– Нужно смотаться в Благовещенск, переговорить со следователем и снять обвинения с начальника типографии. Для нас он – одна из двух частей матрицы.
Помощник ушел. Михеев, оставшись в своем кабинете один, включил фонограмму разговора между Симагиным и Страховым, сделанную капитаном по приказу начальника.
* * *
Страхов: Идею мне подкинул коммерческий директор бумажно-целлюлозного комбината. Дело было так. Одна очень крупная нефтяная компания, планируя выпуск своих акций, решила установить на них высокую степень защиты наряду с художественным оформлением. Для этого необходимо было, во-первых, определиться с качеством бумаги. За основу взяли состав долларовых банкнот, где хлопок составляет до семидесяти процентов. Так высоко лезть они не стали, в технологическом обосновании записали пятьдесят процентов, а пилотный заказ отдали обнищавшему Артемовскому целлюлозному комбинату. Сам процесс изготовления акций планировали передать швейцарским специалистам. В типографию ЗАО «Торговый дом „Багратион“ бумага поставлялась именно с Артемовского комбината. А начальник „багратионовской“ типографии был хорошо знаком с коммерческим директором Артемовского комбината. Они долгое время прокручивали простую операцию: бумажный комбинат отписывал сто тонн бумаги, а на „Багратион“ приходило на порядок больше.
Симагин: Я понял: разница делилась согласно договоренностям. А как ты попал в долю?
Страхов: Как начальник охраны объекта. К тому времени начальник типографии уже начал штамповать у себя в цехе фальшивые «акцизы» и толкать их косоглазым – японцам, корейцам, китайцам. И чуть не погорел, наткнувшись на моих бдительных подчиненных.
Симагин: Он пробовал откупиться?
Страхов: Я прикрутил его и вошел в долю. Потом взял на себя поставку сырья, наладил контакт с коммерческим директором Артемовского комбината. Затем произошло значимое для всех событие. Представитель целлюлозного комбината проговорился о пилотном заказе нефтяной компании. После они у себя на комбинате немного изменили технологический процесс, подняв уровень хлопка до семидесяти процентов, сменили валики и еще что-то, точно не знаю. Для того чтобы невозможно было установить происхождение бумаги. И вот на «Багратион» пришла первая партия сырья – тонна, будем говорить, «хлопка». К этому времени в типографии появились штампы, краски и прочее.
Симагин: Пару слов о «Багратионе».
Страхов: «Багратион» – предприятие оборонки. Выпускает продукцию по рассекреченным технологиям.
Симагин: Вернемся к производственному процессу.
Страхов: Пока шла отладка оборудования, запороли три четверти сырья, зато оставшаяся часть... Результат всех наших усилий у тебя в руках. Не достает основного – рынка сбыта. Идти с предложением в криминальную среду – тут же приберут к рукам все производство и производственников, а руководителей подпольного цеха окунут с головой в темные воды Амура. Для чего? Для того, чтобы поставить во главе цеха своих людей и контролировать все до единой бумажки. И вот теперь, я думаю, обвинение, предъявленное начальнику типографии, нам всем на руку. Осталось только общими усилиями снять с него это обвинение и возобновить процесс.
* * *
Прежде чем окончательно скрепить сделку рукопожатием и вылететь в Благовещенск для встречи со следователем, Михеев спросил Страхова:
– Объясни, как ты собираешься поставлять продукцию в Москву. Я не хочу привлекать сюда еще и транспортников – к работе я привлек людей из трех отделов МВД.
– Нужно открыть три или четыре фирмы-однодневки, на чьи адреса и будет производиться адресная поставка.
При этих словах полковник улыбнулся, вспоминая унылое утро и внезапный приступ мигрени.
– Договорились. Поставка лежит на тебе.
– Равно как и производство, – усмехнулся Страхов.
«Как-то сумбурно все получилось», – подумал Михеев. Однако первая же поставка фальшивок из Ленинска-18, где на оборонном предприятии Страхов и начальник типографии «Багратиона» наладили серийный выпуск подделок, резко изменила ход его мыслей.

Глава 2
С глаз долой
1
Самара, три года спустя
Вот и долгожданный звонок в дверь. На ходу поправив локон еще влажных после душа волос, Ирина открыла дверь.
В тот вечер она была одна. Игорь никогда не опаздывал, иногда поджидал Ирину, если она задерживалась, в сквере напротив дома.
Улыбка сошла с лица Ирины, когда она увидела перед собой высокого мужчину лет сорока пяти. На его костистом лице витала доброжелательная, извиняющаяся за неуместный визит улыбка; глаза лишь наполовину изучающие, наполовину равнодушные.
Дамир Гурари словно сбросил маску, его лицо приобрело откровенную брезгливость – к книжным полкам, к немодной дешевой мебели, к самой хозяйке, наконец.
– Я не пойму одного, – начал он красивым, хорошо поставленным голосом адвоката, стоя на границе зала и спальни. Кровать-полуторка словно приобрела качества допотопного и раздолбанного грузовика, на котором намеревались увезти его сына. Дамир, едва взглянув в «кузов», убранный полосатым покрывалом, то ли машинально, то ли демонстративно отошел. – Не пойму, что Игорю вообще тут нравится. Включая тебя. Может, ты ответишь мне?
Хозяйка молчала, теребя в руках пояс халата. Изредка она бросала короткий взгляд на известного адвоката.
– Да, разруха толкает на сумасшедшие поступки. Мой сын заразился, едва окунувшись в эту, с позволения сказать, атмосферу. Теперь к главному, моя дорогая.
Адвокат закончил хождение из угла в угол, остановился в центре комнаты и продолжил:
– Я не верю, что Игорь по собственной инициативе решил оформить ваши с ним отношения – ему бы и в голову такое не пришло. Вся инициатива пошла от тебя. Таким вот старым и проверенным способом ты хочешь сбежать от разрухи? Ничего не выйдет, милая. Если у Игоря своих мозгов маловато, за него подумают его родители. Они не допустят даже пустяковой связи с такой дамой, как ты. И мне урок: в четырнадцать лет мальчик думает, насколько глуп его отец, а когда становится совершеннолетним, понимает, что за четыре года отец кое-чему научился. Ваша связь длится несколько месяцев, а я только сейчас понял, что сын давно стал взрослым.
– Я не знаю, что сказал вам Игорь.
Адвокат усмехнулся в очередной раз. Для него Ирина, одетая в короткий, легкомысленный халат-кимоно, была обычной девчонкой, особенно сейчас: с влажными волосами, без макияжа, отчего лицо ее казалось юным и беззащитным.
– Вы прибыли в наш город налегке, совершив бессмысленное турне по городам Поволжья – Волгоград, Саратов, Самара, наконец. И нигде не снискали славы. – Дамир принял официальный тон. – Вы прибыли, как в советские времена, с пачкой книг под мышкой и парой чемоданов в руках. Нет, простите, я забыл чехол малокалиберной винтовкой и саму винтовку. Если у себя на родине вы блеснули в биатлоне, то в Самаре вам ничего не светит. Здесь правят бал другие законы и другие люди. Вот откуда вы прибыли, туда и возвращайтесь: в Сибири вам самое место. Я никому не позволю склонять мое имя. Посредством сына – тем более.
Видимо, Гурари вполне насладился игрой лицевых мышц девушки и продолжил:
– Вот что, Ирина Владимировна, на выбор у вас два варианта, один из них мне видится не таким уж плохим. Лично я советую не затягивать: увязывайте свои книжки, пакуйте чемоданы, снимайте с предохранителя винтовку и отправляйтесь отстреливать «пушных зверьков» типа моего сына в свой родной город. Если вы задолжали за эту квартиру хозяйке, я согласен заплатить. Это вам для скорости. – Адвокат бросил на стол тонкую пачку долларов. – Если вы передумаете, все равно уедете – чуть позже. Но уже под другую музыку. Не ошибитесь в выборе и уезжайте под «Прощание славянки».
Ирина опустилась на стул. В голове пронеслось: «Приземленная реальность. Так вот ты какая». Потом она решительно поднялась и сказала самой себе, что ничего страшного не произошло, все это не ново, в какой-то степени уже стало традиционным, а традиционное не может быть новаторским.
«Маленько не к месту», – уже провинциально подумала она. И эта мысль для нее стала откровенно освобождающей. Она разом заплатила долги – большому городу, отцу-адвокату и его сыну. Отдала долг улицам, которые принимали провинциалку с чувством превосходства, словно были персидскими коврами, а не заплеванным асфальтом.
Взгляд Ирины зацепился за зеленоватые купюры. Она разложила на столе долларовый пасьянс, заодно решая денежный вопрос со школой. «Прощание славянки». Она ловит на себе насмешливые взгляды, подписывая бумаги в бухгалтерии районо, библиотеке (не пришло ли на ум упаковать вместе со своими книгами и библиотечное чтиво?), ждет, когда в руки сунут тысячу с небольшим в рублевом эквиваленте? Ну уж нет!
Так, это взяла, это взяла. Оставить бы обиду. Все же выгоняют ее, как наблудившую сучку.
Обгадилась, подытожила Ирина этот промежуток времени и давая определение всем: себе, Игорю, Дамиру, учителям, сменившим, словно специально для нее, деревянные указки на современные лазерные целеуказатели.
Бежать сегодня не получится. Только ехать – завтра, поездом. А лучше было бы оставить столицу Приволжского округа три года назад. Она откололось от Мазинского и Гольянова. А на вопрос Егора: «Куда ты?» – ответила в стиле Остапа Бендера: «Подамся в учителя. У меня диплом учителя по физкультуре. Может, подцеплю студентика с богатыми предками». Подцепила.
2
Верхние Городищи
– Вертолет ждете, товарищ прапорщик?
Прапорщик Шайкин устал огрызаться. А еще устал глазеть по сторонам, ожидая «разрешения конфликта», как назвал возникшую нестандартную ситуацию острый на язык рядовой Ананьев. А глазел начальник этапа на уймищу грузовых и пассажирских составов, растянувшихся на многие километры в почти абсолютной тишине – ни рева локомотивов с эффектом сизой и тошнотворной дымовой завесы, ни аккомпанемента «квадратных» колес. И так уже третьи сутки. Прапорщик отвел тоскующий, как у выброшенной в конце дачного сезона собаки, взгляд от «железных гробов». Он устремил его в безграничное синее небо, только на востоке и западе кучерявившееся неопрятными, как на плешивой голове старца, белесыми лохмотьями.
В таком злобно-лирическом настроении он поднялся в вагон с этапированными, взял рацию и снова вышел на воздух.
До рядового Ананьева донеслась привычная ругань начальника:
– Ну так разгоните забастовщиков!.. Вы у меня спрашиваете? Напором воды из пожарных машин. Я знаю, что вы не президент.
Прапорщик полуобернулся на Ананьева и согнутым пальцем постучал по рации:
– Они там никто. Но мы-то люди!
И возобновил перепалку в эфире.
– Вы дождетесь – можете передать мои слова «наверх»: у меня восемь вооруженных караульных. Одного оставлю охранять вагон с осужденными, а с другими перестреляю всех стачечников. Ах, они уже лежат на рельсах. Ну, тогда я их подниму на ноги. Или натравлю на них осужденных.
Прапорщик осекся: начал нести всякую ахинею. Начальству хорошо у себя «наверху», на «нижних» – ноль внимания.
– Берите пример с лохотронщиков, – дерзнул посоветовать Шайкин, выходя из эфира.
– Вертолета не ожидается?
«Как же мне надоел этот Ананьев!.. Как и я начальству, никакой разницы».
– А ну-ка, воин, бери себе в помощники Айдарханова и вперед – за водой. До кучи не хватало бунта среди заключенных, – пробурчал Шайкин. – Хотя черт с ними, пусть бастуют, объявляют голодовку, присоединяются к другим под лозунгом «Мир-Дружба-Жвачка», или «жрачка», чего, собственно, и требуют бунтари, которые, если верить начальству, легли на рельсы, и их не отличишь от грязных шпал. Выделенные на время этапа пайки как на осужденных, так и на конвойных, закончились сегодня утром. В обед будут питаться святым духом.
Шайкин только что не потряс кулаком, проклиная бастующих рабочих, перекрывших Транссиб, задержавших почтовый поезд, к которому был прицеплен вагон с заключенными.
Он посторонился, пропуская конвойных с флягой. Воду брали в полутора километрах от Верхних Городищ.
– Эй, Айдарханов! Куда ты с автоматом-то? Дай-ка сюда, гулупый чурбан, – с восточным акцентом выругался Шайкин. – А если б у тебя был миномет?.. Уф! – выдохнул он, жарясь на сибирском солнце. А в вагоне вообще ад. Как караульные только выдерживают?
А вот осужденным не привыкать, особенно четверым, идущим на Верхотурье на строгий режим. Самый малый срок (двенадцать лет) у Хабибуллина, самый большой у Сергея Каменева – восемнадцать.
Ничем не лучше Девяткин – срок заключения четырнадцать лет. Роман Юшенков, подельник Каменева, осужден на пятнадцать долгих и томительных. Была бы воля прапорщика, он бы подпалил вагон и воспользовался пунктом из указа по этапированным: «В случае пожара в вагоне осужденные выводятся и к ним применяются меры, как при попытке к бегству».
«Ко всем без исключения», – от себя добавил Шайкин, помня и о десятке осужденных на общий режим.
Прошло два часа, прапорщик снова вышел на связь. Оказалось – вовремя. Во всяком случае, полковничий чин из Главного управления исполнения наказаний сообщил, что сам собирался вызвать начальника этапа.
Слушая, прапорщик Шайкин не знал, хорошо это или плохо – разместить на время осужденных в камерах ближайшего ОВД Верхних Городищ.
Морока.
Случись что, голову снимут с него, прапорщика Шайкина, тридцати двух лет от роду.
Не приносило успокоения и то, что подвал отдела внутренних дел, по словам начальника местной милиции майора Веретина, более чем надежный. Все это слова, сказанные местным начальником со злостью: кому охота принимать у себя непрошеных гостей с багажом, перевалившим за сотню лет?
Однако деваться некуда. Можно брать воду и пищу в тех же Городищах, но вот в туалет воды не натаскаешься, тяжелый дух из вагона уже распространился на всю округу.
– Жди наряд милиции, – выслушал Шайкин приказ начальника. – Приедут на двух машинах. И аккуратно там!
– А это что, постановление? – Дерзость еще не вышла из прапорщика. Но на крутых радиоволнах она потеряла силу и форму, и до берега, где неподвижными валунами возлежали бесчисленные гуиновские работники, доползла лишь реденькая пена, больше похожая на плевок.
1 2 3 4 5 6