— переспросил герцог.
— Мне кажется, пьянство — это ужасно, потому что оно приводит к разрушению личности, — сказала она совсем другим голосом.
Говоря это, она вдруг вспомнила пустые бутылки в студии отца и странную картину с пятнами, стоявшую на мольберте.
Герцог догадался, о чем она думает. Он вспомнил, что Дюбушерон говорил ему — ее отец умер, будучи мертвецки пьяным.
Герцог сел в кресло и спросил:
— Сейчас, поселяясь у меня, что вы намереваетесь делать?
Задавая этот вопрос, он очень хорошо представлял, как бы ответила Иветт, и ему было очень интересно, как долго эта девушка будет прикидываться совершенно невинной.
Уна в совершенной растерянности смотрела на него.
Затем, немного неуверенно — он ведь так и не предложил ей — она опустилась на краешек стула.
Она немного помолчала, и вдруг ее лицо изменило выражение.
— Я… все поняла… — сказала она. — Вы, наверное, думаете, что я совсем… глупая…
— В каком смысле? — спросил герцог.
— Я сказала месье Дюбушерону, что мне необходимо найти какую-нибудь работу, чтобы зарабатывать себе на жизнь, но мне и в голову не приходило, что можно найти работу у вас.
— И что же вы предполагаете делать для меня? — спросил герцог.
— Я… не совсем… уверена… — ответила она. — Когда я сидела в студии и ждала, пока месье Дюбушерон продаст папину картину, я решила, что единственное, чем я могу заниматься, — это учить детей английскому языку. Но потом…
Она замолчала, и герцог ее поторопил:
— Что вы решили?
— Я испугалась, что выгляжу слишком… молодо.
— А что же вы все-таки собираетесь делать для меня?
— Я могу писать ваши письма. У меня очень красивый почерк.
— У меня прекрасный управляющий, который с этим справляется, — ответил герцог. — А если возникнет необходимость, у него есть секретарь, которого специально наняли для этой работы, если мне не изменяет память.
Ума немного подумала и вздохнула:
— Не так уж много дел, которые я могу делать хорошо, — сказала она. — Но, в любом случае, вы в них вряд ли нуждаетесь.
— Например? — спросил герцог.
— Я немножко могу играть на рояле. Я могу рисовать, но, правда, очень непрофессионально, и папа говорил, что из меня никогда на получится художник.
— Я и не жду, что вы будете писать для меня картины, — сказал герцог. — Я уверен, что Дюбушерон сможет предоставить мне любую картину, какую я только захочу.
— Конечно! — согласилась Уна. — Я только хочу вам рассказать, чего я не умею делать.
— Тогда, может быть, мы пропустим это и сразу перейдем к тому, что вы умеете?
Взгляд, который она бросила на него, был полон мучения.
— Правда в том… — совсем потерянным голосом сказала она, — что, хотя мама истратила так много денег на мое образование, я не могу придумать… как им воспользоваться!
— Вы в зеркало когда-нибудь смотрите? — спросил герцог.
Она с удивлением взглянула на него и ответила:
— Конечно! Когда причесываюсь.
— Ну тогда посмотрите сейчас, — сказал ей герцог. — И расскажите мне, что видите.
Уна была маленького роста, так что ей пришлось встать на цыпочки, чтобы рассмотреть свое отражение в огромном зеркале в золоченой раме между севрскими часами и другими украшениями, стоявшими на высокой каминной полке.
Глядя в зеркало, она подумала, что никогда еще не видела себя на таком потрясающем фоне.
Расписной потолок, картины на стенах, тяжелые шелковые французские занавеси — в такой комнате ей очень хотелось бы пожить, да и маме она бы очень понравилась.
— Ну? — спросил герцог из-за ее спины. Она, обернувшись, улыбнулась ему.
— Извините меня, — сказала она. — Я не на себя смотрела. Я смотрела на вашу удивительную комнату. Она точно такая, как на картинах Буше, и я даже показалась себе похожей на мадам Помпадур. Вы помните ее портрет?
— Возможно, это как раз то, чем вы могли бы заниматься.
— Но ее любил король, а сейчас во Франции нет короля, — ответила Уна. — А если бы я и была мадам де Помпадур, я бы ни за что не догадалась, что севрскому фарфору следует быть розовым, как эти прелестные вазы у вас над камином. — И она, вытянув пальчик, осторожно коснулась одной вазы.
Наблюдая за ней, герцог подумал, что таким грациозным движениям должны учить в академии драматических искусств. Она совершенно невероятна и поэтому не может быть естественной.
Уна вздохнула, и в этом вздохе слышался восторг. Она сказала:
— Я чувствую, что не даю вам лечь спать, а ведь вы сказали месье Дюбушерону, что устали. Я тоже устала, и охотно пошла бы в постель, но здесь все так прекрасно, и мне хочется потрогать все ваши сокровища, посмотреть на них, подумать о том, почему и как они были сделаны.
— Даже так — вы бы пошли в постель? — спросил герцог.
— Но ведь они все будут здесь… и завтра, — сказала Уна сонным, усталым голосом.
Затем, словно внезапно вспомнив, о чем они только что говорили, она добавила:
— Большое вам спасибо за то, что вы меня пригласили, а завтра, когда я уже не буду такой сонной, я смогу подумать, каким образом мне отблагодарить вас.
Герцог медленно поднялся из кресла и, кажется, хотел что-то сказать. Но Уна, сведя ладони вместе перед собой, сказала:
— Я надеюсь, мама знает, что я здесь, — сказала она. — Она была бы просто потрясена, что я поселилась у англичанина, подобного тем, с кем она была знакома в молодости, и мне кажется, она была бы… счастлива, потому что, хотя папа и умер, я в безопасности… с вами…
Она посмотрела на него снизу вверх; наступила пауза, в течение которой герцог пытливо смотрел ей в глаза, и Уна опять почувствовала смущение.
— Идите спать. Мы оба устали. Завтра обо всем поговорим, — сказал он, и в голосе его слышалось удивление.
Глава 4
Уну разбудила вошедшая в комнату служанка, которая принесла на подносе завтрак.
Она поставила его у кровати и подошла к окну отодвинуть шторы, чтобы открыть доступ дневному свету.
В первый момент, спросонок, Уне было трудно сообразить, где она. Потом с замиранием сердца она вспомнила!
Она в Париже и поселилась у герцога Уолстэнтона!
Она села в постели, с восторгом глядя на аккуратно накрытый поднос, на котором стоял серебряный кофейник и лежали горячие круассаны.
— Который час? — спросила она.
— Десять часов, мадемуазель, — ответила горничная.
— Десять часов? — воскликнула Уна. — Неужели! Как я могла проспать так долго?
— Мадемуазель устали вчера, — ответила горничная. — А сегодня прекрасная погода, и день очень Теплый.
— Десять часов! — повторила Уна и добавила немного неуверенно: — Возможно… месье герцог решит… что это так невежливо с моей стороны — не спуститься к завтраку.
Горничная улыбнулась:
— Месье отправился на прогулку верхом, мадемуазель, так что некуда торопиться.
Уна почувствовала облегчение.
Она подумала, что вчера ей надо было спросить у герцога, во сколько будет завтрак и должна ли она быть вместе с ним. Раньше ей не доводилось завтракать в постели, если только она не была больна. Когда она жила дома с папой и мамой, они всегда завтракали в восемь часов все вместе.
Только сейчас она поняла, до чего же устала вчера.
Не только долгое путешествие, когда было трудно уснуть в поезде, но и впечатления целого дня в Париже взяли свое.
Сначала — шок, вызванный известием о смерти отца, когда вдруг оказалось, что у нее никого нет и ей некуда идти.
Затем — восторг от обеда с герцогом и поездки в «Мулен Руж», которая в воспоминаниях показалась еще более фантастичной и предосудительной, чем она могла себе представить.
Только уже лежа в постели, она вдруг подумала, что нехорошо было поступать так — отправиться в увеселительное заведение вскоре после смерти отца. Затем она критично спросила себя, что ей следовало делать.
Она инстинктивно почувствовала, что и месье Дюбушерон, и герцог сочли бы ее унылой, если бы она принялась горестно оплакивать отца и настояла на том, чтобы остаться дома.
Тут она вспомнила, что у нее нет дома, и у нее появилось подозрение, что если бы она не сделала того, что предложил ей вчера месье Дюбушерон, он даже и не оказалал бы ей гостеприимства.
Уна вдруг поняла, что под его общительностью и льстивостью в присутствии герцога, скрывается безжалостная натура, стремление все делать по-своему. Она подумала, что он, не колеблясь, присвоит себе все деньги, вырученные от продажи отцовских картин, если она не будет делать то, что он говорит.
Осознав, что она подозревает месье Дюбушерона в таких нечестных, с какой стороны ни посмотри, делах, она и сама едва не была шокирована.
Но Уна, будучи достаточно сообразительной, спрашивала себя, что было бы с деньгами, полученными от продажи картин отца, не появись она в тот момент в его студии.
Казалось маловероятным, чтобы месье Дюбушерон, даже если он и знал что-либо о ее существовании, но никогда ее не видел, взял на себя немалый труд разыскать ее, чтобы вручить ей деньги, принадлежащие ей по закону.
— Я должна поступать, как он велит, — сказала она себе и стала раздумывать, насколько хватит тех денег, что она получит.
Конечно, все зависело от того, как она их будет тратить, и Уна подумала, как удачно, что герцог оказался так любезен и пригласил ее пожить у него.
Она подумала — интересно, много ли найдется на свете мужчин, любезных, подобно герцогу, по отношению к девушке, которую они увидели впервые в жизни и которая разделяет так мало их интересов?
«Он не только поселил меня у себя, но, кажется, он и работу мне подыщет», — подумала Уна.
Вся комната вдруг засияла от солнца — настолько прекрасной показалась ей эта мысль. Жить в таком доме, быть окруженной картинами, которые она видела раньше только в картинных галереях, было подобно тому, как если бы она попала в рай. Она от всего сердца вознесла молитву, чтобы это не кончилось очень быстро.
Уна съела свой завтрак, а потом, узнав, что на улице жарко, она надела самое легкое из своих платьев.
Это было простенькое платье из муслина, Уна сама сшила его. Монахини, хорошо владевшие иголкой, научили Уну искусству делать малюсенькие, почти невидимые стежки, которое являлось традиционным ремеслом монастыря.
Уна скопировала платье, принадлежавшее одной из ее подруг, чья семья была необыкновенно богата и возила свою дочь, хоть та еще и не была представлена в свете, к лучшим портным Рима.
По сравнению с другими девочками, она выглядела как райская птичка среди воробьев; но она очень хорошо относилась к Уне и была только рада, когда Уна копировала ее платья.
Уна была уже одета, когда пришла горничная.
— Мадемуазель, — сказала она, — вам надо было позвонить в колокольчик, тогда бы я пришла и помогла вам одеться.
— Я об этом не подумала, — ответила Уна. — Я так привыкла одеваться сама.
— Вы выглядите очень мило, — сказала горничная. — Я уверена, и месье герцогу тоже понравится.
— Надеюсь, — ответила Уна.
Спускаясь по лестнице, она подумала — интересно, вернулся ли герцог с прогулки, а если вернулся, то он должен быть в салоне.
В салоне, однако, никого не было, и у нее появилась возможность рассмотреть все, что ее интересует; она стала бродить по залу, разглядывая картины и почти благоговейно притрагиваясь к произведениям искусства.
Катаясь в Булонском лесу, герцог вынужден был приподнять свою шляпу бесчисленное количество раз, приветствуя друзей и знакомых, но, против их ожиданий, не остановился поболтать ни с кем.
Он приехал в Париж не затем, чтобы вести светскую жизнь, кроме того, ему надо было подумать.
Он, как и Уна, спал очень хорошо. Он проснулся рано с чувством, что все у него замечательно и с мыслью, что день обещает быть интересным.
Одеваясь, он раздумывал, не чувствует ли Уна разочарования из-за того, что он не пришел к ней, как она могла бы ожидать.
Ее удивление при его появлении под явным предлогом пожелать ей спокойной ночи, подумал он с насмешкой, было бы выдержано в духе всего представления.
За завтраком, в одиночку, он спрашивал себя — а вдруг она не притворяется? — но потом одернул себя, решив, что он не такой уж доверчивый простак, чтобы позволить Дюбушерону поймать его во второй раз на одну и ту же приманку.
Когда он допивал кофе, в комнату вошел мистер Бомон.
— Я слышал, у вас гость, ваша светлость.
— Представляю, как вы удивлены, — ответил герцог.
— Это кто-то, кто уже был здесь раньше? — с любопытством спросил мистер Бомон.
Он хорошо знал, что герцог не любит, когда его расспрашивают о личных делах. В то же время, если что-нибудь пойдет не так, все немедленно ляжет бременем на его плечи, и Бомон хотел быть готовым к неожиданностям.
— Нет, вы никогда с ней не встречались. Да и я не встречал ее до вчерашнего вечера.
С большим трудом мистер Бомон удержался, чтобы не сказать:
— Быстро же вы!
Герцог больше ничего не хотел говорить. Он вышел из комнаты, прошел через холл и вышел во двор, где его ждала лошадь.
Он всегда ездил верхом, когда бывал в Париже, но в этот раз, поспешно покинув Англию, он. не успел распорядиться, чтобы его лошадей отправили вслед за ним.
Мистер Бомон, не доверяя конюшням, где давали лошадей напрокат, обратился к одному из друзей герцога, не может ли он одолжить жеребца на пару дней. Граф де Клерк был очень рад оказать герцогу такую услугу, так что герцог просиял, когда увидел величественного вороного коня, которого с трудом сдерживали два грума.
Герцог вскочил в седло и пустил коня галопом.
Мистер Бомон, глядя на него, подумал, что немного найдется людей, которые выглядели бы на лошади лучше или лучше бы с ней управлялись.
«Скорее всего, он будет в хорошем настроении, когда вернется», — решил Бомон.
Потом он с любопытством подумал, что за женщину привез к себе герцог вчера ночью. Он решил, что это, наверное, актриса или танцовщица с известной репутацией. Герцог редко интересовался женщинами низших классов и, уж конечно, никого из них не мог пригласить к себе.
Честно говоря, мистер Бомон был поражен, узнав, что у герцога гостья, после того, что герцог говорил ему только вчера утром.
Он прошел в свой кабинет и, узнав от мажордома, что к мадемуазель еще не заглядывали, попросил, чтобы ему сообщили, когда она сойдет вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21