И, представь, яд действительно сделал тварь вялой. Но я не знал тогда и половины того, что мне хотелось бы знать.
— Да… — Дженни наконец отвела взгляд от огненных пульсирующих развалин в очаге и положила подбородок и руки на высоко поднятые колени. Она говорила тихо, почти про себя: — Мы не знаем, откуда они приходят, не знаем, откуда берутся. Почему изо всех живущих на земле тварей у них шесть конечностей вместо четырех…
— «Личинка — из мяса, — процитировал Джон, — долгоносик — из риса. Драконы — из звезд в небесной выси». Это из Теренса «О призраках». Или вечное присловье Каэрдина: «Полюбишь дракона — погубишь дракона»… Или вот почему-то болтают, что нельзя смотреть дракону в глаза. И я тебе говорю, Гар, я постарался этого не сделать. Мы не знаем даже таких простых вещей, почему, например, магия и иллюзии на них не действуют, почему Джен не смогла вызвать образ дракона в своем магическом кристалле или применить против него скрывающие заклинания, — ничего…
— Ничего, — сказала Дженни мягко, — кроме того, что они умирали, убитые людьми столь же невежественными, как и мы сами.
Джон, должно быть, услышал странную скорбь в ее голосе — Дженни почувствовала его взгляд, беспокойный и вопросительный, и, не зная, что ответить, отвела глаза.
Помолчав, Джон вздохнул и сказал Гарету:
— Знания утрачиваются, как страницы из Лукиардовского «Даятеля огня». Мы уже не в силах построить волнорез через гавань Элдсбауча. Знания утрачиваются, и их не восстановишь…
Он встал и начал беспокойно прохаживаться. Плоские белесые отражения окон возникали на металлических заплатках куртки, на медной рукоятке кинжала, на пряжках.
— Мы живем в распадающемся мире, Гарет. Вещи ускользают от нас день ото дня. Даже ты, с юга, из Бела, даже ты теряешь королевство — по кусочку, по крохе. Уинтерлэнд уходит к северу, мятежники утаскивают болота к западу. Ты теряешь то, что имеешь, и даже не замечаешь этого. Старая мудрость вытекает, как мука из прорванного мешка, а у нас нет ни времени, ни желания хотя бы залатать мешок… Я бы никогда не убил дракона, Гар. Мы же ничего о них не знаем! Кроме того, он был прекрасен — может быть, самое прекрасное создание в этой жизни: каждый оттенок — как спелое ячменное поле в час рассвета…
— Но ты должен драться, ты должен убить нашего! — Агония звучала в голосе Гарета.
— Драться с ним и убить его — разные вещи. — Джон отвернулся от окна и склонил к плечу голову, рассматривая беспокойное лицо юноши. — А я еще даже первого не обещал, не говоря уже о втором.
— Но ты должен! — Слабый шепот отчаяния. — Ты — единственная наша надежда!
— Я? — удивился лорд Драконья Погибель. — Я — единственная надежда здешних крестьян пережить эту зиму, несмотря на бандитов и волков. И потому, что я единственная их надежда, я убил дракона, убил его — грязно, по-подлому, разрубил на куски топором. Потому, что я единственная их надежда, я вообще дрался с ним, рискуя, что он сорвет мне мясо с костей. Я только человек, Гарет.
— Нет! — Юноша стоял насмерть. — Ты — Драконья Погибель, единственный драконоборец. — Он поднялся, некая внутренняя борьба отразилась в его тонких чертах, а дыхание ускорилось, словно он заставлял себя на что-то решиться. — Король… — Он сглотнул с трудом. — Король приказал обещать все, что я смогу, лишь бы призвать тебя на юг. Если ты согласишься… — Он едва справился с дрожью в голосе. — Если ты пойдешь, мы пришлем войска для защиты северных земель против Ледяных Наездников, мы пришлем книги и ученых. Я клянусь в этом! — Он взял королевскую печать и поднял ее дрожащей рукой; бледный дневной отсвет скользнул по золотому ободку. — Именем короля я клянусь в этом.
Но Дженни, наблюдая за бледным лицом юноши, пока он говорил, хорошо видела, что Гарет при этом старается не глядеть Джону в глаза.
Ночью дождь усилился, ветер швырял его волнами о стены Холда. Тетка Аверсина Джейн принесла холодный ужин: сыр, мясо, пиво, которое Гарет пригубил с видом человека, исполняющего долг. Дженни, сидящая, скрестив ноги, у очага, расчехлила свою арфу и теперь подкручивала колки, в то время как мужчины толковали о дорогах, ведущих на юг, и об убийстве Золотого Дракона Вира.
— И еще одно было не как в песнях, — говорил Гарет, расположив худые локти среди беззаботно разбросанных по столу заметок Джона. — В песнях все драконы светлых радостных цветов. А этот — черный, мертвенно-черный весь, кроме глаз. Рассказывают, они у него — как серебряные лампы.
— Черный, — негромко повторил Джон и оглянулся на Дженни. — У тебя ведь есть старый Список, не так ли, милая?
Она кивнула, прервав деликатные маневры с колками арфы.
— Каэрдин заставил меня запомнить множество старых Списков, — объяснила она Гарету. — Некоторые он мне растолковывал, но этот — ни разу. Возможно, и сам не знал, как это понимать. Просто имена и цвета… — Она прикрыла глаза и повторила Список, голос ее при этом упал в старческое бормотание — эхо многих голосов из давнего прошлого: — «Телтевир — гелиотроповый, Сентуивир — голубой с золотом на суставах, Астирит — бледно-желтый, Моркелеб — единственный — черный, как ночь…» Список имеет продолжение, там еще дюжина имен, если это, конечно, имена. — Она пожала плечами и сплела пальцы на резной спинке арфы. — Хотя Джон рассказывает, что старый дракон, явившийся на берега озера Уэвир, действительно был голубой, как вода, с золотым узором по хребту и суставам — так что мог лежать под поверхностью озера и воровать овец с берега.
— Да! — Гарет чуть не выпрыгнул из кресла, узнав с восторгом знакомую историю. — И Змей Уэвира был сражен Антарой Воительницей и ее братом Дартисом Драконьей Погибелью в последние годы царствования Ивэйса Благословенного, который был… — Он смутился и снова сел. — Это известная история, — заключил он покраснев.
Дженни спрятала улыбку.
— К Спискам были также ноты для арфы — точнее, не ноты, а мелодия. Каэрдин насвистывал мне ее до тех пор, пока я не выучила наизусть.
Она прислонила арфу к плечу — маленький инструмент, принадлежавший когда-то Каэрдину, хотя сам старик никогда на нем не играл. Почерневшее от возраста дерево, казалось, не имело украшений, но когда свет из очага падал на него, проступали изредка Круги Земли и Воды, прочерченные тусклой позолотой. Старательно она извлекла странную нежную череду звуков — временами две-три ноты, временами — стригущую воздух трель. Звуки были разной протяженности, призрачные, полузнакомые, как воспоминания раннего детства. Играя, Дженни повторяла имена:
— «Телтевир — гелиотроповый, Сентуивир — голубой с золотом на суставах…»
Бесполезные обрывки прежних знаний (вроде тех, что повредили рассудок юного вертопраха, странного гостя с юга), каким же чудом уцелели они в снегах Уинтерлэнда!.. Ноты и слова давно уже утратили смысл, как строка из забытой баллады или несколько листов из трагедии об изгнанном боге, которыми затыкают щели от ветра, — эхо песни, что никогда не прозвучит снова.
Руки Дженни блуждали по струнам наугад подобно ее мыслям. Она наигрывала мелодии бродячих музыкантов, обрывки джиг и танцев, медленных и словно исполненных смутной печали при мысли о тьме, которая ждет всех в будущем.
От них она снова перешла к древним мелодиям с их глубокими сильными каденциями: горе, вынимающее сердце из тела, или радость, зовущая душу, как отдаленное мерцание знамен звездной пыли в летнюю ночь. Затем Джон извлек из ниши в черных кирпичах очага жестяную свистульку, какими дети играют на улицах, и присоединил ее тонкий приплясывающий голосок к сумрачной красоте звуков арфы.
Музыка отвечала музыке, вытесняя на время странную смесь страха и печали из сердца Дженни. Что бы там ни случилось в дальнейшем, настоящее принадлежало им. Дженни откинула волосы и поймала светлое мерцание глаз Аверсина сквозь толстые стекла очков. Свистулька выманивала арфу из глубин ее печали в танцующие ритмы сенокоса. Сгущался вечер, и обитатели Холда начали собираться потихоньку у очага, присаживаясь на полу или в глубоких амбразурах окон: тетка Аверсина Джейн, и кузина Дилли, и другие многочисленные родственницы Джона, живущие в Холде, Ян и Адрик, толстый жовиальный кузнец Маффл — все они были частью жизни Уинтерлэнда, такой же неброской, но сложной и причудливой, как узор на их пледах. Гарет сидел среди них, слегка больной, как яркий южный попугай в обществе грачей. Он все еще поглядывал испуганно и озадаченно, когда прыгающее в очаге пламя высвечивало заплесневелый хлам из книг, камней и химических принадлежностей, и, судя по жалобному выражению в глазах юноши, он и предположить не мог, что его славный поиск закончится в подобном месте.
Взгляд Гарета то и дело возвращался к Джону, и Дженни ясно видела, что в нем сквозит не только беспокойство, но и нервный страх, гложущее чувство вины за какой-то совершенный им поступок. Или, может быть, еще не совершенный, но который все равно придется совершить.
— Так ты идешь? — тихо спросила Дженни (уже поздно ночью, лежа в теплом гнезде из медвежьих шкур и лоскутных одеял). Ее черные волосы были разбросаны, как водоросли, по груди и рукам Джона.
— Если я убью дракона по просьбе короля, он вынужден будет ко мне прислушаться, — рассудительно проговорил Джон. — Раз я откликнулся на его зов — значит, я его подданный. А раз я его подданный, то, значит, он обязан оказать нам поддержку войсками. Если же я не являюсь его подданным… — Он помедлил и задумался, явно не желая произносить слова, которые бы прозвучали как отречение от законов королевства, за которые он так долго сражался. Джон вздохнул и не стал продолжать.
Какое-то время тишина нарушалась лишь стонами ветра в разрушенном венце башни да дробью дождя по стенам. Но если бы даже Дженни не умела видеть в темноте, как кошка, она бы все равно почувствовала, что Джон не спит. Мышцы его были напряжены. Кто-кто, а он-то понимал, насколько тонка была граница между жизнью и смертью, когда он дрался с Золотым Драконом Вира. Рука Дженни ощущала грубые твердые края шрама на его спине.
— Джен, — сказал он наконец. — Мой отец рассказывал, что, когда пришли Ледяные Наездники, дед сумел поднять четыре-пять сотен ополчения. Они выдержали трудный бой на краю океана и еще совершили марш, чтобы разбить укрепления разбойничьих королей на западных дорогах. А когда эти мерзавцы оседлали Восточный Тракт, ты помнишь, скольких нам удалось поднять? Меньше сотни, Джен, и двенадцать человек из них мы потеряли в той стычке…
Он повернул голову; угли, тлеющие под сугробом пепла в очаге их маленькой спальни, вплели нити сердолика в его спутанную, до плеч, гриву.
— Джен, так не может продолжаться. Ты знаешь сама, что не может. Мы все время слабеем. Земли, на которых закон еще властен, съеживаются. Каждый раз, когда какая-нибудь ферма уничтожается волками, или бандитами, или Ледяными Наездниками — одним щитом на стене становится меньше. Когда очередная семья снимается и уходит на юг продавать себя в рабство, мы, оставшиеся, слабеем. Да и сами законы слабеют точно так же. Кто их теперь знает! Ты думаешь, если я прочел охапку томов Дотиса и несколько страниц Полиборовой «Юриспруденции», которые нашел забитыми в щель, я от этого стал ученым? Мы нуждаемся в королевской помощи, Джен. Если мы не поможем друг другу в течение этого поколения — конец и нам, и им.
— Как ты им собираешься помогать? — спросила Дженни. — Сорвав свое мясо с костей? Что станет с твоими людьми, если дракон убьет тебя?
Щекой она почувствовала, как шевельнулось его плечо.
— С тем же успехом я могу быть убит волками или бандитами на следующей неделе — так что же? Или упасть со старины Оспри и сломать себе шею.
И когда Дженни прыснула, представив себе такую возможность, он добавил печально:
— В точности как мой отец.
— Твой отец не придумал ничего лучшего, чем влезть на лошадь в стельку пьяным, — сказала она. — Интересно, что бы он сделал с нашим юным героем?
Джон рассмеялась в темноте.
— Съел бы его за завтраком!
Семнадцать лет, десять из которых были связаны с Дженни, примирили его окончательно с человеком, ненавидимым им с детства. Он притянул ее поближе, поцеловал волосы.
— Я должен это сделать, Джен. Много времени это не займет.
Особенно яростный порыв ветра сотряс древние кости башни, и Дженни укрыла голые плечи лоскутным одеялом. «Месяц, может быть, — — прикинула она. — Может быть, даже немножко больше». Это бы дало ей шанс снова заняться заброшенной медитацией, возобновить учебу, которой она слишком часто в последнее время пренебрегала, чтобы почаще бывать в Холде — с ним и с сыновьями.
«Чтобы быть магом, нужно быть магом, — говаривал Каэрдин. — Единственный ключ к магии — сама магия». Она знала, что так и не достигла его уровня, даже тогдашнего, когда он был восьмидесятилетним стариком, а сама она — жалкой некрасивой худышкой четырнадцати лет. Часто она удивлялось, почему все так вышло: то ли потому, что Каэрдин был уже на излете, взяв ее последним своим учеником, или же потому, что сама она никуда не годилась. Лежа без сна в темноте, прислушиваясь к ветру или к пугающе огромному молчанию вересковых пустошей (что было гораздо хуже), Дженни иногда разрешала себе признаться: все, отдаваемое Джону и мальчишкам, что спят сейчас, свернувшись калачиком, в спальне наверху, она отнимала у колдовской власти.
Так ей и не удалось поделить свое время между магией и любовью. Через несколько лет ей будет сорок. Десять лет растратила она, разбрасывая дни широко, как крестьянин разбрасывает семена в летнем зное, вместо того, чтобы умножать и копить свою силу… Она положила голову на плечо Джона, и рука, обнявшая ее, была тепла. Утрать она все это — достигла бы она уровня старого Каэрдина? Иногда ей казалось, что достигла бы…
За время отсутствия Джона надо наверстать упущенное, заняться как следует, не отвлекаясь. Снега уже будут глубоки, когда вернется Джон.
Если он вернется.
Тень Дракона Вира, казалось, снова накрыла ее, испестрив небо, — и подобно ястребу устремилась на околицу Большого Тоби.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6