Сначала все это захватило, тело соскучилось по физической работе, но потом, когда первый азарт прошёл, я вспомнил, что давно не держал в руке скальпель.
Виктор Васильевич взял со стола скальпель, повертел его и со вздохом положил на место.
— Вот так и держу… когда нужно зачищать карандаш… Ребята крепкие — слабого сюда не возьмут — и гордые. Даже тогда, когда чувствовали недомогание, к врачу старались не обращаться, чтобы не уронить себя в глазах товарищей. Приходилось даже выискивать этих «перестраховщиков». Так, я заметил, что инженер-физик Володя Николаев и механик Павел Андреевич Цветков сильно переутомились. Силой заставил их отдохнуть. Метеоролог Геннадий Михайлов ходил с воспалением мышц — и ни разу не пожаловался, я случайно узнал об этом. Ребята приходили с лёгкими травмами, перевязывались — и тут же отправлялись на вахту. Не припомню случая, когда кто-нибудь воспользовался бы законным правом взять освобождение от работы. Как врач, я не могу одобрить такого отношения к своему организму, но как полярник — приветствую, здесь иначе нельзя. Правда, раз пять ко мне приходили с перекошенными от страдания физиономиями…
— Зубы?
— Они самые. Как я мечтал о бормашине, пусть самой плохонькой! Без неё вылечить зуб так же трудно, как без ножа открыть консервную банку. Приходилось удалять. Зато, слава богу, эта мебель ни разу не пригодилась, — доктор похлопал ладонью по операционному столу. — В полярную ночь, когда самолёт на льдину не сядет, я меньше всего на свете хотел повышать свою квалификацию хирурга. Но диктаторские медицинские права использовал как мог. Мороз 45 градусов, а Павел Андреевич — с открытым горлом: а ну, домой, за шарфом!! Володя, щеголять в сапогах будешь на свадьбе, а сейчас немедленно надень унты! Почему в лёгком бельё? Отстраняю от работы! Вот так. Слушались, голубчики, с врачом никто ссориться не хотел…
В распахнувшейся двери показалась чья-то голова в мохнатой шапке. Голова скосила на меня глаза, понимающе подмигнула доктору и исчезла. Доктор засмеялся.
— Наглядная иллюстрация к моей последней мысли. Поняли, в чём дело?
— Пока нет, — признался я. — Мне показалось, что я здесь был третьим лишним.
— Совершенно верное умозаключение. Так продолжаю, с врачом никто не хочет ссориться ещё и потому, что он — начпрод. А эта должность на льдине необыкновенно авторитетна, поскольку в руках начпрода находится могучее средство воздействия на полярную массу — спиртные напитки. Вот они, под нарами, — два ящика. Этот голубчик, который только что нанёс столь бесполезный визит, надеялся выклянчить одну бутылку — угостить прибывших с новой сменой друзей. Он знал, что я откажу, но всё-таки мечтал разжалобить меня своим красноречием. Ничего, 15 апреля — День станции, тогда и выпьем — по приказу начальника будет выдана бутылка на троих. Кстати, одна широко распространённая легенда: будто полярники вместо воды пьют спирт, чтобы согреться. Глупая чушь. Конечно, если товарищ сильно замёрз или, скажем, провалился в трещину — спирт бывает очень полезен. Но в повседневной жизни на льдине о выпивках не может быть и речи. Фритьоф Нансен вообще был принципиальным врагом спирта, полагая, что он ослабляет сопротивляемость организма. Правда, это одно из немногих мнений великого учёного, которое полярники в массе своей не склонны принимать на веру, но у нас оно проводится в жизнь. Доктор махнул рукой и лёг на постель.
— Но все это в прошлом, дела я сдал Парамонову, скорее домой… Две девочки у меня. Лидочка выросла ровно вдвое. Когда я уехал из Пскова, ей был год и два месяца, а теперь — два года четыре месяца. Кстати, Лидочкой я назвал младшую в честь тёщи, она у меня — прошу не улыбаться! — превосходная женщина. А Марине семь, — мечтательно произнёс доктор. — Ждут небось мои цыплятки возвращения блудного папы… Не только я, все наши папы на льдине сильно скучают по детям. Как человек ни занят, а время скучать всегда найдётся, даже в самой напряжённой работе есть просветы. Особенно в полярную ночь. Вот ещё неисчерпаемая тема для исследований. Уходит солнце — и вместе с ним частица тебя самого. И без этой неведомой частицы нарушаются психические процессы: люди становятся замкнутыми, более раздражительными, ухудшается аппетит. Фантасты полагают, что, когда через миллионы лет погаснет солнце, люди уйдут в подземные дворцы. Не знаю, какие блага их там ожидают; быть может, нам и не снится такой комфорт, которым они будут пользоваться, но я предпочитаю наши скромные удобства и солнце. Мне жаль людей, которые никогда его не увидят; наверное, подсознательно они будут ощущать свою неполноценность… У нас в полярную ночь общий тонус понизился, но взрывов не было: работали много, а свободное от вахт время старались проводить вместе. В такие дни лучшее лекарство от хандры — юмор, а за этим лекарством никто не ходил в медпункт. Одна лишь моя научная работа вызвала столько шуток, что их бы хватило на всю жизнь целому поколению конферансье. Как вы знаете, человек в процессе жизнедеятельности затрачивает определённые количества белков, углеводов, воды. Меня интересовало, как протекает водный обмен в организме в условиях полярной ночи. Когда я сказал ребятам, что собираюсь заняться таким исследованием, они дружно пожелали мне успеха. Но когда выяснилось, что в интересах науки каждый из них должен восемь раз вставать в пять утра, выпивать около литра воды, и каждые двадцать минут— восемь раз за утро — отчитываться перед наукой, они взвыли. Тем, кого я будил для определённой процедуры, было не до смеха, зато, отдав науке всё, что от них требовалось, они всласть потешались над очередными жертвами. Впрочем, главной жертвой был я, поскольку мне-то пришлось вставать в пять утра сто раз. Доктор прислушался.
— Не пурга ли начинается?
Я подкинул в печку угля и взглянул в окно. Ветер заметно усиливался.
— Только пурги ещё не хватало, — доктор покачал головой. — Пурга — это нелётная погода, а нам до зарезу нужна именно лётная…
Я посочувствовал, но про себя подумал, что из личных эгоистических соображений неплохо увидеть станцию во время пурги. Словно угадав мои мысли, доктор проворчал:
— Всего насмотритесь… Приходишь, бывало, в кают-компанию на завтрак — многих нет. Вдруг звонок: «Дежурный! Иди нас откапывай!» Это за ночь пурга замела с крышей домик аэрологов. Мой медпункт два раза откапывали, начальника выручали — спасибо телефону! Сильная пурга заметает дом за нёс— колько часов. Эх, скорее в Псков! Через год с радостью вернусь на льдину, а сейчас до того хочется на твердь, в семью, в операционную! Не знаю, повыси— лась ли здесь моя медицинская квалификация, но грузчиком, без ложной скром— ности, я стал незаурядным. А ведь руки мои по инструментам истосковались, вам не понять, что такое хирургический зуд… Представьте себе операционную. Пред— ставили?
— Представил. Сам был ассистентом хирурга на рыболовном траулере.
— Отлично, коллега! — воскликнул доктор. — Итак, я вхожу в белом халате. На мне — стерильные перчатки…
В домик вбежал дежурный по лагерю доктор Парамонов.
— Одевайся, эскулап, ты срочно нужен!
— Как врач, разумеется? — с нескрываемой иронией спросил Лукачев, натягивая унты.
— Безусловно. «Аннушка» привезла мешки с углём.
Виктор Васильевич выразительно посмотрел на меня и набросил шубу на могучие плечи.
НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ
Хотя повар Пестов был моим соседом по нарам, поговорить с ним удалось лишь на вторые сутки.
А произошло это так. В поисках кадра киношники основательно промёрзли, и по их просьбе я отправился. на кухню добывать кофе.
— До обеда остался час, — проворчал Степан Иванович, яростно размешивая борщ. Я развёл руками — нет так нет.
— А вы тоже замёрзли? — с подкупающей заботой спросил повар.
Вообще-то говоря, в моей шубе на собачьем меху замёрзнуть трудно, но я подумал, что мой утвердительный ответ поставит Степана Ивановича в затруднительное положение.
— До мозга костей, — проникновенно ответил я, подрыгав для убедительности ногой.
Глаза Степана Ивановича блеснули: рыба клюнула.
— Вам-то я в два счета помогу, — заторопился он, — снимите шубку и прокрутите вот это мясо. Тут немного, килограммов десять, не больше. Только-только согреться.
Я взглянул на мясорубку величиной с дореволюционный паровоз и послушно снял шубу. Около часа я добросовестно крутил обеими руками эту адскую машину, тихо мечтая о том, что сейчас придут возмущённые отсутствием кофе киношники. «И тогда, — мстительно думал я, — будет вам кофе, будет какава!» Но киношники, увы, не пришли: видимо, интуиция им подсказала, что лучше воспользоваться другим, более приятным способом согреться.
Удивительно, как бросаются в глаза недостатки, когда испытываешь их на своей шкуре. Не доведись мне вертеть эту проклятую мясорубку, я бы сто раз прошёл мимо неё и не заметил, какой она допотопной конструкции. Но когда я вложил в неё труд, достаточный для того, чтобы поднять камень весом в одну тонну на высоту тысячу километров, то возмутился, почему мясорубка не электрическая.
— Все становятся такими же рационализаторами, как часочек повертят, — философски заметил Степан Иванович. — Ну, согрелись? А то я могу предложить вам…
Быть может, с излишней торопливостью поблагодарив повара за чуткость, я удалился со скоростью, на каковую только были способны мои подгибавшиеся от усталости ноги.
Так я познакомился со Степаном Ивановичем Постовым. Он оказался славным парнем, общим любимцем, более того — им открыто гордились. Меня это удивило: повара довольно редко бывают любимцами, как и большинство людей, от которых слишком многое зависит. А от поваров зависит главное — желудок. Если у повара скверное настроение, у вас глаза на лоб полезут от перца и вы сломаете зуб о кость, которая спряталась в невинной на вид котлете. Будете вы сыты или нет, съедите вы отличную отбивную или подавитесь крепким, как кирпич, антрекотом — все это решает повар.
Вот какая огромная власть у него в руках. И она часто его портит — странное свойство власти, которая портит не только поваров. Впрочем, каждый человек, заполучивший какую-то власть, — своего рода повар: все зависит от размеров кухни, на которой он готовит свои блюда. Разве не бывает, что рядовой счетовод, сев в кресло главного бухгалтера, мнит себя по меньшей мере тем самым алжирским беем, у которого под носом шишка? Но повар обычно недальновидный человек: сознание своей исключительности, иной раз ложное, делает его высокомерным и пренебрежительным к своим едокам, благодаря которым — повар забывает об этом — он кормится. И бывает, что шеф-повар до такой степени теряет над собой контроль, что упускает из виду одну важную деталь: при нынешнем уровне профессионального обучения его легко заменить. И его действительно заменяют.
Я привёл это длинное рассуждение только для того, чтобы лишний раз оттенить достоинства Степана Ивановича, чудесного повара с характером простого едока.
Я быстро заметил одну странную вещь: по отношению к Степану Ивановичу все ребята на станции чувствовали себя чуточку виноватыми. Из расспросов я понял почему.
Просто Степан Иванович работал больше всех. Не на капельку больше других, а на очень много больше. Повар на станции единственный человек, который не имел права отдыхать: люди останутся голодными. В сильную пургу, когда некоторые виды работ волей-неволей приходится прекращать, повар стоит у плиты: плохая погода — это вовсе не плохой аппетит. В праздничные дни, на Новый год, когда календарь велит отдыхать, для повара самый аврал. У повара нет выходных, как нет выходных у желудка.
Конечно, можно сварить за три дня котёл каши и разогревать его по утрам. Схалтурить можно — опытный повар не проворонит возможности это сделать, слишком много примеров халтуры он видит вокруг себя — начиная от газетных заголовков «Рязанское — значит отличное» (это о табуретках, отменно сколоченных местными умельцами) и кончая работой почты, которая совершает воистину героические усилия для того, чтобы адресованную им корреспонденцию полярники получали как можно позже (в середине апреля на «СП-15» прибыл полный комплект январских, февральских и частично мартовских газет).
Но ещё никогда в жизни — не преувеличивая ни на йоту — я не видел столь чуждого халтуре человека, как Степан Иванович. Он работал не просто добросовестно — для повара, как и для скрипача, этого мало, — он работал артистично. Положа руку на сердце, торжественно заявляю: никогда, ни в одном санатории я не питался так вкусно и разнообразно, как на этой льдине. Великолепные борщи и антрекоты, беф-строганов, плавающий в неслыханно вкусном соусе, нежный гуляш и изысканно приготовленные куры, ароматнейшие компоты — бывший повар ленинградского ресторана «Метрополь» мог человека с полным отсутствием аппетита накормить до бесчувствия и превратить в отпетого обжору.
Когда блюдо особенно удавалось, Степан Иванович под каким-нибудь предлогом заходил в кают-компанию, сердито отмахивался от поздравлений и уходил, пылая счастливым румянцем. Но если, упаси бог, что-то не получалось, на повара было грустно смотреть. Он выглядел таким усталым и унылым, что хотелось подойти к нему и сказать:
— Степан Иванович, да посмотрите на этих сытых ребят, которых вы за год так откормили, что их родная мама не узнает! Если бы вы видели, с какой быстротой они съедали по две штуки забракованных вами бифштексов (а Толя Васильев — целых три), как после обеда, отдуваясь и сонно моргая глазами, расходились из кают компании, вы бы тут же успокоились, дорогой друг.
Если отбросить все наслоения, рождённые образованием и праздностью, то главное в жизни — это твоя работа. Человек, удовлетворённый своим трудом, — вот воистину счастливец. Я имею в виду не тех, кто, валовая видимость бурной деятельности, с шумом и трескотнёй грохочет пустыми бочками, а тех, кто без трескотни и шума вокруг своего имени целиком отдаётся любимой работе, не помышляя о наградах, потому что работа и есть их награда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24