- Война кончится, Леха, и по одному из этих номеров ты меня сможешь найти, а если меня не будет, привет от Кастета передашь, я пойму…
* * *
Окончилась позорная война. Я долечивался в госпитале Бурденко, ранение было хоть и полостным, но не тяжелым, военврач Серега Ладыгин, ставший потом моим другом и погибший уже в мирном, готовящемся к юбилею Питере, вовремя сделал мне нужную операцию в Кабульском госпитале.
Потом меня перевели в Москву, где выгоняли из моей спины последние, самые мелкие осколки. Я давно был ходячим и проводил большую часть времени не в палате, а на сестринском посту или в курилке, где собирались и травили байки такие же, как и я, афганцы.
В один из дней в соседнюю палату привезли новичка. Палата называлась генеральской, из-за того, что была одноместной, с хорошей, удобной мебелью, телевизором и холодильником. Но бойцы пациентам генеральской палаты не завидовали, потому что надолго больные там не задерживались, большей частью покидая палату ночью, на каталке, с головой укрытые белой, с фиолетовым госпитальным штампом простыней.
Однако новый постоялец комфортной палаты действительно был генералом, потому что так обращался к нему персонал, и, похоже, шел на поправку - через пару дней индивидуальный пост из палаты сняли, все чаще слышался включенный телевизор, и пошел к генералу поток посетителей. В большинстве - людей в штатском, но были и офицеры в немалых чинах, погоны под белыми халатами были не видны, но сопровождали посетителей офицеры не ниже полковника, причем полканам приходилось большей частью сидеть в коридоре, изредка передавая в палату какие-то бумажки.
Как-то раз, возвращаясь ночью с сестринского поста, я не удержался и заглянул в открытую дверь генеральской палаты. Человек, сидящий в кресле перед телевизором, показался мне знакомым, хотя половину лица и левый глаз скрывала свежая марлевая повязка.
- Товарищ генерал! - негромко окликнул я его.
Генерал обернулся, грозно посмотрел единственным зрячим глазом и… рассмеялся.
- Кастет? Ты?
- Так точно, товарищ полковник, - ответил я, потому что передо мной был полковник Гонта, командир офицерской спецроты, давшей мне путевку на Большую Войну.
- Закрой-ка дверь, Кастет, - сказал полковник Гонта, убавил телевизионный звук и вытащил из генеральского холодильника запотевшую бутылку водки. - Ты что в госпитале делаешь? Морду отъел, хоть сейчас на амбразуру.
- Сестричек трахаю, товарищ генерал!
- Эх, как бы мне на такую должность устроиться! А если серьезно? Тебе функциональные обязанности водку пить позволяют?
Я вкратце рассказал о своей афганской службе, о последнем ночном бое, ранении и, наконец, спросил об офицерах роты.
Генерал налил по полному стакану и сказал:
- Не чокаемся!
Выпили, не чокаясь, помянули погибших и я, отдышавшись от подзабытого вкуса водки, спросил:
- Кто?
- Все, - коротко ответил генерал и налил еще по полной. - Мы последними уходили из Афгана. Ограниченный контингент весь ушел, а мы все сидим, боевую задачу выполняем, мать ее… А по-простому, хвосты подчищаем, что после наших генералов остались, чтобы все было шито-крыто, и комар, ети его мать, носа не подточил…
Генерал снова выпил, занюхал рукавом адидасовского костюма, посмотрел на то, как я осторожно пью свой стакан, констатировал:
- Отвык Кастет от боевой жизни, - и достал из холодильника непочатую палку твердой колбасы, хлеб, пачку масла. - Закусывай, Алексей. Тебя же Алексеем зовут, не ошибся?
- Так точно, Алексеем.
- А меня - Иваном, ты только при других меня Ванькой не кличь, а так, между собой - можно, позволяю тебе своим генеральским позволением.
- Так что с ротой случилось, товарищ генерал? - после двух стаканов я был еще не готов называть генерала Ваней.
- Нас эвакуировали на двух вертушках и меня буквально с борта сняли, срочно, по рации, приезжай, полковник Гонта, в Кабул, в советское посольство. Рота в Союз полетела, а я - в Кабул, на БМП с двумя прапорами, так и получилось, что от всей спецроты остались только генерал, два прапорщика и капитан Годунов, который в это время свое очередное секретное задание выполнял и в расположении роты его не было. Но знаешь, Алексей, что самое-то странное - никто меня в посольство не вызывал, там даже военпреда в тот день не было, в Москву он летал по каким-то своим делам… А вертушки моджахеды сбили совсем недалеко от нашего лагеря, так до сих пор бойцы там и лежат. Непохороненные…
Генерал снова потянулся к бутылке, а у меня в мозгу вдруг всплыли три телефонных номера - один московский и два питерских - те самые, что сказал мне у входа в штабную палатку капитан Годунов в последнюю ночь моей службы под командой полковника Гонты.
* * *
Выйдя из госпиталя, я сразу позвонил по московскому номеру капитана Годунова. Трубку сняла девушка, с казенной вежливостью выслушала мою просьбу позвать к телефону Сашу Годунова, доложила, что его сейчас нет, и спросила, что нужно передать. Все это напоминало давно заведенный обмен условными фразами, и я нехотя оставил телефонистке привет от Кастета, выслушал - «Хорошо» - прозвучавшее, как уставное «Так точно!» - и с неясными мыслями повесил трубку.
То, что Годунов человек непростой и работает скорей всего на «контору», было ясно еще в Афгане, но там - дело другое, пуля, как известно, дура, и не выбирает, какого цвета у тебя погоны и что написано в послужной книжке офицера. Однако к «конторским» в войсках отношение было известное, считали их всех до одного стукачами, дружбы с ними не водили, а особистов сторонились, как черт ладана.
Годунов в роте тоже держался в стороне от прочих, близко ни с кем не сходился, частенько, когда выдавался длинный, в несколько дней, перерыв между спецзаданиями, исчезал на день, два, а то и на три. Этого, казалось, не замечал никто. Полковник Гонта, жесткий и требовательный к остальным, Годунова, что называется, не видел в упор. Если капитан был в расположении роты, то выходил на задание вместе со всеми, если не было Годунова, переставлял людей так, чтобы его отсутствие не сказалось на поставленной задаче. Так и получилось, что Годунов не эвакуировался вместе со всеми на Большую Землю, чем невольно спасся от смерти…
Я решил по прибытии в Ленинград связаться с капитаном по его питерским телефонам, но суматоха гражданской жизни затянула надолго и накрепко, а потом я о Годунове уже не вспоминал, отыскав в памяти его имя и телефоны только сейчас, вернувшись в Питер эмиссаром наследника российского престола господина Романова.
От него, от господина Романова, я получил строгий запрет поддерживать всякие контакты с Геной Есаулом и Сергачевым, оказавшимися на сей раз по ту сторону баррикад. Поэтому Саша Годунов был первым, кто пришел мне в голову, едва я ступил на питерскую землю, телефоны его я действительно запомнил на всю жизнь, и прямо из аэропорта позвонил по одному из них. Годунов снял трубку сразу же, жестким, напряженным голосом переспросил мое имя. Проверился, уточнив мелкие детали нашей совместной службы, только после этого немного отошел, стал говорить спокойнее, сам предложил встретиться через пару дней, предварительно связавшись по этому телефону.
Как раз два дня у меня и ушло на то, чтобы безопасно пристроить приехавшую со мной Светлану. Хотелось, чтобы она была всегда рядом, чтобы в любую минуту можно было коснуться ее волос, рук, глаз, поцеловать смешной непокорный завиток, настойчиво торчащий за левым ухом. И просто дышать с ней одним воздухом, в котором неслышно растворились присущие только ей ароматы, нежные и терпкие запахи тела, волос и губ. Тем не менее расслабляться не следовало, и я принялся устраивать безопасное Светланино бытие. Обращаться к верной записной книжке было нельзя - все телефоны и адреса наверняка были зафиксированы опричниками Черных, осталось полагаться на свою память.
* * *
Давным-давно, в школьные годы, я провел несколько летних каникул у подруги моей матери в поселке Тайны, что совсем недалеко от Ленинграда.
Дом тети Глаши стоял в глубине поселка, совсем недалеко от бывшей усадьбы заводчика Демидова, где в ту пору располагался туберкулезный санаторий, которого поселковые решительно сторонились, боясь подцепить неизлечимую в их мнении заразу чахотки.
Туда-то, почти наугад, я и поехал, едва обустроившись в гостиничном номере и настрого наказав Светлане носа из гостиницы не высовывать, сидеть тихо, как мышь, и с любовью в сердце ждать меня. Светлана поклялась все это в точности исполнить, особенно упирая на слово «любовь», и я поехал в недалекие Тайны.
Тетя Глаша встретила меня у калитки, совсем не изменившаяся, кажется, в том же длиннополом платье и закрывающем лоб платке. Меня она, конечно, не признала и вытесняла с участка, настойчиво повторяя, что жильцов она давно уже не берет, а ежели и берет, то исправно их регистрирует в поссовете, документы у нее все в порядке, но сейчас их нет, потому что дочка взяла их в город, и как только документы вернутся, так она сразу их предоставит куда требуется…
Я с трудом прервал ее решительное бормотание, напомнил о своей матери, с которой они когда-то были дружны и, как выяснилось, даже учились вместе в институте, после чего тетя Глаша помягчела, вытерла глаза кончиком платка и пригласила меня в дом.
Дом был такой, как и положено быть деревенскому дому, даже расположенному совсем рядом с большим городом. Полы, застеленные домоткаными лоскутными половиками, старая, но исправная мебель, не лакированная, а крашенная масляной краской, и забытые уже стулья с гнутыми спинками, которые называли венскими. Я попил чаю с крыжовенным вареньем, вспомнил босоногое детство, покойную мать, потом мы обсудили рост цен, положение на Ближнем Востоке и в Чечне, и я, наконец, решился изложить свою просьбу - не может ли моя жена пожить здесь месяц-другой, пока я не разберусь с важными городскими делами, а потом я ее заберу, и мы поедем за границу, потому как жена, Светлана, серьезно больна и нуждается в долгом, дорогом лечении.
Тетя Глаша оказалась по паспорту не Глафирой, как можно было думать, а Глорией, а отчество было и вовсе чудное - Викинговна. И вообще в горнице она выпрямилась, стала выше ростом и, когда откинула с головы платок, по плечам рассыпались роскошные, на зависть молодым, чистые, без единой сединки, каштановые волосы.
Что-то неведомое мне произошло в ее жизни во время учебы в институте, и это что-то заставило ее бросить институт и поселиться здесь, в Тайнах, в старом дачном домике, который она своими руками приспособила для постоянного жилья, утеплив стены и собственноручно сложив печи и огромную, на шесть комфорок, плиту. Просьбу мою Глория Викинговна выслушала молча, иронично улыбнулась, когда речь зашла о жене и ее серьезной болезни, после чего вытащила из буфета пачку дорогих дамских сигарет.
- Куришь, Алексей? - спросила она и щелчком переправила мне пачку.
- Курю, - ответил я, - но покрепче, - и достал свою «Яву».
- А я хотела бросить, да передумала. Что еще бабе остается? Только курить, водку я не пью, мужиков моего возраста почти не осталось, а те, что остались - не мужики вовсе, а мне, не поверишь, до сих пор мужика надо. Так что, кроме табака, другой радости у меня и нет…
Она выглянула в окно, занавешенное ситцевой, в цветочек, занавеской, помахала кому-то рукой, вернулась за стол.
- Соседи, видишь, уже интересуются, кто ко мне приехал, да зачем. А девушку свою привози, пусть поживет, я так поняла - ей опасность в городе угрожает?
Я подумал и кивнул, скрывать что-то от тети Глории не хотелось.
Теперь уже она задумалась, потом тряхнула головой. Сказала:
- Тайком привезти ее не получится, сам понимаешь - деревня, но, думаю, искать ее у меня никому в голову не придет, не случайно же ты о старухе вспомнил, - и рассмеялась молодым звонким голосом.
На следующий день я перевез Светлану, оставил солидную пачку денег, хотя тетя Глаша и пыталась протестовать, пообещал приезжать как можно чаще и с легким сердцем вернулся в Город. А вечером из автомата позвонил Годунову. Тот словно ждал моего звонка, сразу снял трубку, сказал:
- В полдень, на борту «Ксении», не опаздывай, - и отключился.
Я поехал на набережную, посмотреть, что это за «Ксения» и каких неприятностей можно от нее ожидать при нехорошем раскладе.
«Ксения» оказалась парусником типа фрегат и была накрепко пришвартована к набережной у самого Зимнего Дворца, что наводило на мысль о немеряных деньгах, перекочевавших из карманов владельца парусника в недра городских чиновников - такое место в нашем Городе дорого стоит. Во всех смыслах этого слова.
Фрегат «Ксения» был изготовлен совсем недавно, но по старинным рецептам кораблестроения: три мачты с реями и аккуратно привязанными парусами, веревочные лестницы, по которым с гиканьем должны подниматься матросы, закусив зубами ленточки бескозырок. На фок-мачте была даже устроена марсовая площадка, откуда впередсмотрящий кричал радостным голосом: «Земля!» и летом спускался вниз, чтобы получить обещанный капитаном приз.
По вечернему времени фрегат был переполнен, на верхней палубе и внутри корабля шумно гуляли нувориши, празднуя какие-то радостные события своей жизни. Я побродил по набережной, посмотрел на фрегат, прикинул - как и куда можно уйти в случае опасности и понял, что уходить, кроме как в воду, некуда, а если потенциальные враги предусмотрят и этот вариант, то лучшей ловушки, чем фрегат «Ксения», и придумать трудно. Поэтому оставалось надеяться на хорошее отношение ко мне капитана Годунова и собственную счастливую звезду, которая, судя по всему, продолжала светить мне в темечко.
Глава третья
Мочить в сортире!
- Опаздываешь, Саня, - сказал я капитану Годунову, когда он неожиданно возник за моей спиной.
- Извини, Леха, так получилось, - Годунов сел напротив меня, осторожно положив левую руку на стол.
Мы обменялись рукопожатием и принялись изучать друг друга.
- А ты заматерел, - отметил Годунов, - другой стал, жесткий и глаза цепкие. Случалось чего в жизни?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5