офицерская планшетка на ремешке свешивалась через ее плечо.Он повесил трубку, монета звонко ударилась в коробке возврата. Он сказал полусерьезно:— Пожалуйста. Рад, что могу вам помочь.— Спасибо.Она задержала на его лице взгляд, и он узнал ее, Но не было уже той странной близости, рожденной ее послушными движениями, сильным пожатием руки при поворотах, когда они танцевали. Они были чужими, не знающими друг друга людьми, разделенными этим вестибюлем, этими автоматными будочками и намерениями, с которыми они подошли к телефонам. «Кому она звонила? — подумал он. — Кто были те двое, что были с ней? И, кажется, Уваров сел около них за соседний столик?.. Но, может быть, это показалось?»Она улыбнулась не совсем смело.— Я вас не ограбила?— Звоните, я найду еще гривенник, — сухо сказал Сергей и опять вошел в будку.Она вошла в свою, однако не закрыла плотно дверь, оставив щелочку, как бы не стесняясь Сергея, — он видел меховую шапку, белую от снега, по-мальчишески сдвинутую со лба, край глаза, пар дыхания. Она набрала номер привычно, быстро, послушала и, задумчиво водя пальцем в перчатке по стеклу, повесила трубку. Он заметил это.— Вам нужен еще гривенник?— Нет. Никто не подходит.В его трубке были длинные гудки.— У меня тоже. Нам, кажется, не везет сегодня обоим.Не ответив, она вышла, стала застегивать расстегнувшуюся планшетку, никак не могла справиться с кнопками, он вышагнул из своей будки и усмехнулся:— Разрешите, я помогу? Здесь нужно уметь. Я четыре года носил эту штуку. Может быть, что-нибудь получится.И преувеличенно развязно взял планшетку, новенькую, гладкую, — такие новые, неисцарапанные, не потертые в траншеях никогда не носил он. Легко застегнул кнопки, с четкостью услышав в пустом вестибюле резкие щелчки в тишине, и выпрямился — она неспокойно и вопросительно глядела на него. Он спросил:— Вы что, боитесь меня?— Нисколько. Но зачем это? Я сама сумею щелкнуть кнопками. Спасибо.— Пожалуйста.Он надел перчатки, небрежно козырнул, пошел по гулкому безлюдному вестибюлю к лестнице, ведущей вниз, в теплоту огней подземного коридора метро. И тотчас приостановился на повороте, задержанный простуженным окриком:— Гражданин, придется вернуться, последний поезд отошел!Навстречу, покашливая, шмыгая валенками, шел милиционер вместе с усталой курносенькой девушкой в форме.— Черт! — сказал Сергей.— Без всяких чертей, товарищ, — наставительно произнес милиционер. — Ничего не поделаешь. По рельсам домой не потопаете. Вертайтесь.— Черт! — повторил Сергей. — Не повезло!Он качал подыматься по лестнице назад, заметил бегущие по ступеням вниз белые боты, полы серого пальто, с досадой сказал:— Возвращайтесь назад. Могу вас обрадовать. Метро закрыто.— Как закрыто?— Закрыто, закрыто! — на весь вестибюль начальственно крикнула курносенькая девушка в форме. — Освобождайте, граждане! Не задерживайте, я закрываю.
Возле метро снег закрутился на тротуаре, ожег кипящим холодом, ветер ударил в его спину, подхватил, замотал планшетку девушки. Она, щурясь на Манежную площадь, придерживая пальто у сдвинутых колен, проговорила беспомощно:— Хоть бы одна машина!..Он увидел ее белое лицо, покрасневший нос, зажмуренные от ударов снега глаза; и лицо ее показалось ему тусклым и жалким.— Вы далеко живете? — отрывисто спросил Сергей, но ответа не последовало. — Я спрашиваю: далеко живете? Где ваш дом?— Вам-то что? — Она из-за воротника прижмурилась на него. — Вам-то что до этого?— Бросьте! — проговорил Сергей почти грубо. — Замерзнете к черту в своих ботиках, в этих перчатках. Где вы живете? Не бойтесь. Я с женщинами не дерусь.Она молчала, сжав губы. Он сказал по-прежнему грубовато:— Ну? Вы думаете, провожать вас мне доставляет колоссальное удовольствие?Стоя к нему боком, она засмеялась и вдруг повернулась к нему:— Ну, положим, я живу на Ордынке. Это что-нибудь говорит?— Это говорит: полчаса ходьбы. Вам повезло. Нам почти по дороге. Идемте!— Спасибо! — Она с насмешливой гримасой наклонилась, поправила застежку бота, потом сказала: — Ну что ж…— Тогда пошли!Когда миновали Исторический музей, чернеющий мрачной громадой, и когда зачернел угрюмо-пустой храм Василия Блаженного на краю Красной площади, по которой катились волны метели, оба замедлили шаги — ветер здесь, на открытом пространстве, наваливался со злой неистовостью, над головой в стремительных токах сухого снега гремели, дергались вдоль тротуара обмерзлые ветви деревьев. Полы ее пальто, планшетка, подхваченные ветром, хлестали Сергея по затвердевшей шинели, и прикосновения эти неприятно отталкивали их.— Идемте быстрей! — поторопил он.Оттого, что он говорил с ней дерзко, как с мужчиной, и оттого, что она, сопротивляясь, пошла за ним, он почувствовал какое-то грубое превосходство над ней, но одновременно возникала и неловкость.— Не торопите меня, пожалуйста! — невнятно проговорила она в воротник, остановилась и опять поправила бот уже раздраженно. — Я не хочу бежать, это мое дело! Мне вовсе не холодно, а жарко!На мосту жгучим пронзительным паром окатило их, несло снизу запахом ледяной стужи — стало невозможно дышать. Они ускорили шаги — была видна через накаленные ветром перила черная вода незамерзших закраин у берегов. Но, когда, минуя поток стужи на мосту, вышли по сугробам на угол Ордынки, Сергей почувствовал, что она споткнулась, и механически, непроизвольно, взял ее за рукав, покрытый наростом снега.— Ну что?— Ничего, — ответила она.И, задыхаясь, сняла его руку с локтя. Спросила:— Просто интересно — сколько сейчас градусов мороза?— Двадцать пять, по крайней мере.Метель с гулом ударила по крыше дома, загремело железо, в снежном воздухе пронеслось гудение проводов.— Придется подождать. На правой ноге жмет туфля… — Она пошевелила ногой в ботике. — Господи, кажется, онемела нога. Это просто анекдот, — сказала она, стараясь улыбаться. — Бывают в жизни глупые вещи. Можно не обморозиться в Сибири и обморозиться в Москве. Что вы так смотрите? Смешно?— Не вижу ничего смешного. Заходите в какой-нибудь подъезд. И ототрите ногу! Иначе вам долго не придется носить туфельки. Идите сюда! — приказал Сергей. — Слышите? Идите сюда!Он подошел в первому подъезду, рванул заваленную сугробами дверь. Дверь завизжала, подалась, и, еще держась за обледенелую ручку, он оглянулся. Она, хромая, с напряжением улыбаясь, все-таки вошла в подъезд, и он, пропустив ее вперед, крепко захлопнул дверь, и, очутившись в настуженной темноте, отвернул жестяную от мороза полу шинели, стал шарить спички.— Ищите место, садитесь, — снова приказал он и едва зажег спичку окоченевшими пальцами.Она посмотрела на него настороженно, дунула на огонек, сказала:— И так видно. Не мешайте своими спичками…Подъезд был темен, грязен, с сизо искрящимися от инея стенами, пахнущий подвалом и кошками; обшарпанная лестница уходила наверх, в черноту этажей, безмолвных, мрачно ночных.Сергей, отвернувшись, нетерпеливо ждал. Он слышал, как она щелкнула застежкой бота, стукнула о лестницу туфлей, стала что-то делать, и тотчас как бы увидел, как, неловко сидя на ступенях, она озябшими руками осторожно растирает пальцы на онемевшей ноге, держа ее на весу, — и с мгновенной жалостью он сел рядом с ней на ступеньку.— Кладите ногу ко мне на колено! — сказал он тихо. — Давайте я разотру. Мне приходилось это делать.— Я закричу, — сказала она неуверенно. — Слышите, закричу! И разбужу весь дом…— Кричите, — ответил он. — Сколько хотите.И уже совсем решительно откинул полу шинели, положил ее ногу на Колено — ладонями почувствовал тонкий шелковый чулок, скользкий, ледяной от холода, твердую и крепкую икру. Он ровно, сильными движениями начал растирать ей ступню, все время ощущая в потемках настороженный взгляд на своем лице.— Ну как, лучше? — выговорил Сергей.— Мне… неудобно сидеть, — прошептала она.— Потерпите, — сказал он. — Еще немного.— Порвете чулок, — выдохнула она жалобно и замолчала.Тогда он спросил, задохнувшись:— Что ж вы не кричите?Она прошептала:— Мне больно… хватит…Было какое-то движение: искала рукой бот или туфлю, вплотную подвинулась к Сергею — он неожиданно ощутил своей щекой холодную мокроту меха воротника, смешанную с теплотой дыхания, почувствовал на плече тяжесть ее опершейся руки и, чувствуя этот сырой, слабо пахнущий морозом мех, видя ее мокрое лицо, порывисто и неуклюже поцеловал ее в дышащий теплом рот.Она тряхнула головой, отстранилась изумленно.— Ого! Салют! Вы это что — в армии так?— Именно… — пробормотал Сергей растерянно и встал, от внезапного волнения, от неловкости этой злясь на себя, уже плохо слыша, как рядом скрипнула застежка ее надетого бота, но, когда она ветерком прошла мимо, задев его полой пальто, снова в сумеречном воздухе подъезда его коснулся запах сырого меха.— Как вас звать? — негромко спросил Сергей. — Я с вами почти целый вечер… и не знаю.Прислонясь к перилам, она ответила насмешливо:— Вы всегда так знакомитесь?Он плечом толкнул дверь парадного.Преодолевая порывы метели, шли по сугробам. Она шагала, наклоняясь, смотрела под ноги, дыша в мех воротника, и Сергей спрашивал себя: «Зачем? Что это я?»На углу он приостановился, молча закурил, прикрыв ладонями огонек спички.Она тоже молча подняла голову, зажмурилась, на лице тенями мелькало движение снега. Вверху, окутанный метелью, в белом кольцевом сиянии горел фонарь. Она спросила:— Что вы остановились?— Далеко ваш дом? — спросил Сергей.— Можете злиться, но не надо курить на морозе, — сказала она, взяла из его пальцев папироску, бросила в снег, затоптала каблуком. — Во-первых, меня зовут Нина. Надо было раньше спросить. Ну ладно! — Она засмеялась и своей легонькой перчаткой стряхнула снег с его шапки и плеч. — Посмотрели бы на себя — вы весь в снегу, как индюк в муке! Называется — допровожались! Идемте ко мне, погреетесь. Я отряхну вас веником. Так и быть.Он только еле кивнул.Вошли во двор, тихий, весь заваленный сугробами.— Вот здесь, — сказала Нина, взглядом показав на окна, темнеющие над крышами сараев.Сергей чувствовал: снег набился в его рукава, вызывая озноб.Она открыла забухшую от мороза, утепленную войлоком дверь, и оба вошли в темноту парадного. 6 Сергей проснулся от странного безмолвия в незнакомой комнате, лежал на постели с тревожным, замирающим ощущением, сразу не мог понять, где он.Стекла окон золотисто горели. Была тишина утра. За стеной в соседней квартире передвигали стулья, но голоса не доносились. Над головой звеняще тикал будильник. И вдруг он все вспомнил до ясности отчетливо, все то, что было вчера.Он помнил, как они поднялись на второй этаж и она ввела его в свою комнату. Метель обдувала дом, ударяла по крыше, свистела в чердачных щелях, но ветер не проникал сюда, в тишину, в ночной уют, в запах чистоты, покоя, где веяло теплом, домашней устроенностью и зеленым куполом в полумраке светилась настольная лампа.Потом они сидели возле открытой дверцы печи, в которой неистово кипело, трещало пламя, было паляще-жарко коленям, сидели без единого слова, и он украдкой смотрел на Нину, а она смотрела на огонь… После того как он вел себя с ней нарочито грубо, после того как ой вошел в эту маленькую, незнакомую комнату, ему трудно было нащупать нить разговора, преодолеть неловкость, быть прежним, таким, каким был на улице и в том подъезде; он еще ощущал на спине холод озноба, боялся — голос его будет вздрагивать.— Кто вы? — наконец спросил он. — Военная медсестра, врач? Как вы очутились в ресторане?— Закройте дверцу. Так лучше, — попросила она, а когда он закрыл, взглянула с шутливой благодарностью. — А то сгорят мои шелковые чулки. То есть как кто я?Она, смеясь, откинула волосы.— Да нет, — сказал он, усмехнувшись. — Кто вы вообще?— Ну, положим, я геолог. И вернулась с Севера. И очутилась в ресторане. Отмечали мой приезд. А вы как очутились? — Она поставила ногу на полено, глядя на огненное поддувало.— Просто так, — сдерживая голос, сказал Сергей. И договорил: — Просто так. Без всякой цели.Она спросила минуту спустя:— Зачем вы его ударили? Мстили за кого-то? Мне показалось…— Не будем об этом говорить, — сказал он.— Но я хорошо знаю Таню.— Какую Таню?Засунув руки в карманы, он с хмурым лицом прошелся по комнате, прохладной после колючего жара печи, постоял у окна, прижался лбом к веющему острым холодом стеклу, повторил:— Сейчас не хочется говорить.Он опять присел к печке, раскрыл дверцу, выбрал самое большое полено и, взвесив его на ладони, положил в огонь. Полено захрустело, горячо и буйно закипело в пламени, выделяя пузырящиеся капли сока на торце, и в этот миг охватившего его тепла и тишины заметил сбоку двери свою шинель, висевшую рядом с ее пальто, заметил мокрый мех воротника и тогда особенно ясно вспомнил, как неуклюже поцеловал ее в подъезде. И, вспомнив ее изумленно отклонившееся лицо, быстро сказал, пытаясь шутить:— Кажется, я выполнил свою миссию. Простите. Мне пора.Было тихо в комнате; ветер с гудением проносился за стенами дома.Она не ответила. Только повернулась и посмотрела как бы просящими помощи глазами, и он совсем близко увидел виновато подрагивающие уголки ее губ.— Нина, что ты хотела сказать? Что ты хотела сказать?.. — вдруг с трудом, вполголоса заговорил он, видя эти ее виновато и робко вздрагивающие губы, и не договорил, и так порывисто и неловко обнял за плечи, целуя ее, — стукнулся зубами о ее зубы.
«Кто она? Как это получилось?»Он оделся, и тут ему бросилось в глаза: прижатая ножками будильника, на тумбочке белела записка.Он осторожно взял ее — мелкий круглый почерк был странен, незнаком, бисерные буквы летели:«Сережа! Я ушла. Все на столе. Делай что Хочешь. До вечера. Нина».Звонко тикал будильник, и этот единственный звук подчеркивал безмолвную пустоту квартиры.Сергей стал ходить по комнате, в смолистом свете утра теплел воздух, становился розовым, и вещи Нины — ее серый свитер на спинке стула, ее узкие туфли под тахтой — тоже мягко теплели от зари. Это были ее вещи, которые она носила, надевала, которые прикасались к ее телу.«Кто она?
1 2 3 4 5 6 7 8 9