Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.
Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:
– Может, мне пойти с тобой?
– Нет, – ответил Скотт. И в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.
Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.
– Будь осторожен, дорогой, – проговорила она.
Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыданья. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.
«Дальше падать уже некуда», – подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость – никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость – это участь беспомощных созданий.
Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечь свой ум от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.
Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз.
Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера были уже закрыты.
Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее он слышал шорох волн на гальке.
Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер.
Он продувал курточку, и по телу от этого пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.
Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.
Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.
Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью скамейку.
Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно, и тогда только настанет конец.
Он погружается в иную пучину.
Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали печататься и уже перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах то тут, то там. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.
Но больше всего досаждали обычные люди, зеваки или любопытные, которые непременно хотели взглянуть на уменьшающегося человека, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».
И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, была ничем не лучше.
И этому было несколько причин.
Здесь была страшная скукотища, и она начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, – дюйм в неделю, – напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.
И время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу – это было неважно. Главное, чтобы повод был.
Например, кошка.
– Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!
Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.
– Скотт, она не делает тебе ничего плохого.
Он закатал рукав.
– А это что такое? Моя фантазия? – И Скотт показал ей рваный шрам.
– Она испугалась, вот и поцарапала.
– Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?
А то – нежность Луизы:
– Чего ты хочешь, унизить меня?
– Скотт, ты это выдумываешь.
– И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!
– Это не правда!
– Неужели?
– Нет! Я пыталась, как могла…
– Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!
Или Бет:
– Скотт, неужели ты не видишь, что она не может этого понять?
– Но я, черт возьми, еще отец ей!
Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.
Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобней. Бет и Лу казались ему больше. Финансовые заботы тревожили больше и больше…
– Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за… – Голос ее сорвался, и Лу в отчаянии покачала головой.
– Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?
– Я этого не говорила. Я просто сказала…
– Я слышал, что ты сказала.
– Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?
Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.
– Ты думаешь, что Марти…
– Я больше не могу просить у Марти денег, – отрезал Скотт.
– Ладно. – Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.
А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи ее большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас вот понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.
А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.
Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.
– Скотт, мы не можем долго ждать, – сказала Лу.
– А что у нас со счетом?
– На нем не больше семидесяти долларов.
– А, ладно… Подождем еще один день.
И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.
Не переставая, Скотт говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о себе. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.
Решись он на какой-нибудь из этих вариантов, – и у них было бы достаточно денег, и был бы положен конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.
Но мало было только говорить себе все это. Надо было преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы, что для Скотта было совершенно невозможно. И он пытался успокоить себя, повторяя без конца:
«Завтра придет чек, завтра».
Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет.
Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.
Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся маятником ноги.
Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто – в бумажнике. Что делать, когда кончатся эти деньги?
Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки. Меньше двухлетнего ребенка! Ест, сидя на высоком стуле! Носит детскую одежду!
Живет в коробке из-под сапог! Сексуальные способности без изменений!
Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас казалось сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные мучения и обостряя все страдания.
Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что для него на сексуальной близости с нормальной женщиной поставлен крест.

Смеюсь над гомиком!
Смеюсь я до упаду!

Вжав голову в плечи. Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню.

Жизнь моя – блуждание в потемках.
Я заблудился, только что родившись.

«Юнцы, – подумал Скотт, – поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них.
– Эй, да я вижу, там малыш какой-то, – сказал один из юнцов.
Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения жестко сжал губы.
– Интересно, чего он там делает?
– Можа, он…
Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке.
– Эй, да он уходит, – сказал один из ребят.
– Может, повеселимся немножко? – предложил второй.
Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Сзади шаги юнцов участились.
– Эй, куда идешь, малыш? – спросил один из них. – Ишь, раскочегарился, как на пожар.
Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже прибавили шагу.
– Похоже, мы малому не нравимся, – сказал один.
– Ну, это нехорошо, – добавил второй.
Для Скотта это была погоня. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов. Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от троих юнцов – это не для него.
Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков.
Скотт еще не дошел до дорожки, когда парни догнали его. Один из них схватил его за руку и потянул назад.
– Отпусти, – процедил Скотт.
– Эй, малыш, куда идешь? – спросил державший его за руку парень. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность.
– Я иду домой, – ответил Скотт.
На вид парню было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Его пальцы крепко вцепились в руку. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его – худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета.
– Малыш говорит, что идет домой, – сообщил парень.
– Неужто? – переспросил другой.
– Ого-го, – протянул третий, – это что-то.
Скотт попытался пройти, растолкав парней, но тот, что был в кепке, оттащил его назад в кружок.
– Малыш, ты лучше этого не делай, – сказал он.
– Нам не нравятся шустрые малыши, правда, ребя?
– Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся.
– Отпустите меня, – проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе.
Парень в кепке отпустил его руку, но крут не разомкнулся.
– Познакомься с моими приятелями, – сказал тот же парень. Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза. К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура.
– Это Тони. Скажи ему «здрасте».
– Мне надо домой, – сказал Скотт, подавшись вперед.
Парень толкнул его назад.
– Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает, – он старался говорить ласково, тоном правого.
– Малыш, ты че, не понимаешь? – спросил другой парень. – Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее.
– Ты дурак забавный. А теперь…
– Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, – вступил парень в кепке. – Слышите, ребя? Нас! – заигрывание исчезло из его голоса.
– Покажем ему, как мы любим забавляться.
Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней.
– Послушайте, меня ждет мама, – сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса.
– Хо-хо-хо, – протянул парень в кепке. – Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя?
– Я сейчас расплачусь, – сказал другой. – Ой, мамочки, ой, я уже плачу.
– И он злобно захихикал.
Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо.
– Живешь недалеко, малыш? – спросил парень в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо. Тот закашлялся. – Эге, да малыш кха-кхакает, – произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, – задыхается и кхакает. Во досада-то.
Скотт попытался еще раз протиснуться через парней, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад.
– Не делай этого, – предупредил парень в кепке. Его голос опять стал добрым и дружелюбным.
– Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш, правда, ребя?
– Не-а, конечно, нам не хочется, – поддержал другой.
– Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе? – сказал третий.
Скотт почувствовал сильное напряжение внутри от соединения возросшего гнева и детского страха. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30