Минуты проходили. Пережитые волнения начали сказываться физически на ее ослабевшем организме.Она плакала молча, сама не зная о чем. В голове была тяжесть, во всем теле утомление. Она ниже опустилась на подушки, с закрытыми глазами, однообразный стук часов на камине все слабее и слабее раздавался в ее ушах. Мало помалу она впала в дремоту такую легкую, что вздрагивала всякий раз, когда уголь вываливался из камина или когда птички начинали чирикать в своем садке в зимнем саду.Леди Джэнет и Орас вошли. Мерси слабо сознавала чье-то присутствие в комнате. Спустя некоторое время она раскрыла глаза и приподнялась, чтобы заговорить. Комната опять была пуста. Они тихо вышли и оставили ее отдыхать. Глаза Мерси снова закрылись. Она опять впала в дремоту, а из дремоты в глубокий и спокойный сон. Глава VIIIЧЕЛОВЕК ЯВЛЯЕТСЯ Сладко спящую Мерси разбудил стук затворявшейся стеклянной двери в дальнем конце оранжереи. Дверь эта, отворявшаяся в сад, служила только для обитателей дома или друзей, которым позволялось входить в приемные комнаты этой дорогою. Предположив, что или Орас, или леди Джэнет возвращались в столовую, Мерси приподнялась на диване и невольно прислушалась.Голос одного из слуг долетел до ее слуха, ему отвечал другой голос, который заставил ее задрожать всем телом.Она вздрогнула и опять прислушалась в безмолвном ужасе. Да! Нельзя было ошибиться. Голос, отвечавший слуге, был тот незабвенный голос, который она слышала в приюте. Гость, вошедший в стеклянную дверь, был Джулиан Грэй!Его быстрые шаги все приближались к столовой. Мерси оправилась от испуга настолько, что смогла поспешить к двери библиотеки. Рука ее дрожала так, что она сначала не могла отворить дверь. Она только что успела отворить, когда опять услышала его голос, говорящий с ней.— Пожалуйста, не убегайте! Я вовсе не так грозен. Я только племянник леди Джэнет — Джулиан Грэй.Она медленно обернулась, очарованная его голосом, и молча встретилась с ним лицом к лицу.Он стоял, со шляпой в руке, у входа в оранжерею, не было ничего специально клерикального в фасоне его костюма. Как ни был он молод, на его лице проступали уже следы забот, а волосы преждевременно выпали и были особенно редки около его высокого лба. Его легкая, подвижная фигура была не выше среднего роста. Цвет лица его — бледный. Нижняя часть лица, без бороды и бакенбард, ничем не приметна. Обыкновенный наблюдатель прошел бы мимо него без внимания — если бы не глаза. Они одни делали его примечательным человеком. Необыкновенная величина глаз сама по себе привлекала внимание. Она придавала голове величие, которого голова, хотя и обладала правильными пропорциями, не имела. А что касается самих глаз, то нежный светлый блеск их не поддавался анализу. Относительно их цвета никто не мог согласиться, мнения расходились. Одни считали их темно серыми, другие черными. Живописцы старались их изобразить и отказывались с отчаянием уловить хоть одно выражение из изумительного разнообразия выражений, которое они представляли взору, эти глаза могли очаровывать в одну минуту и ужасать в другую. Эти глаза могли заставлять людей смеяться или плакать почти по своей воле. И в движении, и в отдохновении они были равно непреодолимы. Когда глаза приметили Мерси, бегущую к двери, они засияли веселостью ребенка. Когда она обернулась, они тотчас изменились, смягчаясь и сверкая при безмолвном сознании интереса и восторга, которые при первом взгляде на нее были в нем возбуждены. Его тон и обращение изменились в то же время. Он обратился к ней с глубочайшим уважением, когда сказал следующие слова:— Позвольте мне умолять вас сделать мне одолжение сесть на ваше место и позвольте мне попросить у вас прощения, если я нечаянно помешал вам.Он остановился, ожидая ее ответа, прежде чем вошел в комнату. Все еще очарованной его голосом, Мерси настолько хватило самообладания, чтобы поклониться ему и опять занять свое место на диване. Теперь невозможно было оставить его. Посмотрев на нее с минуту, он вошел в комнату, не заговаривая с ней опять. Она начала не только интересовать его, но и приводить в недоумение."Необыкновенное горе, — думал он, — запечатлело свои следы на лице этой женщины. Необыкновенное сердце бьется в груди этой женщины. Кто она? "Мерси собралась с мужеством и принудила себя заговорить с ним.— Леди Джэнет, кажется, в библиотеке, — сказала она робко, — сказать ей, что вы здесь?— Не тревожьте леди Джэнет и не тревожьтесь сами.С этим ответом он подошел к столу, деликатно давая ей время оправиться от замешательства. Он взял бутылку с остатками бордоского после Ораса и налил себе рюмку.— Бордоское тетушки будет пока ее представителем, — сказал он, улыбаясь и опять обращаясь к Мерси. — Я много ходил пешком и могу осмелиться сам угостить себя в этом доме без приглашения. Можно предложить вам что-нибудь?Мерси дала отрицательный ответ. Она начала уже удивляться, вспоминая то, что она знала о нем прежде, его непринужденному обращению и небрежному разговору.Джулиан опорожнил рюмку с видом человека, вполне понимавшего и ценившего хорошее вино.— Бордоское тетушки достойно ее, — сказал он с комической серьезностью, поставив рюмку на стол, — оба подлинные произведения природы.Он сел за стол и критически осмотрел различные блюда, оставшиеся на нем. Особенно одно блюдо привлекло его внимание.— Это что такое? — продолжал он, — французский пирог? Грубо и несправедливо было бы попробовать французского вина и оставить без внимания французский пирог. Он взял ножик и вилку и съел пирог с таким же удовольствием, как выпил вино.— Достоин великой нации! — воскликнул он с энтузиазмом. — Vive la France! Да здравствует Франция!

Мерси слушала и смотрела с невыразимым изумлением.Он вовсе не походил на тот образ, в котором ее воображение представляло его ей в повседневной жизни. Снимите его белый галстук, и никто не узнал бы, что это знаменитый проповедник-пастор.Он наложил себе еще полную тарелку пирога и снова заговорил с Мерси, уплетая пирог и разговаривая так спокойно и приятно, как будто они знали друг друга несколько лет.— Я пришел сюда через Кенсингтонский сад, — сказал он. — Некоторое время я жил в плоском, некрасивом, обнаженном земледельческом округе. Вы не можете себе представить, как приятен показался мне сад по контрасту. Дамы в богатых зимних платьях, щеголеватые няни, хиленькие дети, вечно движущаяся толпа катающихся на коньках по льду Круглого пруда — все было так весело после того, к чему я привык, что я, право, начал свистеть, шагая по этой блестящей сцене. В мое время мальчики всегда свистели, когда им было весело, и я еще не потерял этой привычки. Кого, вы думаете, я встретил в самый разгар насвистываемой мной песни?Насколько ей позволяло изумление, Мерси извинилась за то, что не может угадать. Она никогда в жизни ни с кем не говорила с таким смущением и так невнятно, как говорила теперь с Джулианом Грэем.Он продолжал веселее прежнего, по-видимому, не примечая того впечатления, которое производил на нее.— Кого я встретил, — повторил он, — когда гулял? Моего епископа! Если бы я насвистывал священную мелодию, его преосвященство, может быть, извинил бы пошлость моего пения из уважения к моей музыке. К несчастью, сочинение, исполняемое мною в ту минуту (никто на свете не свистит так громко, как я), было «La Donna e mobile» Песенка Герцога из оперы Джузеппе Верди «Риголетто».

Верди — без сомнения, знакомое его преосвященству по уличным шарманкам. Он узнал мотив, бедняжка, и когда я ему поклонился, он стал смотреть в другую сторону.Странно в таком свете, который переполнен грехом и горем, обращать серьезное внимание на такую безделицу, как насвистывание мотива веселым пастором!Он оттолкнул от себя тарелку, произнося последние слова, и продолжал просто и серьезно совсем другим тоном:— Я никогда не мог понять, зачем мы должны выдавать себя между другими людьми как бы принадлежащими к особенной касте и почему нам должно быть запрещено в безвредных вещах поступать, как поступают другие. В старину служители церкви нам не подавали подобных примеров. Тогда люди были умнее и лучше нас. Я осмелюсь сказать, что одно из самых трудных препятствий делать добро нашим ближним состоит в том, что мы принимаем клерикальное обращение и клерикальный голос. Я, со своей стороны, не предъявляю притязания казаться священнее и внушать более благоговения, чем всякий друг мой христианин, который делает какое может добро.Он весело взглянул на Мерси, которая смотрела на него с недоумением. Он заговорил опять шутливым тоном.— Вы радикалка? — спросил Джулиан с насмешливым выражением в своих больших блестящих глазах. — Я радикал!Мерси очень старалась понять его, но напрасно. Неужели это тот проповедник, слова которого очаровали, очистили, облагородили ее? Неужели это тот человек, проповедь которого заставляла плакать женщин, которые, как ей было известно, были бесстыдными и закоренелыми преступницами? Да! Глаза, теперь смотревшие на нее с насмешкой, были те самые прелестные глаза, которые когда-то заглядывали в ее душу. Голос, обратившийся к ней сейчас с шутливым вопросом, был тот самый глубокий и мягкий голос, который когда-то заставил затрепетать ее сердце. На кафедре он был ангелом милосердия, не на кафедре — мальчиком, вырвавшимся из школы.— Не пугайтесь! — сказал он добродушно, приметив ее замешательство. — Общественное мнение прозвало меня более суровым именем чем «радикал». Я последнее время находился, как говорил вам, в земледельческом округе, Я исполнял там обязанности ректора, которому захотелось погулять. Как, вы думаете, кончился опыт? Сквайр назвал меня коммунистом, фермеры донесли на меня как на зажигателя, другой ректор был призван назад, и я теперь имею честь разговаривать с вами в качестве изгнанника, которому неловко было оставаться в порядочной местности.С этим откровенным признанием он встал из-за стола и сел возле Мерси.— Вы, конечно, полюбопытствуете узнать, — сказал он, — в чем состояла моя вина. Вы понимаете политическую экономию и законы спроса и предложения?Мерси призналась, что не понимает их.— И я также не понимаю в христианской стране, — сказал он. — Вот в чем состояла моя вина. Вы услышите мое признание (точь-в-точь как узнает его тетушка) в двух словах.Он немного помолчал, его изменчивое обращение опять переменилось. Мерси, застенчиво смотря на него, увидела новое выражение в его глазах — выражение, вызвавшее ее первое воспоминание о нем так, как ничего еще не вызывало его до сих пор.— Я не имел ни малейшего понятия, — продолжал он, — до тех пор, пока не принял на себя обязанности ректора, о том, какова жизнь земледельца в некоторых частях Англии. Никогда прежде не видел я такой ужасной бедности, какую увидел в коттеджах. Никогда прежде не встречал я такого благородного терпения в страданиях, какое нашел между этими людьми. Прежние мученики могли терпеть и умирать. Я спрашивал себя, могли ли они терпеть и жить как мученики, которых я видел около себя — жить неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, чуть не умирая с голоду. Жить и видеть, как вырастают около них чахоточные дети, для того, чтобы работать и нуждаться в свою очередь, жить для того, чтобы кончить жизнь в приходской тюрьме, когда голод и трудности доведут их до этого! Разве божья прелестная земля была создана для того, чтобы терпеть на себе такие бедствия. Я не могу думать об этом, я не могу говорить об этом даже теперь с сухими глазами!Голова его опустилась на грудь. Он ждал, преодолевая свое волнение, прежде чем заговорить опять. Теперь, наконец, она узнала его опять. Теперь это был тот человек, которого она ожидала увидеть. Бессознательно она сидела и слушала, устремив глаза на его лицо, с замиранием сердца слушая его слова, в той самой позе, когда она слушала его в первый раз.— Я сделал все, что мог, ходатайствуя за несчастных, — продолжал он. — Я обошел землевладельцев, чтобы замолвить слово за возделывателей земли."Этим терпеливым людям не много нужно, — говорил я, — Христа ради, дайте им столько, чтобы они могли жить! " Политическая экономия вскрикнула при этом ужасном предложении. Законы спроса и предложения со смятением закрыли свои величественные лица. Мне сказали, что этого скудного жалования слишком достаточно. Почему? Потому, что земледелец обязан принять его! Я решил, насколько один человек может это сделать, что земледелец не будет обязан принять его. Я собрал свои средства, написал к моим друзьям — и отправил некоторых из этих бедняков в такие части Англии, где их работа лучше оплачивалась. Этот поступок был причиною того, что мне невозможно было оставаться в тех местах. Пусть будет так! Я намерен продолжать. Я известен в Лондоне, я могу собрать подписку. Гнусные законы спроса и предложения найдут мало работников в том земледельческом округе, а безжалостная политическая экономия истратит несколько лишних шиллингов на бедных. Это видно так же, как то, что я радикал, коммунист и поджигатель — Джулиан Грэй!Он встал, провел рукой по лицу, чтобы остыть от жара, с которым говорил, и прошелся по комнате. Захваченная его энтузиазмом, Мерси шла за ним, она держала кошелек в руке, когда он обернулся к ней.— Позвольте мне предложить мою маленькую дань, какова бы она ни была! — сказала она с жаром.Минутный румянец разлился по его бледным щекам, когда он взглянул на прелестное, сострадательное лицо, умолявшее его.— Нет! Нет! — сказал он улыбаясь. — Хотя я пастор, я не повсюду таскаю с собой суму для пожертвований.Мерси пыталась навязать ему кошелек. Странный юмор опять начал сверкать в его глазах, когда он круто отступил.— Не искушайте меня! — сказал он. — Ни одного человека на свете нельзя так легко искусить, как пастора подпиской.Мерси настаивала и одержала победу. Она заставила его доказать истину его глубокого наблюдения клерикальной натуры, принудив его взять монету из ее кошелька.— Нечего делать, если уж должен взять, — заметил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39