В 1985 году Николай Николаевич и верный спутник его жизни Елизавета Ивановна почти одновременно скончались. А буквально через несколько дней после их кончины по телевизору прошел документальный фильм об их жизни, созданный их молодым другом Владимиром Стругацким.Как реквием… «АКАДЕМИК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ» И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово — на дачу Алексея Федоровича Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие виды унты.Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за письменным столом лишь оформлял свои открытия — делал он их в путешествиях. А они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли — труднейший вообще и в особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские полярники обрели «жемчужину Антарктиды» — станцию Восток. Слово-то какое — Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был «гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками акклиматизации, но — был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.«Я, я…» — вспомнил забавный разговор. Очень хороший, но несколько углубленный в свою особу писатель К. встретил коллегу, остановил его и битый час рассказывал о своей задуманной повести; потом спохватился: «Извините, что я все о себе да о себе, давай поговорим о тебе. Как тебе понравился мой последний рассказ?» Извиняюсь и я, хотя уже намекал на то, что в этой повести будет много личного.Сегодня Алексею Федоровичу за семьдесят, но в его монументальной фигуре еще видится былая мощь, которая когда-то позволила молодому гидрологу вытащить из полыньи и чуть не на себе тащить к Новосибирским островам собачью упряжку, а спустя годы провисеть на одной руке — другая была вывихнута — в ледниковой трещине, пока не подоспели спасатели. Все, что могут испытать полярники, он испытал на себе, и потому в полярном деле для него секретов нет: и тонул, и от пурги, подвижек льда, вала торосов спасался, и товарищей из беды выручал, — все было. А возвращался из экспедиций — статьи, монографии, доклады на теоретических конференциях…Вся научная продукция — из океана, льдов и пурги. Особую прелесть общению с Алексеем Федоровичем придает его неиссякаемый юмор. Еще двадцать лет назад, когда мы впервые встретились на СП-15, он поразил меня тем, что о самых критических ситуациях, в которые попадал, он рассказывал весело. Не потому, конечно, что тогда, когда они случались, хотелось смеяться, а потому что юмор, не снимая драматичности ситуации, придает ей новое измерение, позволяет взглянуть на нее с другой точки зрения. Я уверен: в том, что Трешников завоевал огромную популярность, любовь полярников, наряду с его личным мужеством и безусловным научным авторитетом, свою роль играет юмор; достаточно жесткий и требовательный руководитель, Трешников знает, что если самый суровый разнос кончается шуткой — урок преподан, но человек не выходит из строя; а что лучше доброй шутки начальника снимает напряжение, окрыляет людей и придает им силы тогда, когда сил больше нет? Как и слово врача, слово руководителя может раздавить человека, но может его и воскресить; к юмору это относится вдвойне.
Если бы я знал, что Татьяна Николаевна пригласит меня на обед, то вынужден был бы захватить с собой приличный костюм, но я оставил его дома (охота была тащить костюм в рюкзаке на Северную Землю!) и явился в почти до дыр протертой кожаной куртке. Человек слаб; я люблю ее не только потому, что в ней множество карманов, всегда набитых сигаретами, документами и другими необходимыми путнику вещами, но главным образом потому, что к ней привинчены два весьма редких полярных значка, на которые с большим интересом косятся девушки в метро и троллейбусах (пусть бросит в меня камень тот, в ком нет хоть капли тщеславия!). Когда на станцию Восток прилетели американские конгрессмены, один из них с полчаса ходил за мной по пятам, чего только не предлагая за значок участника дрейфа СП!Зная отношения Алексея Федоровича к моей слабости, я поспешил снять куртку в прихожей, и он одобрительно кивнул.— Правильно сделали, в такой рвани я никого не пускал в кают-компанию!— Тогда дайте разрешение на новую, — забросил я удочку.— А вот этого не могу, мне легче отдать вам свою. Только боюсь, что она будет вам слегка великовата — размеров, пожалуй, на десять.Я извинился за то, что в выходной, святой для работы день, оторвал хозяина от письменного стола, и Алексей Федорович сокрушенно махнул рукой.— Уже была дюжина звонков, и все срочные… Всегда завидовал Нансену! Ушел на два с половиной года на «Фраме» без радио и всякой прочей связи — и никаких распоряжений, ЦУ от начальства, дрейфуй себе и занимайся наукой. Сказочно прекрасная жизнь!За обедом я рассказал о своей задумке, надеясь, что Алексей Федорович, как обычно бывало, вспомнит по ассоциации интересные истории. Так оно и случилось. Попадал ли в обледенение? Не раз, и особенно запомнился полет с Матвеем Козловым на ЛИ-2…Какая зыбкая вещь — известность и слава! Матвея Козлова знают немногие, пресса его не слишком баловала, а между тем по «гамбургскому счету» летчики и полярники определили его в самую первую шеренгу. Во время войны он совершил подвиг, который у летчиков стал эталоном мужества и высочайшего профессионализма. Когда летом 1944-го немецкая подводная лодка потопила сухогруз «Марина Раскова», доставлявший смену состава и грузы полярным станциям, несколько десятков моряков и пассажиров пытались спасаться на карбасах; никаких судов в районе бедствия не оказалось, на море свирепствовал шторм, и попытки на гидросамолетах произвести посадку на высокую волну были заранее обречены на неудачу. И тогда на спасение вылетел Матвей Козлов. Он разыскал в бушующем море карбасы, на которых люди умирали, сходили с ума от жажды, холода и голода, и произвел немыслимую, фантастически виртуозную посадку на штормовую волну — посадку, вызвавшую недоверие у тех, кто о ней слышал, но не у тех, кто ее видел и с борта карбаса был переправлен на борт гидросамолета. Чудо? Но оно было, и не одна посадка, а несколько! Я лично знаю двоих людей, спасенных с карбасов: Василия Коваленко и Павла Матюхова, оба радисты антарктических экспедиций.Трешников рассказывал об этом и других эпизодах из жизни замечательного летчика, а я в свою очередь припомнил случай, о котором Алексей Федорович знать не мог. Иногда я бываю на традиционных встречах полярных летчиков-ветеранов в гостинице «Советская», и вот однажды, когда Марк Иванович Шевелев из-за опозданий «недисциплинированных» никак не мог открыть встречу, он в сердцах сказал: «Все, больше никого не ждем, начинаем. Итак, товарищи…»И тут дверь в зал скрипнула, приотворилась, показалась седая голова… Шевелев замолчал, а все встали и в едином порыве стали аплодировать. Марк Иванович вздохнул и присоединился к аплодирующим: «Ну, только ради Матвея Козлова…»— Я бы тоже встал и аплодировал, — с чувством сказал Алексей Федорович. — Ну а что касается признания и славы, то характер у Матвея был не тот, который обожает высокое начальство. Вот если предстоял не простой полет — лучше всего лететь с Матвеем, а награждать — ого, сколько кандидатов! А летчики — чаще всего народ крупный, за ними невысокий и худенький Матвей был как-то не слишком заметен. В воздухе — другое дело, бог!
Мы говорили о многом: об Урванцеве, к которому Алексей Федорович относился с глубоким уважением, о Гербовиче, блестящую полярную карьеру которого прервала автомобильная авария, о Сидорове и других полярниках, которых Трешников высоко ценил; потом зашли на кладбище, и он повел меня к могиле своего друга Михаила Михайловича Сомова.— Многие годы я шел за ним, — сказал Алексей Федорович. — Он был начальником СП-2, я — СП-3, он руководил первой советской антарктической экспедицией, я — второй… Один из лучших людей, каких я встречал; мы дали его имя кораблю, который вместо старушки «Оби» стал основным для антарктических экспедиций. Михаил Михайлович очень любил Антарктиду, ему на долю выпала первая и очень нелегкая зимовка; этот камень-надгробие мы привезли оттуда…И еще одна могила, у которой мы долго стояли, — Анны Андреевны Ахматовой.— И в трудный период своей жизни, и после него Анна Андреевна жила во флигеле ААНИИ, — поведал Алексей Федорович. — Привыкла к своей крохотной и малокомфортабельной квартирке, о новой не хлопотала. Решили мы это сделать за нее, но — всякое добро наказуемо! — ко мне приехала очень воинственно настроенная Ольга Берггольц: «Вы выселяете Ахматову, нашего великого поэта, нашу гордость!» Вместо ответа я посадил ее в машину, повез на Суворовский бульвар и показал чудесную квартиру, которую мы выхлопотали для Анны Андреевны. «Все, завтра Анна переезжает, — решила повеселевшая Берггольц. — Извините — и большое спасибо!»Мы распрощались: ранним утром — спецрейс на Северную Землю. В ПОЛЕТЕ Из записной книжки: «Как я был грузом — Арктика, Антарктика, Дакар».Если ты, уважаемый читатель, захочешь посетить арктические острова и дрейфующие станции, заранее примирись с тем, что будешь не полноправным пассажиром, а дополнительным грузом. Почему дополнительным? Потому что основной — это баллоны с газом, ящики с оборудованием, продовольствие и прочие важные вещи; ну а если самолет недогружен — командир корабля, морщась и про себя чертыхаясь, по распоряжению арендатора, хозяина рейса, берет на борт нескольких человек — из расчета, что каждый тянет на сто килограммов. Если я и преувеличиваю с «морщась и чертыхаясь», то самую малость: с живым грузом и возни больше, и отвечай за него в случае чего, и права он качает — требует доставить не в Тмутаракань, а туда, куда ему положено прибыть. Это не исключает того, что в полете отношения между живым грузом и летчиками самые дружеские, — и те и другие принадлежат к сообществу полярников, и зависят они друг от друга, и работают друг на друга, и судьба у них часто бывает общая.Настоящим пассажиром, которого стюардессы кормили курицей и поили нарзаном, в Арктике я был лишь дважды, когда летел в Черский и обратно в Москву, зато десятки раз меня оценивали в центнер и предоставляли возможность устраиваться в грузовом отсеке по своему усмотрению: на ящиках, мешках с мороженой рыбой, на собственном рюкзаке или, если повезет, на запасном баке с горючим, где можно было роскошно вытянуться во всю длину. Мне это даже всегда льстило — из веса «пера» перебраться в тяжелую весовую категорию, с какой в Антарктиде принимают в «Клуб 100». Не говорю уже о том, что летать на грузовых самолетах куда вольготнее, чем на пассажирских, где тебя не только привязывают к креслу, как психа, но и запрещают курить — тягчайшее из всех возможных ограничений, доставляющее курильщику неизъяснимые страдания. Ни разу не слышал, чтобы профессиональные полярники ворчали, что их перевозят как груз: к полному отсутствию комфорта они привыкли, было бы куда прислонить голову.Антарктида же в моей записной книжке упомянута потому, что Василий Сидоров ради доставки меня на Восток пожертвовал мешком картошки — об этой истории я писал; а вот с Дакаром случай произошел из разряда парадоксальных: летел я оттуда как пассажир, а прилетел как груз. Дело было так. Ошалев от почти пятимесячного плавания по экватору и тропическим морям на научно-исследовательском судне «Академик Королев», я решил распрощаться с тропиками и отправиться из Дакара домой самолетом. В тамошнем агентстве Аэрофлота мне пошли навстречу и под честное слово — хотите верьте, хотите нет, но честное слово — под честное слово! — выдали билет в Москву. Прилетаю, беру деньги и, чрезвычайно довольный собой, переполненный сознанием своей честности, иду в Международное агентство Аэрофлота расплачиваться за билет…В «Мастере и Маргарите» Булгаков делится таким наблюдением: «Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь — будь то юридическое или частное лицо — затруднялся бы принять деньги».Эх, слишком много лет прошло, не успел Михаил Афанасьевич узнать, что кроме случая с бухгалтером из варьете был и мой случай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31