Распахнув дверь, Липучка взглянула на меня так, словно кругом бушевал пожар, а я сидел себе преспокойно, не замечая никакой опасности.
– Ой, сидит! Ручки скрестил, мечтает! А там пираты напали! Шалаш растаскивают. Бежим скорей! Где дедушкина палка?
– Где палка? – заволновался я, вскакивая со стула. – Она в больнице… То есть дедушка в больнице.
– Ой, плохо! А то бы мы их палкой по шляпам!
– По каким шляпам?
– Там увидишь. Бежим!
Саша был уже во дворе. Между нашим и Сашиным крыльцом на верёвке белым накрахмаленным занавесом было развешано бельё. Саша приказал Липучке снять бельё и отнести его в комнату.
– Сделаем из верёвки лассо, – крикнул он, – и накинем на них, если будут сопротивляться! Как у Майн Рида!
Мы отвязали от столбов верёвку. Саша ловко, в два приёма, сделал на конце петлю и покрутил ею в воздухе. Потом он спрятал «лассо» под рубашку, и мы помчались с холма вниз, к реке.
Подбежав к берегу, мы спрятались в кустах и стали наблюдать.
Пиратов было двое. Вместо чёрных пиратских флагов они держали в руках белые панамы и зловеще обмахивались ими. Оба они были в красных купальных костюмах и с зелёными листочками на носах. Но только один пират был толстый-претолстый, а другой – щуплый и худенький.
Пиратская база, в виде тёплого зимнего одеяла и разных баночек-скляночек на нём, расположилась вблизи от нашего шалаша. Тут же лежали снятые с него зелёные ветки. Обмахнувшись панамами, пираты как ни в чём не бывало стали продолжать своё разбойничье дело. Отдирая широкую хвойную ветку, толстый пират или, вернее, пиратка произнесла:
– Не лезь, Веник, ты занозишь руки иголками! Я всё сделаю сама. У нас будет очаровательный тент. Мы спрячемся под ним от солнца. А то может быть солнечный удар!
– Я их знаю, – еле-еле, сквозь смех, выговорил я. – Это же дикари! Самые настоящие дикари!..
– Ясное дело, дикари, раз в чужой дом залезли, – угрюмо согласился Саша. – Мы строили, а они ломают… Сейчас вот на этого бегемота в панаме накину лассо!
Но заарканить Ангелину Семёновну Саша не успел… В стане пиратов вдруг поднялось страшное смятение. Веник хотел залезть внутрь шалаша и, видно, наступил на лапу спавшему там шпицу Бергену. Старый пёс вскочил, взвизгнул и спросонья тяпнул Веника за ногу.
Что тут началось!
– Покажи мне ногу! Покажи маме ногу! – завопила Ангелина Семёновна.
А разглядев ногу Веника, она завопила ещё сильнее:
– Боже мой! Это бешеная собака! Видишь, она всё время отворачивается от реки, она боится воды! Она боится воды! Она бешеная!..
– Сама бешеная, а нашего Бергена оскорбляет! – проворчал Саша.
– Молодец, что тяпнул: не будут чужие вещи таскать!
Ангелина Семёновна вдруг замахнулась чем-то – мы не разглядели, чем именно, – и шпиц жалобно взвизгнул.
– Ну, вот видишь! – закричала Ангелина Семёновна. – Я проверила! Она, конечно, боится воды! Слышишь, как визжит?
Пиратка сгребла своё ватное одеяло, баночки и скляночки с едой и, крикнув Венику: «За мной! В больницу!» – стала карабкаться на холм. Впопыхах она даже не надела платья, а так и полезла в своём красном купальном костюме.
– Ей бы гладиаторшей в цирке работать. Быков пугать! – насмешливо сказал Саша.
А Липучка ничего не могла произнести: – она беззвучно хохотала, тряся плечами и хватаясь за живот.
Как только мы вылезли из своего укрытия, шпиц Берген с визгом бросился к нам навстречу.
– Ой! – вскрикнула Липучка. – Они его поранили!
И правда, вся морда у пса была в крови; кровь, стекая по длинной белой шерсти, капала на камешки. Сашино лицо вдруг побледнело и стало таким злым, что я даже испугался. Глаза сузились и стали похожи на металлические полоски, а губы сжались ещё плотней.
– Догоню их сейчас и сдам, как самых настоящих разбойников, в милицию, – процедил он. Опустился на колени и стал разглядывать раненого пса. Постепенно Сашины губы сами собой разжались и стали растягиваться в улыбку. Он поймал на ладонь одну красную каплю и слизнул её.
– Ой, что ты делаешь? – изумилась Липучка.
– Морс пробую… Клюквенный морс! Главная пиратка облила его морсом, чтобы проверить, боится ли он воды. Понятно?
Липучка опять стала трясти плечами и хвататься за живот. Потом она потащила пса в реку умываться.
– Ну, не упрямься, не упрямься, пожалуйста. Ты вёл себя как настоящий герой: один сражался с двумя дикарями. И обратил их в бегство. А мыться боишься. Ну, не упрямься! – приговаривала она.
Мы с Сашей стали ремонтировать шалаш, в котором появились просветы, словно длинные неровные окна.
– Хорошо ещё, что плот наш по брёвнышкам не растащили, – ворчал Саша. – Для «тента» своего… Чтобы от солнца прятаться! Кто же это из нормальных людей от солнца прячется?
Мы водворили колючие хвойные и шершавые лиственные ветки на их прежние места, заделали все просветы.
– Сейчас будем плот на воду спускать, – объявил Саша.
Наступила торжественная минута. Мы с трёх сторон уцепились за брёвна и поволокли плот к реке. Он упирался, цеплялся сучками за камни. Но мы всё тащили, тащили – и вдруг плот стал лёгким, невесомым, он сам потащил нас за собой.
– Ур-ра! Поплыл! Поплыл! – завизжала Липучка. – Ур-ра! – И первая полезла на плот.
Мы с Сашей тоже полезли, и разноцветная, сколоченная из разных брёвен «палуба» заходила ходуном.
Мама всегда говорит, что у меня очень богатое воображение. Вот, например, я могу себе представить, что троллейбусы, сгрудившиеся на конечной остановке, – это стадо каких-то огромных животных с длинными и прямыми рогами, пришедших на водопой.
А однажды, когда мы с мамой зашли в посудный магазин, я представил себе, что разнокалиберные чайники, стоявшие на полке, – это одна большая семья: самый высокий, тощий чайник или, вернее сказать, кофейник – это сухопарый, подтянутый папа; самый толстый, в красных кружочках, – это расфуфыренная мама; а маленькие разноцветные чайнички – их многочисленные детишки. Помню, мама тогда сказала:
«С твоим воображением можно стать писателем. Но сейчас ты, к сожалению, можешь издать лишь „Полное собрание орфографических ошибок“.
Так или иначе, но воображение у меня было очень богатое. И вот, впервые забравшись на плот, я на минуту прищурил глаза и представил себе, что переливчатая, чешуйчато-золотистая под солнцем вода – это вода океана, притихшего и виновато вздыхающего после бури. Наш плот – это всё, что осталось от гигантского корабля, потерпевшего кораблекрушение. Зелёный холм – это вулкан, который в любую минуту и без всякого предупреждения может начать извергаться. А навстречу нам плывёт неминуемая гибель в виде белого айсберга, с которым мы вот-вот должны столкнуться. Айсбергом мне почудился белый шпиц Берген, который не пожелал остаться без нас на полуострове, отважно пустился вплавь и догнал плот. Правда, шпиц, плывущий по реке, больше напоминал не грозную гору, а чудом уцелевшую в ясный, солнечный день льдинку, покрытую снегом.
Липучка втащила пса на борт нашего «корабля».
– Примем и его в нашу команду, раз людей не хватает, – сказал Саша.
Он забрался в ящик из-под рафинада, то есть на капитанский мостик, и отдал первое распоряжение:
– Ты, Шурка, будешь помощником капитана, боцманом и рулевым. Бери шест и слушай мою команду! Липучка будет доктором и коком. А кто у нас будет просто матросом? Ведь должны быть на корабле рядовые матросы? Ясное дело, должны.
Вдруг Саша вытянул руку и указал на холм, к вершине которого карабкались две смешные фигурки в белых панамах, словно два живых гриба: один на толстой ножке, а другой – на тонкой.
– А если нам этого… худенького пирата матросом сделать?
Я не поверил своим ушам:
– Веника? Матросом? Да его мамаша от своей юбки ни на шаг не отпустит!
– Не отпустит? А мы его похитим, – совершенно серьёзно сказал Саша.
– Как это – похитим?
– Придумаю как. Мамаша и не заметит. Понятно?
– Да стоит ли из-за него руки марать? – усомнился я. – «Похищать»! Что он, восточная красавица, что ли? Без него обойдёмся. Разве у тебя нет хороших товарищей?
– Товарищей у меня побольше твоего. Да они все в туристический поход уплыли…
– Уплыли? Вот видишь! И нам бы тоже! Почему ты с ними не уплыл?
Саша хмуро взглянул на меня:
– Не мог. Дело у меня есть.
– Тайна, да?
Саша утвердительно кивнул головой:
– Тайна.
«Будет ли такой счастливый день, когда я узнаю его замечательную тайну? – подумал я. – Доверит ли он мне?..»
Потом Саша сложил руки трубочками, приставил эти трубочки, как бинокль, к глазам и скомандовал:
– Полный вперёд!
Я погрузил свой длинный шест в воду, достал до дна и что было сил оттолкнулся – наш плот рывком прибавил скорость.
ЧИСТЫЕ ПРОМОКАШКИ
Шли дни, а розовые промокашки в моих новеньких тетрадях оставались незапятнанными. Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал. За это время мама успела прислать ещё два письма: одно дедушке и одно мне. Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро разорвал их и развеял по ветру.
В каждом из этих писем мама беспокоилась о моём здоровье, она советовала мне побольше дышать свежим воздухом и вовремя принимать пищу. И в обоих письмах, где-то в конце страницы – казалось, совсем другим, зловещим, не маминым почерком, – было написано: «Но в то же время…» И дальше мама напоминала о моей переэкзаменовке.
Тут я спотыкался и начинал выдумывать. «Но в то же время Саша не должен забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и главное – почаще ходить в кино!» – так сочинял я, читая письмо, адресованное дедушке. А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма, смогу придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя до слов: «Но в то же время…», я сочинил вот что: «Но в то же время ты, Саша, ни в коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке, сколько тебе будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день. Спать ложиться вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже – ничего тебе не сделается! Да и насчёт пищи я тоже передумала: можешь принимать её в любое время…»
Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто желая получше разглядеть моё лицо.
– Так-с, – задумчиво произнёс он. – Маменькиных сынков мы ещё в гимназии били, И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и солнечных ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то, преотличнейшая вещь – расти на свободе!
Потом мама ещё присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к моему счастью, мама больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что я наконец запомнил её советы и занимаюсь вовсю.
Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим – устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его «профессором», дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.
Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, «если он, конечно, не очень устанет». Они прекрасно знали, что дедушка всё равно зайдёт, как бы он ни устал. А не устать он не мог.
Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть всё, что могло уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу и Липучку, а для них я был «очень культурным, очень образованным и очень грамотным москвичом». Когда же наконец у меня лопалось терпение и я твёрдо решал оставить скатерть в покое, в дверях действительно появлялись мои новые друзья. Прятать улики было уже поздно, и я попросту спихивал их под стол. От этого учебники мои несколько поистрепались и стали какими-то «раздетыми», то есть выскочили из обложек.
Иногда мне вдруг чудились тяжёлые шаги Андрея Никитича. Он ведь обещал «как-нибудь нагрянуть в гости». Но он не приходил. «Наверное, презирает меня! Смеётся!» – с досадой думал я, вспоминая про двойку с ехидной закорючкой на конце.
Каждую ночь, ложась в постель, я делал сложные перерасчёты и заново составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый день по три с половиной часа, потом по четыре часа, по четыре с половиной… Цифры всё росли и росли. Когда наконец дело дошло до пяти часов, я сказал себе: «Хватит! Этак в конце концов получится, что я должен заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра уж меня никто не спугнёт!»
И снова меня спугнула Липучка. Она всегда очень оригинально входила в комнату: стукнет – и тут же войдёт, не дожидаясь, пока я скажу: «Можно» или «Кто там?» Непонятно даже, для чего она стучалась. Я еле-еле успевал сбрасывать под стол учебники и тетради. Так было и на этот раз.
Но на пороге Липучка очень долго переминалась. Ясно было, что она хочет о чём-то спросить меня или попросить.
Липучка была вся какая-то разноцветная: волосы – рыжие, лицо – красное от смущения, сарафан – неопределённого, выгоревшего цвета, ноги – сверху бронзовые, а внизу серые от пыли, будто нарочно присыпанные порошком.
– Ой, не знаю прямо, с чего начать, – выговорила наконец Липучка.
– А ты начни с самого начала, – посоветовал я. Набравшись смелости, она начала:
– Ой, Шура, ты должен мне помочь! Заявление одно составить… Очень важное! В горсовет. Понимаешь?
Я покачал головой: дескать, пока ничего не понимаю.
– Ну, в общем, дело такое, – стала объяснять она. – От станции до нашего города – довольно далеко. Да ещё дорога в гору… А автобуса нет. Хоть на себе вещи волоки!.. Надо, чтобы автобус ходил.
– А чего ты об этом беспокоишься? – удивился я.
Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22