После краткой молитвы священник бросил горсть земли на останки женщины; и могильщики, попросив на выпивку, поспешили засыпать могилу, чтобы заняться следующей.
Здесь, казалось бы, и заканчивается эта история; но, пожалуй, она окажется неполной, если, дав беглый очерк парижской жизни, проследив причудливые её изгибы, ничего не сказать о том, что последовало за похоронами. Смерть в Париже не похожа на смерть ни в какой другой столице, и не много найдётся людей, знающих, какую мучительную борьбу с цивилизацией и парижскими властями приходится ещё выдерживать тем, кто предаётся истинной скорби. Да к тому же, быть может, г-н Жюль и Феррагус XXIII сами по себе достойны внимания, так что к развязке их жизни нельзя отнестись с безразличием. Наконец, немало людей желают до всего допытаться и, как выразился один наш остроумнейший критик, хотят знать, в результате какого химического процесса горит масло в лампе Аладдина. Жаке, как лицо административное, само собой разумеется, обратился к властям за разрешением отрыть тело г-жи Жюль и предать его сожжению. Он явился с этой просьбой к префекту полиции, под охраной кое1 о покоятся мертвецы. Этот чиновник потребовал подачи письменного прошения. Пришлось купить лист гербовой бумаги, придать горю узаконенную форму, пришлось прибегнуть к бюрократическому жаргону, чтобы выразить желание удручённого человека, которому слов не хватает, пришлось в бездушной надписи на полях прошения коротко передать его суть:
Проситель ходатайствует
о сожжении тела
своей жены.
Приняв бумагу, чиновник, который должен был доложить дело префекту полиции, государственному советнику, прочитал на полях надпись, где по его же требованию был ясно указан предмет прошения, и заявил:
— Но это дело серьёзное! Я могу подготовить доклад о нем не раньше чем через неделю.
Жюль, которому Жаке вынужден был сообщить об этой отсрочке, понял тогда Феррагуса, у которого как-то вырвалась угроза: «Сожгу Париж!» Ничто не показалось Жюлю естественнее желания уничтожить это вместилище самых чудовищных несообразностей.
— Тогда обратись к министру внутренних дел, — сказал он Жаке, — а своего министра попроси замолвить слово.
Жаке отправился к министру внутренних дел с просьбой принять его, что и было обещано ему сделать через две недели. Жаке был человек настойчивый. Он обивал пороги всех канцелярий, пока не добрался до личного секретаря министра, свидание с которым устроил ему личный секретарь министра иностранных дел. С помощью этих высоких покровителей Жаке добился на другой день мимолётной личной беседы, запасшись записочкой от самодержца ведомства иностранных дел к паше ведомства внутренних дел и надеясь взять крепость приступом. Он приготовил различные доводы, убедительные возражения, ответы на всякий случай, но все сорвалось.
— Я тут ни при чем, — сказал министр. — Все зависит от префекта полиции. Да и вообще говоря, нет такого закона, который отдавал бы в собственность мужьям тела их жён или в собственность отцам — тела их детей. Это дело серьёзное! Кроме того, возникают соображения общественной пользы, которые требуют внимательнейшего изучения вопроса. Могут пострадать интересы города Парижа. Словом, если бы даже все зависело непосредственно от меня, я не мог бы решить вопрос незамедлительно, сначала необходимо выслушать доклад.
Доклад в современном чиновничьем мире — нечто вроде преддверия рая в христианской религии. Жаке знал об этой докладомании и всегда возмущался нелепым бюрократизмом. Он знал, что со времени затопления докладами всех областей административной деятельности — то есть со времени переворота в канцеляриях, совершённого в 1804 году, — не было министра, который осмелился бы высказать собственное суждение, разрешить самый незначительный вопрос, без того чтобы это суждение, это решение не было рассмотрено со всех сторон, обнюхано, разобрано по косточкам бумагомараками, писаками — титанами канцелярской мысли. Жаке (один из немногих, достойных иметь своим биографом Плутарха) понял, что ошибся, дав такой ход этому делу, понял, что обрёк его на провал тем, что направил его по законным путям. Надо было просто перевезти тело г-жи Демаре в какое-нибудь поместье Жюля и там, под любезным покровительством деревенского мэра, осуществить желание своего бедного друга. Конституционная и административная законность не создаёт ничего, это чудище бесплодно для народов, для королей и частных лиц; но народы научились с трудом разбирать лишь записанные кровью принципы, а все тяготы законности носят мирный характер; закон подавляет нацию — вот и все.
Жаке, свободомыслящий человек, возвращаясь от министра, мечтал о благодетельности произвола, ибо человек судит о законах лишь в свете собственных страстей. Когда Жаке пришёл к Жюлю, у него не хватило духу его обмануть, и несчастный пролежал после этого два дня в постели, терзаемый жестокой горячкой. Министр в тот же вечер на официальном обеде рассказывал о фантастическом желании какого-то парижанина сжечь тело своей жены по примеру римлян. И вот парижское общество ненадолго увлеклось обсуждением античного погребения. Античность была тогда в моде, и некоторые её поклонники находили, что было бы прекрасно восстановить погребальные костры для великих мира сего. Это мнение нашло своих защитников и своих противников. Одни говорили, что великих людей стало чрезмерно много и что из-за этого обычая сильно вздорожают дрова, что французы — народ столь изменчивый в своих симпатиях, что было бы смешно на каждом перекрёстке наталкиваться на вереницы предков, кочующих в своих урнах; говорили ещё, что если бы эти урны обладали некоторой материальной ценностью, то не была бы исключена возможность продажи с торгов какого-нибудь почтённого праха в составе имущества, описанного за долги кредиторами, которые, мол, привыкли ничего не уважать. Другие возражали, что наши предки, пристроенные подобным образом, будут в большей безопасности, чем на кладбище Пер-Лашез, ибо в недалёком будущем Париж будет вынужден устроить Варфоломеевскую ночь своим мертвецам, которые захватили все окрестности и угрожают уже в один прекрасный день перекинуться на земли Бри. Словом, завязался один из пустых, шутливых парижских споров, которые слишком часто наносят очень глубокие раны. К счастью, Жюль ничего не подозревал обо всех тех разговорах, метких словечках и остротах, на какие вдохновляло парижан его горе. Префект полиции был возмущён, что г-н Жаке обратился к министру, уклонившись от неторопливого, но мудрого вмешательства полицейского надзора. Ведь останки г-жи Демаре подлежали полицейскому надзору. По сему случаю полицейская канцелярия из кожи вон лезла, чтобы похлеще ответить на прошение, ибо достаточно было одного ходатайства, чтобы административный аппарат завертелся и в своём круговороте до крайности запутал бы дело. Полицейское управление может довести любой вопрос до государственного совета — такой же малоподвижной машины. На следующий день Жаке дал понять другу, что надо отказаться от своего плана, что в городе, где оценивается по таксе каждый вершок траурного крепа, где законы устанавливают семь разрядов погребения, где земля продаётся для покойников на вес золота, где горе эксплуатируется по двойной цене, где за церковные молитвы платят бешеные деньги, где церковный причт требует оплаты каждого дополнительного голоса в Dies irae, — в таком городе всякое горе, выходящее из колеи бюрократически дозволенного, является недопустимым.
— Я мог быть счастлив в моей горькой доле, — говорил Жюль, — я лелеял мечту умереть вдали от Парижа и, лёжа в гробу, держать Клеманс в своих объятиях! Я не подозревал, что бюрократия запускает свои когти даже в наши могилы.
Затем ему захотелось пойти посмотреть, не найдется ли для него немного места рядом с женой. Оба друга направились на кладбище Пер-Лашез. У входа на кладбище, как у подъезда театра или музея, как у конторы дилижансов, их обступили гиды, предлагавшие показать им все закоулки Пер-Лашеза. Ни тот ни другой не мог найти место, где покоится Клеманс. Что за ужасная тоска! Они обратились с расспросами к кладбищенскому сторожу. У мертвецов имеется свой привратник, у них есть свои приемные часы. Пришлось бы пойти против всех правил высшей и низшей полиции тому, кто захотел бы поплакать ночью, в тиши и одиночестве, на могиле любимого существа. Есть зимние и летние правила. Безусловно, самый счастливый привратник в Париже — это привратник Пер-Лашеза. Прежде всего ему не приходится открывать двери своим мертвецам; затем, вместо каморки к его услугам дом, целое учреждение — правда, министерством его не назовешь, но все же под началом кладбищенского привратника находится огромное количество подопечных и несколько конторщиков; этот правитель мертвых получает жалованье и располагает огромной властью, тем более что на него никто и не может пожаловаться; его воля — закон. Домишко его не является и торговым предприятием, хотя здесь есть и контора, и бухгалтерия, подсчитывающая доходы, расходы, прибыль. Человек этот — ни швейцар, ни обычный привратник, ни дворник, — для покойников ворота всегда открыты настежь; хотя ему приходится следить за сохранностью памятников, но его нельзя назвать и смотрителем — словом, это неопределенное, из ряда вон выходящее явление, власть, на все распространяющаяся и неуловимая, власть, выходящая из ряда вон, как сама смерть, благодаря которой она существует. Однако этот исключительный человек зависит от города Парижа, такого же химерического создания, как и корабль, служащий ему эмблемой, создания разумного, обладающего тысячью лап, весьма редко согласных в своем движении, в силу чего работающие на него чиновники почти несменяемы. Итак, кладбищенский сторож — это привратник, вознесенный до положения чиновника, неизменно, при всех переменах, остающегося на своем месте. Его должность не синекура; он не допустит, чтобы кого-либо предали земле без письменного на то разрешения; он отвечает за своих мертвецов; среди огромного пространства он укажет вам клочок земли в шесть квадратных футов, где вы схороните когда-нибудь все, что вы любите, все, что ненавидите, — любовницу или родственника. Да, твердо запомните, что все чувства в Париже находят свое завершение здесь, у этого домишки, и подчинены административным распоряжениям. У этого человека имеются списки его мертвецов, мертвецы размещены не только по могилам, но и по папкам. Под его началом находятся сторожа, садовники, могильщики и помощники. Он — лицо значительное. Люди, в слезах приходящие сюда, далеко не сразу могут его лицезреть. Он появляется на сцене только в исключительных случаях, когда перепутают покойников, или хоронят убитого, или отроют труп, или же воскреснет какой-нибудь мертвец. В его помещении стоит бюст ныне здравствующего короля, и, вероятно, бюсты прежних царственных и полуцарственных особ хранятся там в каком-нибудь щкапу — так сказать, миниатюрном Пер-Лашезе, обслуживающем революции. Словом, это общественный деятель, превосходный человек, примерный отец и примерный супруг — как можно утверждать не в порядке надгробного слова. Но ему пришлось наблюдать столько различных чувств у тех, кто идет за похоронными дрогами, столько истинных и лживых слез; ему пришлось видеть горе в разных обличьях и на разных лицах, видеть шесть миллионов вечных скорбей! И для него горе стало всего лишь камнем в одиннадцать линий толщиной, а площадью в четыре фута на двадцать два дюйма. Ну, а сочувствие — это самая нудная его обязанность, никогда он не может ни позавтракать, ни пообедать, не попав под ливень безутешной скорби. Он добр и нежен во всех других случаях: он будет оплакивать героя какой-нибудь драмы, например г-на Жермейля из «Адретской гостиницы», человека в штанах цвета свежесбитого масла, которого убивает Макер; но настоящие смерти не трогают его окостенелого сердца, мертвецы для него — только цифры, его обязанность — упорядочить смерть. Наконец, раз в три столетия создается такое положение, когда на его долю выпадает великая миссия, и тогда он велик во все часы дня и ночи — во время чумы.
Когда Жаке подошёл к этому самодержавному монарху, тот пребывал в довольно гневном состоянии.
— Сколько раз говорить вам, — кричал он, — чтобы цветы были политы, начиная от улицы Массена и до площади Реньо-де-Сен-Жан-д'Анжели! А вы, олухи царя небесного, и ухом не повели! Тысяча чер…нильниц! А что, если сегодня по случаю хорошей погоды вздумают прийти родственники? Они живьём меня съедят; начнут орать как ошпаренные, наговорят разных ужасов, оклевещут всех нас…
— Сударь, — обратился к нему Жаке, — мы хотели бы знать, где погребена супруга господина Жюля.
— Супруга господина Жюля? Какая именно? — спросил он. — За последнюю неделю у нас было три супруги господ Жюлей… Ах! — перебил он себя, взглянув на ворота. — Вон похоронная процессия полковника де Моленкура, подите-ка кто-нибудь, возьмите у них разрешение… Процессия богатая, что и говорить! — продолжал он. — Скоренько последовал он за своей бабушкой. Бывают же семьи, где все, словно на пари, кубарем скатываются. Уж больно дурная кровь у этих парижан.
— Сударь, — сказал Жаке, трогая его за плечо, — особа, о которой я вас спрашиваю, — супруга господина Жюля Демаре, биржевого маклера.
— А, помню, помню, — ответил он, взглянув на Жаке, — ведь э го на её похоронах было тринадцать траурных карет и в двенадцати из них сидело по родственнику? И надо же было выдумать такие диковинные похороны, даже мы — и то удивлялись…
— Поосторожнее, сударь! Господин Жюль пришёл вместе со мною, он может вас услышать, ваши речи неуместны.
— Виноват, сударь, вы правы. Извините, я принял вас за наследников… Сударь, — прибавил он, рассматривая план кладбища, — супруга господина Жюля покоится на улице маршала Лефевра, аллея номер четыре, между мадемуазель Рокур, из Французской комедии, и господином Моро-Мальвеном, крупным мясоторгов-цем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19