его полотняные сорочки, полотенца, одеяла, не говоря уже о мягких подушках и прикроватных ковриках.
Маркиза забавляло, что Эрайну удивляет способ путешествовать с такой роскошью.
Впрочем, когда она увидела свою каюту на борту «Морского змея», корабля, совершающего регулярные рейсы из Тилбери в Абердин, она поняла, почему маркиз счел недостаточную меблировку неудобной.
Но она все равно была в восторге не только от того, что поплывет по морю на таком большом, как ей казалось, корабле, но и от собственной отдельной каюты.
После смерти отца они с матерью настолько обеднели, что, перебравшись в крошечный коттедж, пользовались одной спальней на двоих, а в Лондоне с трудом могли себе позволить оплату единственной и самой дешевой комнаты в доходном доме.
Когда Чампкинс застелил койку Эрайны в каюте полотняными простынями, слишком большими для этой койки, положил поверх белые пушистые одеяла и удобные подушки, она так экспансивно благодарила его, что он счел нужным высказаться:
— Это ваше право, м'леди, теперь, когда вы замужем за хозяином. Если изволите принять мой совет, я вам вот что скажу: всегда требуйте, что вам полагается.
— Все дело в том, — отвечала на это Эрайна, — что я не знаю, как это понимать.
Она разговаривала с Чампкинсом так непосредственно и откровенно, потому что уже полюбила его и к тому же поняла, насколько он привязан к хозяину.
Чампкинс чем-то напоминал ей няню, которая была при ней до тех пор, пока родители не обеднели настолько, что уже не могли выплачивать няне жалованье; к тому времени Эрайна подросла и могла сама за собой ухаживать.
Чампкинс усмехнулся и сказал:
— Что вы должны делать, м'леди, так это держать нос по ветру и смотреть на всех сверху вниз, как будто вы всех превосходите.
Эрайна расхохоталась.
— Совершенно убеждена, что никогда не буду никого превосходить!
— Да вы просто помните, что вы ничуть не хуже, а даже лучше!
Эрайна снова рассмеялась. Чампкинс словно снял с нее напряжение, которое она испытывала при мысли, что каким-нибудь неловким поступком поставит маркиза в затруднение, а его родне даст повод заподозрить ее в обмане.
«Он был так добр ко мне, было бы непростительно, если бы я не сумела ему помочь», — твердила она про себя.
Она была очень смущена, когда, проснувшись утром, увидела себя в постели маркиза и догадалась, кто ее уложил сюда и снял с нее платье.
Сначала она была в таком ужасе при мысли о том, как это все произошло, что хотела убежать, спрятаться и больше никогда не видеться с маркизом.
Потом сказала себе, что становится смешной.
В конце концов, она ему совершенно безразлична, и он поступил вполне разумно, сняв с нее дорогое платье, купленное им. Ведь оно неизбежно измялось бы, проспи она в нем всю ночь.
Он сделал бы то же самое для любой женщины, все равно — молодой или старой.
Она решила, что если покажется чрезмерно смущенной и ошеломленной той ситуацией, которую сама и создала, уснув, то будет выглядеть попросту глупой и маркиз станет ее презирать.
Но откуда он знал, как снимать платье и, главное, расстегнуть пуговицы на спине?
Она устроилась перед туалетным столиком, чтобы причесать волосы, и тут обнаружила нечто, весьма ее удивившее.
Туалетный столик был мужской, почти такой же, как у ее отца, только более роскошный.
Головные щетки маркиза, сделанные из слоновой кости и с выгравированным гербом, размещались на невысоком комоде, на нем же укреплено было зеркало, которое можно было поворачивать под любым углом.
Зеркало было оправлено в деревянную раму, в нижней части которой были устроены три выдвижных ящичка.
Эрайна нашла все это восхитительным, и поскольку столик так напоминал отцовский, почти машинально, не думая, что заглядывает, куда не следует, выдвинула средний ящичек.
В нем лежало несколько забытых монет, а на них — маленькая лебяжья пуховка для пудры.
Она, понятно, не могла знать, что Олив случайно уронила пуховку позапрошлой ночью, когда причесывалась перед зеркалом и запудривала следы от поцелуев маркиза.
Попудрила она и нос, а потом, доставая из ридикюля губную помаду, уронила пуховку на пол, где ее потом нашел Чампкинс.
Его-то это ничуть не удивило.
То была одна из многих вещиц, оставленных «птичками», как Чампкинс их про себя называл, его хозяина. Головные шпильки, футлярчики с помадой, маленькие флакончики духов, а порой даже кое-какие мелочи из одежды Чампкинс возвращал без комментариев.
Он сунул пуховку в ящичек, имея в виду сказать об этом маркизу позже.
Эрайна уставилась на пуховку во все глаза.
Потом назвала себя глупой.
Разумеется, у маркиза с его необыкновенно привлекательной наружностью было в жизни много женщин!
Хоть она и была несколько смущена тем, что дамы посещали явно холостяцкую квартиру, но потом решила, что у них, по-видимому, был для этого не менее существенный повод, нежели у нее самой.
И, во всяком случае, это не ее дело.
Но поскольку она впервые подумала о маркизе как о мужчине, а не об ангеле, посланном Богом спасти ее мать от смерти, любопытство Эрайны было возбуждено.
Когда она пришла в столовую на завтрак, то медлила спросить маркиза, удобно ли ему спалось в результате того, что он предоставил свою спальню ей, — у нее как-то не нашлось подходящих слов.
Она постаралась разговаривать с ним как можно естественнее и не вспоминать о том, что он раздел ее и уложил в постель.
Впрочем, маркиз был настолько занят приготовлениями к отъезду, что почти позабыл о ночных событиях.
Мистер Гроувз прибыл, когда они еще завтракали, а когда он получил свои инструкции, объявился мистер Фолкнер.
Эрайне только и осталось надеть шляпу, накинуть голубую шаль и сесть в карету.
Пока они выезжали из Лондона, мысли ее были о матери, она молилась, чтобы та уже почувствовала себя крепче: тем меньше будет риск от операции.
Она объяснила маме, почему уезжает, и обещала писать каждый день, но не была уверена, что та ее поняла.
«На борту судна у меня будет много времени», — думала Эрайна.
Единственно, о чем она попросила Чампкинса, это чтобы он положил в саквояж писчей бумаги.
— Я сделаю для вас кое-что получше, м'ле-ди, — отвечал Чампкинс.
Эрайна тогда не спросила его, что он имеет в виду, но перед тем как стелить постель у нее в каюте, Чампкинс выложил на стол красивый кожаный бювар, а рядом с ним поместил маленькую дорожную чернильницу и несколько гусиных перьев.
— Я буду зачинять их для вас, м'леди, — пообещал он, и Эрайна не знала, как его благодарить.
Только когда корабль отплыл из гавани, ощутила она внезапную дрожь страха при мысли о том, что покидает мать и все близкое сердцу.
Она отправлялась в незнакомое место с незнакомым человеком, чтобы оставаться там с людьми, которые, как она слышала, были малоприятны, если не сказать больше, в особенности герцог.
Потом она напомнила себе, что, как сказал маркиз, это приключение, и она бы оказалась ужасно неблагодарной и неумной, если бы не приняла в нем участие по мере своих сил.
Она считала, что мать при подобных обстоятельствах была бы настроена бодро и весело, — такой она была до болезни.
Что касается отца, то он воспринимал все, что им приходилось делать, не просто как нечто возбуждающее, но и как радостный опыт, который они станут помнить и обсуждать.
Эрайна считала, что воображение у отца работало, как у немногих взрослых людей.
Дело заключалось не только в том, какие сказки рассказывал он ей о населяющих леса феях и гоблинах, а также о драконах, таящихся в глухих дебрях, о нимфах лесных ручьев. Воображение позволяло ему жить в заколдованном мире, куда не проникала суровая действительность.
Когда он говорил жене, что любит ее и не может думать ни о ком другом, это была правда. Она же смотрела на него сияющими от счастья глазами, и брак их представлял собой настоящую идиллию.
То, что они обитали в убогом и ветхом доме и не могли себе позволить даже намека на роскошь, не имело никакого значения.
Убогий дом казался им волшебным дворцом; они питались замечательной едой, а их дочь была не просто даром Бога, но зачарованным ребенком, которому покровительствовали феи.
Только после смерти отца Эрайна с матерью столкнулись лицом к лицу с действительностью, и она вселила в них страх.
Теперь Эрайна знала, что страхи ее были необоснованны: отец по-прежнему любил их и защищал, где бы он ни находился после смерти, и это он послал маркиза спасти их.
Она корила себя за мысли о том, что они с матерью остались покинутыми.
«Этот корабль похож на тот, на котором Одиссей уплыл из Трои, или на корабль Ясона, отправившегося на поиски золотого руна, — подумала она о „Морском змее“, когда он двинулся в путь по волнам, — а маркиз — рыцарь с мечом в одной руке и щитом в другой, готовый уничтожить любых врагов или драконов, если они нападут на нас».
Она подняла глаза к небу и тихонько прошептала:
— Куда бы мы ни ехали, что бы ни делали, мы под защитой, и мне стоит только обратиться к папе с мольбой о помощи, чтобы он откликнулся. Как же я могла быть такой дурочкой, что не догадалась об этом раньше? Очень скверно с моей стороны было допустить, чтобы мама чувствовала себя такой несчастной и заболела от одиночества.
Ей очень захотелось рассказать матери о своем открытии, потом она сообразила, что может написать ей. Трудно выразить все это в словах, но мама поймет.
Открытие сделало ее такой счастливой, что когда Чампкинс явился к ней с приглашением от маркиза прийти и что-нибудь перекусить, она предстала перед ним с улыбкой и сияющими радостью глазами.
Они отплыли после часу дня; на «Морском змее» не было других пассажиров, и мистер Фолкнер смог заказать третью каюту, где они могли устроить себе нечто вроде столовой.
Вынести койки не представлялось возможным, так как они были закреплены, но можно было убрать другую мебель, за исключением небольшого круглого стола, трех стульев и сервировочного столика.
Стюард дожидался их, и когда на стол подали великолепный паштет, Эрайна поняла, что он из тех припасов, которые маркиз привез с собой.
За паштетом последовал говяжий язык, отлично приготовленный в желе. Еще былсалат и целый окорок с гарниром из печеных яблок — выбирай, что тебе по вкусу.
Маркиз был голоден и съел немало за этим, как он выразился, маленьким завтраком.
Эрайна с трудом удержалась от замечания, что всего этого им с матерью хватило бы на несколько недель.
Она как бы ощутила присутствие Чампкинса и слышала, как он советует ей вести себя так, словно для нее такой завтрак в порядке вещей и ничуть ее не удивляет.
Она не удержалась и хихикнула, а маркиз поднял голову и задал вопрос:
— Что вас позабавило?
— Некоторые замечания Чампкинса.
— Он истинный оригинал, — заметил маркиз, — и я все гадаю, каково ему придется в замке. Если бы дело шло о каком-нибудь другом человеке, я считал бы, что он побоится проявлять свою саксонскую натуру, но Чампкинс явно останется самим собой.
— Я уверен, что так и будет, милорд, — согласился с ним мистер Фолкнер, — и к тому же позвольте заверить вас, что мы не такие варвары, какими вы нас считаете.
Маркиз рассмеялся. Потом сказал:
— Если вы станете обижаться на мои слова, то обещаю вам, что поверну назад и отправлюсь прямиком в Лондон. Я отлично сознаю, что отец будет недоволен моим внешним видом, моими речами и, разумеется, моим образом мыслей, но он должен принимать меня таким, каков я есть, иначе мне останется только уехать жить на юг.
Мистер Фолкнер промолчал, а Эрайна подумала, что была права: маркиз и есть рыцарь, готовый вступить в бой со всяким, кто станет у него на пути.
Море слегка волновалось, почти незаметно, и Эрайна после завтрака долго стояла на палубе, глядя, как удаляется берег Англии, и порою обращая взгляд на север, туда, где небо касалось волн.
— У вас такой вид, как будто вы радуетесь, — с оттенком зависти в голосе произнес маркиз.
— Я вдруг поняла, насколько все это интересно, — ответила Эрайна. — Вы были правы, когда говорили о приключении.
— Не слишком приятном для меня.
— Но оно должно быть увлекательным! — настаивала Эрайна. — Приключения, даже если они опасны и сопряжены с неудобствами, дают нам новые стимулы, и я уверена, открывают такие новые горизонты, о существовании которых мы и не подозревали прежде.
Голос ее звучал так увлеченно, что маркиз поглядел на нее с удивлением.
Он ожидал видеть ее испуганной и смущенной! Вместо этого она сияет каким-то особым внутренним светом и вся вибрирует от возбуждения.
— Я рад, что вы так думаете, — сказал он. — Я опасался, что вы будете чувствовать себя несчастной из-за разлуки с матерью и наше путешествие окажется весьма мрачным.
— Было бы очень эгоистично с моей стороны, если бы я думала только о себе, — возразила Эрайна. — Я читала о рыцарях, которых в борьбе со злом вдохновляли дамы, чьей благосклонности они добивались.
Она умолкла, потом заговорила слегка смущенно:
— Сейчас я единственная дама возле вас… и надеюсь хотя бы в малой степени вдохновить вас на то, чтобы вы… не считали себя обиженным.
Она запнулась перед последним словом; дослушав ее, маркиз спросил:
— Откуда вам известно, что я чувствую? Я не распространялся на эту тему.
— Возможно, вы считаете мои слова дерзостью, — сказала Эрайна, глядя мимо него, — но когда вы говорили мне, что не хотите возвращаться в Шотландию, где ваш отец принудит вас жениться на шотландской девушке, я поняла, как глубоко вы возмущены, как вам ненавистна… и обидна необходимость покинуть Лондон… и ваших друзей.
Выговорив слово «друзей», Эрайна вспомнила о пуховке для пудры и подумала, что, вероятно, маркиза удерживало в Лондоне и кое-что еще.
— Ваши ощущения верны, — ответил он. — Вы очень чутко уловили суть, и я уверен, что вы в состоянии мне помочь.
— Я надеюсь на это, — сказала Эрайна. — Но я еще не имела возможности выразить вам, как мне стыдно, что я… уснула, когда вы рассказывали мне такие интересные вещи прошлой ночью.
Она взглянула на него снизу вверх и произнесла умоляющим тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18