Установка сантехники магазин Водолей ру 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Алексин Анатолий
Сигнальщики и горнисты
Анатолий Алексин
Сигнальщики и горнисты
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился... Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
- Всех авторов уравнял в правах! - с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
- Все в этом нуждаются, - уверяла она. - Безоблачных судеб нет.
Облака - еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат... Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать - и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец... Он тоже воевал. Но вернулся домой.
- Вернулся, чтобы проститься, - говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали... Но контузия осталась в нем - и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
- Ненавижу войну! - говорила мама.
Слово "ненавижу" звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
"Нина Васильевна - наш добрый гений!" - восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
- Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество - это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, "скромность, не живет в одиночку". Она пояснила:
- Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать "но": отважен, но скромен; талантлив, но скромен... А сказать "скромен, но скромен", - нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная... Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
- Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, - укорял маму Гнедков, живший под нами. - Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
- Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
- Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, - со вздохом ответила она. - Это случается.
- Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, - втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. - А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут...
- Я и не хочу, чтобы они помнили.
- Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить "нет". Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась - и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
- Андрюша был слабохарактерным? - переспросила она Гнедкова. - Идем, Петя! - Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. - Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
- Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных - утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
- Что вы имеете в виду? И кого? - вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
"У-у, как вы дышите! - обращалась она к одному. - Не помогать сердцу это варварство, бескультурье".
"Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? - обращалась к другому. - Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!"
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
- Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
"Ваш вид мне не нравится!" - говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. "Бюро добрых услуг" - прозвали нашу квартиру.
- Необидное прозвище, - сказала мама. - Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
- Живете на износ, - сокрушался Гнедков. - А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
- Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни... нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
- Врач - не только профессия, но и образ жизни, - уверяла она.
И "бюро добрых услуг" продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
- Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, - сказала мама. - Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу... Нельзя оставлять людей одинокими!
"Ненавижу войну!" - каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
- Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми... плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
- Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Она уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
- Я - завершенный объект, - говорила она. - А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом, и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт - так в лифт, не заходить в квартиру - так не заходить.
Но когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
- Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту - в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: "Ненавижу войну!", точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
- На улице холодно? - спросила Надежда Емельяновна.
- Что вы? Тепло!
- А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе... Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
- Это моя дочь, - глухо сообщила Надежда Емельяновна.
- А рядом?
- А рядом... я. Что, не верится?
Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь...
Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. И изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
- Сегодня замечательная погода! - провозгласил я. - И вид у вас гораздо лучше, чем... в те дни.
- А ты в те дни у меня не был, - без насмешки и упрека ответила она.
- Вечером к вам придет мама! - Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. - А у нас в доме ремонт собираются делать!
- Дом старый, - согласилась она. - Но прочный. Сколько еще простоит!
Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
- Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома... - Помолчала и добавила: - Она любила выпрыгивать во двор через окна.
- Это уже... потом? Позже?
- Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
Она шепотом попросила:
- Присядь.
Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много... С возрастом их цвет изменился, и, как на лицах людей, на них появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
- Это все когда-то Танюше писали... - сообщила Надежда Емельяновна.
Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
- Ее так любили?!
- Здесь только записки. А письма я прячу!
Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.
- Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. - Она положила на стол три поблекших конверта. - Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
- Помнят! - вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. - Эти помнят! И остальные, я думаю... Нет, я уверен!
Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:
- Мне бы хотелось узнать, кто они... эти бывшие мальчики.
- Вы их не знаете?!
- Они же страдали под окнами... А подписывались одной буквой. Или двумя. - Она приподнялась. - Только в этой записке есть имя: "Петя".
- И меня Петей зовут!
- Я знаю: Петя Перов...
- Получается: Пе-пе! Есть такой рассказ. Слышали?
Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:
- Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
- Каким образом? - Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом. - Школы, в которой они учились, уже давно нет... Ее снесли.
- А после войны они приходили сюда?
- К кому приходить?
- К вам!
- Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: "Стучатся в дверь, когда есть нужда!"
- И вы ему верите?
- Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил... той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
- Значит, в другие города переехали! - уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. - Переменили адреса - вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы...
- Зачем? Ты письма возьми... Только не потеряй.
Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.
- Танюша была не только красивой, - сказала Надежда Емельяновна. - Она была доброй. Всегда стремилась помочь... Как твоя мама. - Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. - Как ты.
Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
- По квартирам ходишь? - спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее: доверительно и сочувственно. - "Бюро добрых услуг"? Ха-ха!
- А ты бюро каких услуг?
- Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.
- Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
- Что ты гогочешь под окнами? Она больна... Тебе неизвестно, что ли? У нее дочь на войне погибла!
- Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
- Как... не на войне?
- Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море...
Валька переминался в такт каждой фразе.
- А где же?
- Между небом и землей!
Валька любил обладать чем-то таким, чем другие не обладали. Часами с барометром и секундомером.
1 2 3 4


А-П

П-Я