— Если вы это сделаете, — вскричала она, — я не могу выразить, какой безучастной и жестокой я вас буду считать! Обещайте, дайте мне честное слово, что предоставите это мне!
— А ты скажешь ему сама, если я предоставлю это тебе?
— Да, когда выберу удобное время. Обещайте!
— Тише, тише, не волнуйся, моя милая, обещаю. Поцелуй меня! Я сама изволновалась! — воскликнула она, впадая в свой обычный тон. — Какой удар моему тщеславию, Стелла, надежда стать бабушкой! Я определенно должна позвать Матильду и принять несколько лавандовых капель. Послушайся моего совета, душа моя, и мы выгоним патера из дома. Когда Ромейн вернется из своего смешного затворничества, после поста, бичевания и Бог знает еще чего, образумь его и скажи ему. Подумай об этом.
— Да, я подумаю.
— Еще одно слово, прежде чем придет Матильда. Помни, как важно иметь наследника аббатству Венж! В этом случае ты можешь вполне безнаказанно воспользоваться невежеством мужчин. Уверь его, что у тебя непременно будет мальчик!
II
СЕМЕНА ПОСЕЯНЫ
В одном из отдаленных обширных предместий западной части Лондона дом, называемый обителью, стоял посреди прекрасно возделанного сада, окруженного со всех сторон высокой каменной стеной. Кроме большого золотого креста на крыше часовни, ничто снаружи не свидетельствовало о благочестивой цели, которой римско-католическое духовенство с помощью добровольных приношений верующих посвятило это здание.
Но новообращенный, входящий в ворота, оставлял за собой протестантскую Англию и как бы вступал в новый мир. Отеческие заботы церкви овладевали им в обители, окружая его монашеской простотой в его опрятной маленькой спальне и ослепляя его духовным блеском, когда религиозные обязанности призывали его в церковь. Изящный вкус, так редко проявляющийся при новейшем устройстве и украшении монастырей и церквей в южных странах, обнаруживался здесь, служа религиозным целям, в каждой части дома. Строгая дисциплина не имела жалкой и отвратительной стороны в обители. Живущие в ней вкушали свои постные трапезы на безукоризненных скатертях, без малейшего пятнышка, блестящими ножами и вилками. Кающиеся, лобызавшие ступени алтаря, «не ели навоза», как говорят на Востоке. Друзья-благотворители, которым дозволялось посещать живущих в установленные дни, видели в приемной комнате копии со знаменитых картин, изображавших святое семейство, — действительные произведения искусства, они ступали по ковру, изображавшему благочестивые эмблемы, безукоризненные по краскам и рисунку. У обители был собственный артезианский колодец, все в доме пили чистую воду. Легкий запах ладана ощущался в коридорах. Успокоительная и таинственная тишина места редко нарушалась тихими шагами и осторожно отворявшимися и затворявшимися дверями. Ни одно животное не оживляло тишину, даже на кухне не было кошки, а между тем дом под влиянием какого-то неуловимого величия вовсе не был скучен. Еретики с живым воображением могли бы безошибочно сравнить его с заколдованным замком.
Одним словом, католическая система показала здесь в совершенстве свое мастерское знание слабостей человеческой натуры и свою неистощимую находчивость пользоваться всеми средствами для достижения цели.
В то утро, когда мистрис Эйрикорт и ее дочь имели достопамятный разговор у камина, отец Бенвель вошел в одну из частных комнат обители, предоставленных духовенству. Скромный служитель, смиренно ожидавший приказаний, был послан за одним из обитателей дома по имени Мортльман.
Обычная веселость отца Бенвеля была на этот раз несколько нарушена очевидным беспокойством. Не раз поглядывал он нетерпеливо на дверь и даже не заметил последних новых религиозных изданий, заманчиво разложенных на столе.
Явился мистер Мортльман — молодой человек, новообращенный, подававший большие надежды. Дикий блеск его глаз обнаруживал ту форму зарождающейся мозговой болезни, которая начинается фанатизмом и довольно часто заканчивается религиозным умопомешательством. Он приветствовал патера раболепно, пресмыкаясь перед знаменитым иезуитом.
Отец Бенвель не обратил никакого внимания на эти подобострастные поклоны.
— Сядьте, сын мой, — сказал он.
Мистер Мортльман, казалось, предпочел бы пасть на колени, но покорился и сел на стул.
— Вы, кажется, несколько дней в часы отдыха были собеседником мистера Ромейна? — начал патер.
— Да, отец мой.
— Не кажется ли он утомленным своим пребыванием в этом доме?
— О, напротив! Он чувствует благодетельное влияние обители. Мы провели вместе несколько отрадных часов.
— Можете ли вы что-нибудь сообщить еще?
Мистер Мортльман скрестил руки на груди и низко поклонился.
— Я должен сообщить о себе самом, отец мой, я согрешил от самонадеянности. Я вообразил, что мистер Ромейн не женат, как и я.
— Говорил я с вами об этом?
— Нет, отец мой.
— Так вы не совершили никакого греха, вы только сделали извинительную ошибку. Как вы были введены в заблуждение?
— Вот как, отец мой. Мистер Ромейн говорил о книге, которую вы были так добры прислать ему. Его в особенности заинтересовали в ней мемуары о знаменитом английском кардинале Эктоне. Постепенность, с которой его преосвященство достиг звания князя церкви, как показалось мне, пробудила в моем друге стремление к новому призванию. Он спросил меня, не чувствую ли я влечения вступить в духовенство. Я ответил, что действительно стремлюсь к этому, если только окажусь достойным. Он казался глубоко взволнованным. Я осмелился спросить, не имеет ли и он такой же надежды. Он невыразимо огорчил меня. Он вздохнул и сказал: «Я не питаю такой надежды, я женат». Скажите мне, отец мой, умоляю вас, дурно я поступил?
Отец Бенвель подумал немного.
— Мистер Ромейн ничего не сказал больше? — спросил он.
— Ничего, отец мой.
— Вы пробовали возвращаться к этому разговору?
— Я думал, лучше будет молчать.
Отец Бенвель протянул руку.
— Молодой друг мой, вы не только не сделали дурного, вы выказали самую похвальную осторожность. Я не буду более отрывать вас от ваших обязанностей. Ступайте к мистеру Ромейну и скажите ему, что я желаю с ним говорить.
Мортльман опустился на одно колено и просил благословения. Отец Бенвель поднял, по обычаю, два пальца и благословил его.
Условия человеческого счастья выполнить легко, если мы правильно понимаем их. Мистер Мортльмен ушел вполне счастливым.
Оставшись в одиночестве, отец Бенвель принялся ходить взад и вперед по комнате. Беспокойство, отразившееся на его лице, перешло теперь из боязни в волнение.
— Попробую сегодня! — сказал он себе и остановился, подозрительно осматриваясь вокруг. — Но только не здесь, решил он, а то скоро это сделается предметом разговоров. У меня дома будет безопаснее во всех отношениях.
Он опять успокоился и вернулся на свое место.
Ромейн отворил дверь.
Двойное влияние — обращение в другую веру и жизнь в обители — сильно изменили его. Его обычная подозрительность и напряженность исчезли, а вместо них явилось выражение приятного и задумчивого спокойствия. Все его печали были теперь в руках духовника. В движениях была спокойная размеренность, а в улыбке блаженная ясность.
— Любезный друг, — сказал отец Бенвель, пожимая дружелюбно руку Ромейна, — вы были согласны последовать своему совету, вступая в этот дом, послушайтесь опять меня, если я скажу вам, что вы достаточно пробыли здесь. Вы можете вернуться сюда через некоторое время, если пожелаете. Но сперва я хочу сообщить вам нечто и предлагаю гостеприимство в моем доме.
В другое время Ромейн попросил бы объяснить столь внезапную необходимость оставить обитель, теперь же он покорно принял совет своего духовника.
Отец Бенвель сделал необходимое сообщение настоятелю, и Ромейн простился со своими друзьями в обители.
Высокопоставленный иезуит и богатый землевладелец с подобающим смирением уехали в кебе.
— Надеюсь, я не огорчил вас? — спросил отец Бенвель.
— Я только с нетерпением желаю послушать, что вы скажете мне, — отвечал Ромейн.
III
ЖАТВА СОБРАНА
Проезжая по улицам, отец Бенвель все время разговаривал о новостях дня, как будто ничего другого не было в его мыслях. Продержать собеседника в недоумении в некоторых случаях было полезно. Это оказывало положительный эффект, особенно на человека с характером Ромейна. Даже когда они приехали на квартиру, патер все еще медлил и не приступал к разговору, о котором обещал.
Как гостеприимный хозяин, он спросил:
— В обители завтракают рано. Что я могу предложить вам?
— Мне ничего не нужно, благодарю вас, — ответил Ромейн, с усилием преодолевая досаду за ненужную проволочку.
— Простите меня, я боюсь, что нам предстоит продолжительный разговор. С нашими телесными нуждами, Ромейн, — извините меня, что я позволил себе дружескую вольность, опустивши формальное «мистер», — нельзя шутить. Бутылка моего отличного бордоского и несколько бисквитов не повредят нам.
Он позвонил и отдал необходимые приказания.
— Опять сырой день! — продолжал он весело. — Я надеюсь, что вы не поплатитесь ревматизмом за то, что провели зиму в Англии? Ах, эта славная страна положительно была бы совершенством, если б имела восхитительный климат Рима!
Принесли вино и бисквиты. Отец Бенвель наполнил стаканы и любезно поклонился гостю.
— Ничего подобного нет в обители, — сказал он весело. — Мне говорили, что там прекрасная вода.
Это, конечно, роскошь в своем роде, особенно в Лондоне. Ну, мой любезный Ромейн, я должен начать с извинений. Вам, без сомнения, показалось несколько неожиданным наше бегство из вашего уединения.
— Я уверен, что вы имели на то основательные причины, отец Бенвель, и этого было для меня достаточно.
— Благодарю, вы отдаете мне справедливость: я действовал так в ваших интересах. Там есть люди с флегматическим характером, на которых мудрое однообразие обительской дисциплины оказывает полезное влияние, я разумею влияние, которое может быть продолжено с пользой. Вы не принадлежите к числу таких людей. Продолжительное заключение и монотонная жизнь нравственно и умственно вредны человеку с вашим пылким нравом. Во время вашего пребывания там я воздерживался назвать эти причины из чувства уважения к нашему уважаемому настоятелю, который, безусловно, верит в пользу учреждения, которым руководит. Очень хорошо! Обитель сделала для вас все, что могла сделать полезного. Теперь мы должны подумать, как употребить те умственные способности, которые при правильном развитии составят одно из самых драгоценных ваших качеств. Прежде всего позвольте мне спросить, возвратилось ли к вам, хотя бы отчасти, ваше спокойствие?
— Я чувствую себя совсем другим человеком, отец Бенвель.
— Вот это хорошо! А ваши нервные припадки? Я не спрашиваю, в чем заключаются они, мне только нужно знать, получили ли вы облегчение?
— Я чувствую полнейшее облегчение, — ответил Ромейн с прежним энтузиазмом, — в моих мыслях и убеждениях произошла совершенная перемена, и этим я обязан вам…
— И дорогому Пенрозу, — добавил отец Бенвель с внезапным чувством справедливости, которое никто не мог проявить так кстати, как он. — Мы не должны забывать Артура!
— Забыть его? — повторил Ромейн. — Не проходит дня, чтоб я не думал о нем. Один из счастливых результатов происшедшей во мне перемены состоит в том, что теперь я думаю без горечи о потере его. Я думаю о Пенрозе с восторгом, как о человеке, славную жизнь которого со всеми ее опасностями мне хотелось бы разделить.
При этих словах его лицо покрылось румянцем и глаза загорелись. Всепоглощающая способность римско-католической церкви уже привлекла к себе ту симпатичную сторону его характера, которая вместе с тем составляла одну из его самых сильных сторон. Его любовь к Пенрозу, вдохновляемая до сих пор достоинствами этого человека, уже уступила место сочувствию к испытаниям и преимуществам священнослужителя. Действительно, доктор понял на консилиуме вполне верно болезнь Ромейна! Это «новое и всепоглощающее влияние в его жизни», о котором говорил доктор, и эта «полная перемена в его привычках и мыслях» нашли к нему наконец доступ благодаря хитрым проделкам патера, после того как бесхитростная преданность его жены потерпела неудачу.
Иные люди, преследуя цель подобно отцу Бенвелю, тотчас бы воспользовались неосторожным энтузиазмом Ромейна. Знаменитый иезуит твердо держался мудрого правила, запрещавшего ему отступать второпях.
— Нет, — сказал он, — ваша жизнь не должна уподобляться жизни нашего дорогого друга. Служба, на которую церковь направила Пенроза, не годится для вас. Вы имеете на нас другие права.
Ромейн взглянул на своего духовника с выражением прежней, мимолетно возвращавшейся к нему горькой иронии.
— Разве вы забыли, что я только мирянин и всегда должен оставаться им? — спросил он. — Какие права могу иметь я на священные обязанности, кроме прав, общих для всех верных членов церкви?
Он остановился на минуту и затем продолжил с поспешностью человека, осененного новой мыслью:
— Да, может быть, я, кроме того, имею одно право, лично мне принадлежащее, которое позволит мне исполнить мою обязанность.
— В каком отношении, дорогой Ромейн?
— Вероятно, вы сможете угадать. Я человек богатый, у меня деньги лежат без употребления, и моя обязанность и преимущество — пожертвовать их на благотворительные дела и нужды церкви. Говоря это, я должен признаться, что несколько удивлен, как это вы до сих пор мне ничего не сказали об этом. Вы даже не указали мне способ употребить мои деньги самым лучшим и благородным образом. Что это, забывчивость была с вашей стороны?
Отец Бенвель покачал головой.
— Нет, — ответил он, — по совести, я не могу этого сказать.
— Стало быть, вы имели причины молчать?
— Да.
— Могу я их узнать?
Отец Бенвель встал и подошел к камину. Есть много способов встать и подойти к камину, и все они выражаются обычным взглядом и манерою. Мы можем озябнуть и пожелать погреться, или можем почувствовать непреодолимое желание переменить место, или, скромно сконфузившись, пожелаем скрыть свое смущение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41