Когда он дошел до того момента, где английская линия разделилась на две части, одна идя к ветру, а другая спускаясь под ветер двух французских кораблей, он описал это движение так ясно и с таким жаром, что сам главнокомандующий отложил в сторону свое перо и с удовольствием стал его слушать.— Кто мог вообразить, Дик, — заметил сэр Джервез, — что эти молодцы со своих марсов так строго за нами наблюдают и могут потом дать такое верное описание того, что происходило?— Ах, Джервез, а что вся бдительность Галлейго перед неусыпном оком Всемогущего! Страшно вспомнить в подобную минуту, что ни одно деяние наше не будет забыто в будущей жизни. Я где-то читал, что ни одна клятва, произнесенная нами, не перестанет вечно звучать в ушах наших, напоминая нам о ней, что каждая наша молитва, произнесенная с верой, будет внесена неизгладимой печатью волей Всемогущего в скрижали вечности.При последнем замечании, сделанном Блюуатером, вице-адмирал посмотрел со страхом на своего друга, и только в первый раз с той минуты, как Блюуатера ранили, ему пришла на ум религия. С благоговением, хотя и без слов, он благодарил Создателя за дарованную победу, но он и не воображал себе до сих пор, что Блюуатеру может быть нужно приготовиться к смерти.— Не желаешь ли ты опять видеть священника «Плантагенета», Дик? — спросил он с нежностью. — Ты не папист, в этом я уверен.— Ты прав в этом, Джервез. Я почитаю все церкви — даже католическую, которая также не лишена средств, ниспосланных милосердием Божьим, чтоб подкреплять слабого человека в трудных его странствованиях по пути жизни; но я верю также, что есть еще кратчайший путь к Его прощению. Насколько я в этом прав, — прибавил он, улыбаясь, — через несколько часов я, может быть, лучше всех вас об этом узнаю.— Друзья, верно, встретятся там, Блюуатер; невозможно предполагать, что те, которые так искренне, так долго любили друг друга в этой жизни, будут навеки разлучены в будущей.— Будем надеяться, Окес, — отвечал Блюуатер, взяв своего друга за руку, — будем надеяться! Но там не ожидают уже нас ни крейсерства, ни победы, ни триумфы! Только в такие минуты, как настоящая, мы видим все в надлежащем свете. Из всего минувшего твоя неизменная дружба ко мне доставляет мне теперь самое большое утешение.Вице-адмирал не мог долее устоять. Он отвернулся и горько заплакал.Между тем около девяти часов вечера в состоянии раненого произошли значительные перемены. Ему самому уже казалось, что конец его близок, и он послал за Вичерли и своей племянницей, чтоб с ними проститься. Миссис Доттон также присутствовала здесь, как и Маграт, оставшийся на всякий случай на берегу. С полчаса бедная Милдред, упав на подушки своего дяди, заливалась горькими слезами, пока ее, по совету доктора, не удалили.В последнюю минуту разлуки Блюуатер не мог много сказать своей племяннице. Он целовал и благословлял ее с большей и большей силой и, наконец, сделал знак, чтоб ее взяли. Мисс Доттон не была им также забыта; он просил ее остаться, и когда Вичерли и Милдред скрылись, он сказал голосом, ослабевшим уже почти до шепота:— Вашей попечительности и любви, превосходная женщина, мы обязаны, что Милдред способна к своему настоящему званию. Найти ее было бы ужаснее, чем потерять, если бы она была возвращена нашей фамилии невоспитанной, грубой.— С Милдред, сэр, никогда не могло бы этого случиться, в каких бы обстоятельствах она ни была, — отвечала миссис Доттон в слезах. — Природа слишком щедро наделила это милое дитя всеми лучшими своими дарами, так что она при самых бедственных обстоятельствах не могла бы сделаться не чем иным, как нежной и милой.— Все же лучше, что она такова, какой ее только можно желать видеть, и что она, благодаря Богу, имела в детстве такую покровительницу, как вы! Вы заменяли для нее все, и она постарается отплатить вам тем же в вашей старости.В этом миссис Доттон так была уверена, что не требовала никаких убеждений; приняв благословение умирающего, она упала подле его кровати на колени и, помолившись с жаром несколько минут, удалилась. После этого до самой полуночи не случалось ничего особенного, и Маграт несколько раз нашептывал сэру Джервезу свое радостное предсказание, что контр-адмирал поживет до утра. Однако за час до рассвета раненый оправился так, что врач стал беспокоиться. Он знал, что физическая перемена подобного рода могла произойти только от минутного торжества духа над телом, когда первый готов уже оставить земное жилище, — обстоятельство обыкновенное у больных, сильных и деятельных умственными способностями. Таким образом, силы души в последние минуты мгновенно оживляются, подобно лампаде, свет которой, догорая, то вспыхивает, то снова угасает. Маграт подошел к кровати контр-адмирала, посмотрел на него внимательно и удостоверился, что последняя минута его уже приближается.— Вы мужчина и воин, сэр Джервез, — сказал он тихо, — и потому странно бы было, если б я стал вводить вас в заблуждение. Наш почтенный друг, контр-адмирал Блюуатер, можно сказать наверное in articulo mortis; вероятно, он не проживет долее получаса.Сэр Джервез вздрогнул и посмотрел пристально вокруг себя; ему хотелось в эту минуту остаться наедине со своим умирающим другом. При всем том он колебался: просить ли ему присутствующих удалиться или нет; поступок этот казался ему неприличным. Скоро, однако, его высвободил из этого затруднения сам Блюуатер, который горел тем же самым желанием. Он подозвал к себе доктора и шепнул ему на ухо, что ему хотелось бы остаться наедине с главнокомандующим.Маграт выслал Галлейго и Джоффрея из комнаты, потом и сам последовал за ними, затворяя за собой двери.Оставшись один, сэр Джервез опустился подле одра своего друга на колени и стал молиться, сжимая обеими своими руками руку друга. Пример миссис Доттон и собственное его сердце требовали этого жертвоприношения; совершив его, он почувствовал большое облегчение, между тем как перед этим избыток чувств, теснящихся в груди его, почти задушил его.— Прощаешь ли ты меня, Джервез? — шептал Блюуатер.— О, не упоминай, умоляю тебя, не упоминай об этом, мой лучший, мой единственный друг! У всех нас есть свои минуты слабости и всем нам одинаково нужно прощение. Прости мне, Господи, мои прегрешения, как я забываю все ошибки, все заблуждения моего бедного Блюуатера!— Да благословит тебя Господь и да сохранит тем же добрым, верным и благородным, каким ты всегда был.Сэр Джервез закрыл свое лицо и заплакал навзрыд.— Поцелуй меня, Окес, — шепнул контр-адмирал.Главнокомандующий, спеша исполнить это, приподнялся с колен и склонился над своим другом. Когда он запечатлел поцелуй на щеке умирающего, по лицу последнего пробежала кроткая улыбка, и он перестал дышать. Еще полминуты, и он испустил последний сильнейший вздох. Остаток ночи сэр Джервез Окес провел в комнате усопшего один, расхаживая взад и вперед и припоминая все опасности, бедствия и успехи, которые он и умерший так дружно всегда разделяли вместе. С наступлением дня он призвал прислугу и удалился в свою палатку. Глава XXXI Они пришли взять погребенного короля, который покоился в этом древнем храме; так как он должен был быть вооружен в день битвы, чтобы освободить Испанию с нами. — Трубы тогда играли марш, и, когда солнце было на половине пути, мавры были уже только пылью на равнине Тулузы. Миссис Гименс Нам остается теперь только дать короткий очерк об участи наших главнейших героев и тех немногих происшествий, которые более тесно связаны с нашим рассказом. С восходом солнца флаг усопшего контр-адмирала был спущен с бизань-мачты «Цезаря», и этим самым возвещено было флоту о невозвратной потере его любимого начальника. Вместе с этим флагом был спущен и флаг вице-адмирала, и через минуту снова появился на фок-мачте «Плантагенета». Но беленький, небольшой вымпел, как знак достоинства почившего, более уже никогда не развевался в честь его. К полудню им был покрыт гроб, поставленный на квартердеке корабля, согласно желанию покойного; и не раз этим вымпелом какой-нибудь старый моряк утирал слезу, катившуюся по его загорелому лицу.На другой день после смерти одного из наших героев, пополудни, ветер повернул к западу, и все суда подняли свои якоря и пошли к Плимуту. Изувеченные суда были уже в состоянии к тому времени нести большую или меньшую парусность, и посторонний зритель, увидев эту, печально выглядевшую эскадру, огибающую мыс Старт, подумал бы, что это разбитый флот возвращается в гавань. Единственными знаками победы служили развевавшиеся под белыми флагами призов гюйсы; даже и тогда, когда все суда сэра Джервеза снова бросили якоря, его победители моряки имели унылый, печальный вид. Между тем тело покойника вынесли на берег с соблюдением обычных правил, и процессия воинов, следовавшая за ним, отличалась торжественностью, которая далеко превосходила одно только наружное соблюдение церемонии. Многие из капитанов, особенно Гринли, с удивлением взирали на действия Блюуатера во время сражения; но он скоро своим поступком совершенно изгладил это впечатление и оставил в их памяти только блестящую храбрость и удивительное искусство в управлении кораблями, которые одни только в состоянии были возвратить удачу уже почти потерянного дня. Те же, которые несколько долее призадумывались над странным поступком Блюуатера, приписывали его тайному приказанию сэра Джервеза.Излишне было бы останавливаться на дальнейших движениях эскадры сэра Джервеза после прибытия ее в Плимут. Корабли были тщательно отремонтированы, призы приняты в службу, и все они в надлежащее время опять вышли в море, готовые с новыми силами встретить неприятеля своего отечества. Сэр Джервез оставался на «Плантагенете» до последней возможности, но через три года после описанных нами событий этот старый корабль пошел на лом. Гринли дожил до контр-адмиральского чина и умер от желтой лихорадки на Барбадосских островах. «Цезарь», под командой Стоуэла во время зимнего крейсирования по Балтийскому морю, пошел ко дну, и все, что на нем было, погибло. «Перун» участвовал еще во многих битвах, и капитан его Фолей умер в преклонном возрасте в чине контр-адмирала. «Карнатик» долго еще оставался под командой Паркера, пока последний не получил права поднять на бизань-мачте своего судна синий флаг: скоро затем оба они, как уже слишком устаревшие для службы, отправились на покой. Сэр Джервез в третий раз отказался от звания пэра. Сам Георг II намекнул ему однажды, — это было после вновь одержанной победы, — на это обстоятельство, присовокупляя, что славная победа над французами, которую мы описали, не была еще должным образом вознаграждена. Тогда старый моряк открыл тайну своего упорного отречения от предлагаемой ему чести. «Государь, — отвечал он на замечание короля, — я полон чувства благодарности за милости вашего величества, но при всем том никогда не могу согласиться принять звание, которое будет казаться мне скрепленным кровью моего лучшего друга». Ответ этот хорошо помнили и никогда более не предлагали сэру Джервезу звания пэра.Вичерли остался в Вичекомбе, чтобы присутствовать при погребении своего дяди; подкрепляемый влиянием и знанием дела сэра Реджинальда, он, вопреки всем интригам Тома, занимал на этих похоронах первое место. Дело же о наследстве повели таким образом, что оно причиняло мало беспокойств молодому баронету. Том, видя, что его незаконное происхождение всем известно, и убедясь в безнадежности борьбы с таким противником, каким был сэр Реджинальд, знавший как нельзя лучше и все факты и все относящиеся к ним законы, добровольно отступил с поля сражения. С этой минуты о статьях завещания не было больше и помину. Наконец бедный Том получил свои двадцать тысяч фунтов и ту незначительную часть движимого имения, которую покойный сэр Вичерли имел право назначить кому угодно; но нашему искателю баронетства недолго суждено было наслаждаться своим наследством. В ту же осень он жестоко простудился и через несколько недель умер от злой лихорадки. Он не оставил завещания, и его имущество должно было отойти в государственную казну; но в великодушную признательность за долголетнюю службу его отца оно было укреплено за двумя его братьями, которые имели еще какое-нибудь право на кровь Вичекомбов. Таким образом, сбереженные судьей деньги были распределены с соблюдением законов правосудия.Вичерли также присутствовал вместе с сэром Джервезом на похоронах адмирала Блюуатера, как один из офицеров, горько оплакивающих этого превосходного человека. Погребение с большой торжественностью происходило в Вестминстерском аббатстве. Экипажи тех особ королевской фамилии, которых не удерживал придворный этикет, также появились в процессии; некоторые из членов той самой фамилии, которую почивший считал «незваным гостем», даже присутствовали инкогнито на этой последней, в честь его совершавшейся церемонии.Доказательство прав Милдред, как дочери полковника Блюуатера и Агнес Гедуортс, не встретило больших затруднений. Лорд Блюуатер был скоро удовлетворен; он был совершенно равнодушен к деньгам своего родственника, на которые не имел никаких видов, а потому между обеими сторонами царствовало совершенное согласие. Гораздо более затруднений встретили в герцогине Гламорганской, которая была так сильно предана понятиям высшей аристократии, что не могла с особенным удовольствием смотреть на племянницу, воспитанную как дочь штурмана. Она делала множество возражений, хотя и сознавалась, что ей известно было расположение ее сестры Агнес к Джону Блюуатеру. Второй сын ее, Джоффрей, более чем все другие, устранил ее сомнения, и когда сэр Джервез Окес лично явился к ней, чтобы упросить ее рассмотреть собранные доказательства, она не могла долее уклоняться. Как скоро ее доброе сердце уступило просьбе, она должна была признать справедливость доказательств и покориться здравомыслию. Вичерли был неутомим, собирая все документы, чтобы доказать права своей супруги, и по предложению вице-адмирала или, лучше сказать, адмирала белого флага, в которые сэр Джервез был произведен, он согласился сопутствовать ему к герцогине с тем, однако, чтобы ему позволено было тогда только явиться в дом ее, когда адмирал удостоверится, что присутствие его, мужа Милдред, не будет неприятно герцогине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36