Интересные, не спорю, но - сказки. Было у меня, конечно, много всякого, но пиратство… Это уже слишком. Тут народная молва сильно через край хватила.
И разговор перешел на автомобили.
Хозяйничал в камере Дуст - человек Саши Сухумского.
А сам Саша Сухумский был смотрящим по «Крестам».
И это мне сразу же не очень понравилось. А точнее - очень не понравилось. Именно тогда, в первый же день, у меня появилось ощущение, что менты выполняют воровской заказ. И теперь это ощущение не ослабевало, а, наоборот, постепенно превращалось в железную уверенность, что для меня дело пахнет керосином.
Но внешне все было нормально. Меня уважали, обращались за советом, а иногда приходилось решать конфликты, которые неминумо возникают, если в камеру площадью тридцать метров посадить без малого восемьдесят человек.
Лежу я как-то раз на шконке, в стенку пялюсь, думы свои невеселые думаю, и вдруг слышу - в противоположном углу шум, свара, крики, в общем, драчка случилась. А потом Дуст и говорит:
- Давайте к Знахарю, мерины безрогие, как он скажет, так и будет.
Подходят ко мне двое урок, обоим лет по тридцать, у одного под глазом слива зреет, другой за яйца держится, и видно, что кисло ему не понарошку.
А еще мне видно, что твари они ничтожные, и повесить бы их без суда и следствия, чтобы не воняли, да некому…
Ладно, думаю, поиграем в царя Соломона.
- Ну, - говорю, - что случилось, почему беспорядок нарушаете?
А сам вспомнил, как на корабле этом, на холодильнике «Нестор Махно», вот так же стояли передо мной два моремана, а я им так заправлял, что самому интересно было.
Оба одновременно открыли рты, но я остановил их жестом и сказал:
- По очереди. Ты - первый, - и указываю пальцем на того, у которого бланш под глазом.
Пусть, думаю, тот, у которого яйца пострадали, оклемается пока.
- Погонялово имеешь? - спрашиваю.
- Имею, - отвечает урка, - Шустрым кличут.
- Действительно шустрый. По бейцам ловко попал. Может, ты еще куда ловко попадаешь?
- Если надо, то и попадаю, - отвечает Шустрый, а сам ногу в сторону отставил и большие пальцы за пояс засунул.
Хочет, значит, показать, что хоть и перед авторитетом стоит, но и сам чего-то стоит.
- А за что, тебя, бедного, в тюрягу-то посадили? Небось, по ошибке?
- Нет, не по ошибке, - отвечает, - вооруженный грабеж.
- Ух ты! Вот здорово! И кого же ты ограбил? Трех здоровых мужиков? Или вооруженного инкассатора ножичком на понт взял? А может, прорвался через охрану и вынес из кабинета депутата сейф с наворованными у народа деньгами?
Шустрый угас, ногу прибрал и говорит:
- Да нет, Знахарь, я поскромнее.
- Ну так давай рассказывай, не томи.
Он помялся и говорит:
- Шубу с бабы снял, и сумочку еще…
- Вот это да! Герой! - восхитился я, - И не испугался? Хотя ты же вооруженный был… А что за оружие?
- Что за оружие… Нож охотничий.
- А где ножик-то взял?
Вся камера молча и с интересом следила за происходящим, и вдруг с верхнего яруса раздался чейто голос:
- А ножик он у корефана своего двинул, пока тот пьяный на хате валялся.
- Заткнись, Пахарь, тебя не спрашивают, - огрызнулся Шустрый.
- Не затыкайся, Пахарь, - возразил я, не сводя взгляда с Шустрого, - откуда ты об этом знаешь?
- А он сам рассказывал, как геройствовал в тот вечер. Что, Шустрый, не рассказывал разве? И про то, как кореш твой, козел, ты ведь его так называл, вырубился, а ты у него, у козла, ножичек-то и прибрал. Ты еще сказал, что это инструмент для настоящего мужчины, а кореш твой типа не настоящий. Забыл?
- Ну, охотничий нож - это и на самом деле для настоящего мужчины, - рассудительно заметил я. - Ты ведь настоящий мужчина? Правда, Шустрый? Ты ведь женщины с сумочкой не испугался? Или все-таки было страшно, но ты смог себя перебороть. А?
Смотрю, а Шустрый и вовсе завял, пальцы из-за пояса вынул, руки по бокам висят, а сам ссутулился, как плакучая ива… Урка, блин!
- Ладно, - говорю, - о том, что ты за урка, мы еще поговорим. А сейчас скажи мне, почему ты сокамерникам отдыхать мешаешь? Что вы там с этим не поделили?
И киваю в сторону второго орла.
А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел…
- Тебя как кличут? - спрашиваю.
- Берендей я.
- Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще.
- Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня - Санек, а братва Берендеем кличет.
- Понятно, - говорю, - ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят.
И перевожу взгляд на Шустрого.
- Ну, так в чем у вас проблемы?
- А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это - косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь…
- Что - он сам? - вскинулся Берендей.
- Заткнись, - оборвал его я, - а ты продолжай.
- Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, - уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям.
Марго был опущенным, а попросту говоря - петухом. А еще проще - пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать.
Стоячих членов - целая толпа. Хочешь - в очко принимай любимую игрушку, хочешь - в рот, в общем, полный кайф!
Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал:
- Значит, тот, кого в очко тянут, - пидар. Так, Шустрый?
- А как же, - поддержал он, - конечно.
- Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось?
- Ну-у-у… - замялся Шустрый.
- Ты не нукай, не запряг, - подстегнул его я, - Тянешь?
- А кто ж его не тянет?
- Значит, тянешь. Я правильно понял?
- Правильно.
- Та-ак. И Берендей тянет.
- Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву.
- А что, шалава бывает любимая?
- А как же? Обязательно, - пустился в расуждения Шустрый, - вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть.
О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть.
Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах?
Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал:
- Значит, так. Тот, кого в очко тянут, - пидар?
- Пидар, - уверенно ответил Шустрый.
- А ты, Берендей, что скажешь?
- Конечно, пидар, - подтвердил Берендей.
- Тогда ответьте мне, бараны, на один вопросик, да не спешите с ответом.
Берендей дернулся было, но я бросил на него презрительный взгляд и, поправив под головой серую плоскую подушку, сказал:
- А вопросик вот какой. А сами-то вы кто после того, что сделали?
В камере настала мертвая тишина.
Может быть, кому-то и не нравилось то, что я наезжаю на пацанов, которые вроде бы и не сделали ничего особенного. Тут, в камере, все не ангелы сидят. Но я играл свою игру, и мне было наплевать, кто что думает. Мне нужно было разозлить воров, потому что…
В общем, я хотел спровоцировать их на открытый конфликт.
Шустрый открыл было рот, но я жестом остановил его и сказал:
- Не надо спешить с ответом. Сроку вам - два часа. Подумайте пока, а потом, не торопясь, ответите. А тот, кто неправильный ответ даст, пойдет с Марго брататься да место у параши обживать. Сгиньте.
Оба мгновенно исчезли, а я, откинувшись на подушку, уставился в грязный потолок и вдруг почувствовал, что мне ужасно хочется курить.
Я не курил уже почти два года, и, конечно же, это было весьма полезно для моего молодого еще пока организма. Но все это время, если вспомнить, я, несмотря на умопомрачительные зигзаги, которые выписывала моя окончательно спятившая судьба, был богат, находился на воле и почти уже забыл о том, какой омерзительной может быть жизнь за решеткой.
Повернув голову направо, я посмотрел на поседевшего в тюрьмах и на зонах авторитета Тюрю, который медленно и аккуратно вышивал черным и белым бисером полоски на маленькой тряпичной зебре, уставив сильные плюсовые очки на свое занятие. И получалось у него здорово.
В последний раз он попал за решетку месяц назад за то, что, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, в одиночку поставил на гоп-стоп кассу Ленинградского зоопарка и унес не только недельную выручку, но и весь черный нал, переведенный в доллары и бережливо сложенный в пачечки вороватым сотрудником Зоопарка, неким Болтовским, неприятным типом с острым носиком, ускользающим ментовским взглядом и погаными младшесержантскими усиками. Я как-то видел Болтовского по телевизору, и когда Тюря рассказал о своем подвиге, то сразу же вспомнил этого темного сквалыгу.
Когда Тюрю задержали, возникла неприятная ситуация.
При нем нашли триста десять тысяч рублей и шесть тысяч двести долларов. Припертый к стенке, Тюря клятвенно заявил, что все эти деньги взял в сейфе. Бухгалтеры и Болтовский били себя в груди и присягали на чем попало, что никаких долларов в кассе не было, а Тюря врет.
Тюря оскорбительно смеялся и на очной ставке говорил, что врет как раз не он, а Болтовский, который все время прятал глаза, и было видно, что он разрывается между жестокой жадностью и разумным пониманием, что признаваться в том, что доллары принадлежат ему, нельзя ни в коем случае. В общем, Болтовский отмазался, доллары канули неизвестно куда, а Тюря сидел в «Крестах» под следствием.
- Слышь, Тюря, - нерешительно сказал я, - угости сигареткой, а то у меня нету.
Тюря удивленно покосился на меня, сдвинул очки на лоб и сказал:
- Так ведь ты, Знахарь, вроде не куришь…
Я вздохнул и ответил:
- Не курил два года, пока на воле бегал. А тут чего-то засвербило. Да так, что сил нет как курить хочется.
Тюря покачал головой и сказал:
- Мне, конечно, не жалко, но может, не стоит?
- Да нет, Тюря, стоит. Неизвестно, как у меня дело повернется, а я еще буду лишать себя такого удовольствия… Так что давай, будь другом.
- Да ради бога, - сказал Тюря и протянул мне пачку «Парламента».
Достав сигарету, я вернул пачку Тюре и, прежде чем закурить, понюхал ее, проведя сигаретой под носом.
Давно забытый пряный запах сухого табака напомнил мне, как много-много лет назад, когда мы были мальчишками и наши обоняние и вкус еще не были притуплены табаком, алкоголем и прочими благами цивилизации, мы нюхали сигареты и все они были разными.
Тогда мы были еще слишком мелкими, чтобы курить открыто, и поэтому свои первые затяжки я сделал в одной из подворотен на Васильевском Острове, куда мы с приятелями забрели во время одного из бесконечных и увлекательных путешествий по огромному Городу, казавшемуся то сказочным, то страшным.
Рассказывать о моих ощущениях, связанных с первой сигаретой, нет резона, потому что гораздо лучше это сделал товарищ Марк Твен, когда описывал, как Том Сойер с корешами курили табачок из трубки, выстроганной из кукурузного початка. Там у него все правильно описано, а главное - литературно. У меня так не получится.
В общем, понюхал я сигаретку, вспомнил свою клятву, данную два года назад, покачал сам себе головой, в очередной раз понимая, что на то клятвы и даются, чтобы потом их нарушать, да и прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной мне одним из молодых бандитов-беспредельщиков, которые здесь, в камере, все как один были на моей стороне.
Выпустив дым, я прислушался к своим ощущениям и не нашел в них ничего неприятного. Наверное, курить не так уж и вредно, но только не так, как делают это все курильщики, которые не задумываясь смолят по пачке, а то и по две в день. То ли дело - английские джентльмены из романов. Сигара после обеда, и все. Тогда и кайф от этого есть.
А у нас как получается? Вошел - закурил. Вышел - закурил. Перед началом работы - закурил. Закончил - опять же сигаретку. И так без конца. И уже не чувствуешь ни вкуса табака, ни кайфа от него. Разве что от первой сигареты с утра. А дальше весь день делаешь это на автомате и никакого особенного удовольствия от курения нету.
Затянувшись во второй раз, я почувствовал, как меня приятно повело.
Эх, черт побери, вот была бы у меня такая сила воли, чтобы курить по одной или по две в день…
Тюря, наблюдавший за мной со своей койки, усмехнулся и спросил:
- Ну и как, потащило тебя?
- Ага, - ответил я, чувствуя, как по телу пробегает сыплющийся песок.
- И сколько ты не курил до этого?
- Не скажу точно, но около двух лет.
- Я восемь лет не курил, думал, что уже навсегда, но, как видишь…
Он помолчал, а потом неожиданно спросил:
- Слушай, Знахарь, а что тебе в понятиях не нравится?
Слухи о моих распрях с теми, кто придерживался понятий, летели далеко впереди меня, и поэтому, как только я оказался в камере, ко мне сразу же подвалили несколько молодых беспредельщиков, и один из них, представившись Гансом, сказал:
- Молодые Знахаря уважают. Можешь на нас рассчитывать. Если старперы будут давить, мы поддержим.
И они отвалили в свой угол.
Противостояние между законниками и беспредельщиками в последнее время приобрело такие масштабы, что не замечать этого было просто невозможно. И, похоже, мир воров в законе, мир воровских понятий чувствовал реальную угрозу со стороны молодых, не останавливающихся ни перед чем волчат. Да и не волчатами они уже были, а настоящими волками, знающими, что такое кровь, смерть и огромные деньги.
И, судя по всему, они начинали набирать силу, а дальше…
Да-а-а… Интересно, что же будет дальше?
С удовольствием сделав очередную затяжку, я выпустил дым в потолок и, смакуя забытые ощущения, неторопливо сказал:
- Что мне в понятиях не нравится, говоришь… Ну что же, я могу сказать. Правда, я не спикер какой-нибудь, и речь у меня не на бумажке написана, так что извини, Тюря, если не очень складно будет.
- Ничего, я понятливый, - ухмыльнулся Тюря, - давай излагай.
1 2 3 4 5 6