Симоненко сглотнул, пригладил редкие волосы и стараясь говорить спокойно, сказал:
– У нас очень серьезное происшествие. В кафе «Южанка» совершено убийство.
– Плохо, – спокойно сказал мэр. Это все?
Симоненко поднял глаза к потолку и пошевелил губами.
– Это все? – снова переспросил мэр.
Что ему какое-то убийство? Он и сам…Симоненко оборвал эту мысль, переложил трубку в левую руку, а ладонь правой вытер о брюки.
– Там девять трупов.
– Сколько?
– Девять. Во всяком случае так мне сообщили.
– И вы до сих пор не там?
– Я решил перезвонить вам сразу же, как только получил сообщение. Сейчас выезжаю.
– Очень хорошо. Как только что-нибудь выясните – немедленно сообщите. По этому же телефону. Я буду ждать.
Симоненко вышел из кабинета. Мэр ждет сообщения. Подполковник выругал подвернувшегося на пути лейтенанта и быстрым шагом вышел на улицу. На пороге ослепительное солнце ударило его в лицо, и Симонеко на секунду зажмурился. Спокойная жизнь тянулась слишком долго. Симоненко давно ожидал катастрофы. Слишком спокойно было у них в городе. Даже он, подполковник милиции, почти поверил в то, что Королю удастся устоять самому и удержать город. «Только бы не разборки» – подумал Симоненко. Пусть будет все, что угодно. Пусть это будут террористы или грабители. Только бы это не оказалось началом войны между группировками! Симоненко сел на переднее сидение «волги» и машина тронулась. Подполковник покосился на водителя. Тот, не спрашивая ничего, вел машину в сторону «Южанки». В управлении уже знают все. Через час об этом уже будет знать весь город.
– Включи сирену! – приказал Симоненко.

Мусор
Старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский кричал не очень часто. Требовалось обычно нечто неординарное, чтобы Мусоргский сорвался на крик. В обычных условиях Мусоргский был человеком уравновешенным и спокойным. Состояние, близкое к истерике могло возникнуть у него только в том случае, когда неприятности угрожали ему лично. Или кто-то пытался нарушить правила, которые Мусоргский установил для окружающих. В этих случаях старший лейтенант мог совершить все что угодно.
Чаще всего, когда Мусоргский кричал, это значило, что он просто хочет быть услышанным на большое расстояние. Или стремился перекричать что-либо. Те, кто знал Мусоргского хорошо, услышав любую фразу из его уст старался выполнить требуемое – мстительность Мусоргского вошла в поговорку. Он мог вынашивать свою ненависть месяцами, и она от этого не становилась менее жгучей.
Еще Мусоргский иногда кричал на свою жену. Не часто – она могла поставить на место любого, но иногда, приняв на досуге порцию алкоголя, получив предварительно на службе очередную выволочку за небрежное отношение к своим служебным обязанностям, старший лейтенант срывался, и даже его супруга испугано замолкала.
В такие минуты Мусоргский вспоминал, что было время, когда у него были друзья, вспоминал, что когда-то люди приглашали его в гости не потому, что хотели его задобрить, а потому, что действительно хотели его видеть. А еще он вспоминал время, когда даже за глаза его называли Игорем.
Мусор. Старший лейтенант знал, что так называют за глаза его все, даже менты. И вовсе не за то, что у него была такая фамилия. Мусор. В принципе, можно привыкнуть к любому прозвищу. Мент, ментозавр, свисток, даже старомодный легавый – легко употреблялись работниками милиции. Более того, «мент» стало чем-то вроде уважительного профессионального прозвища. Но Боже упаси назвать мента в глаза мусором. «Мой мусор у тебя во рту не поместится!» – для начала дежурной фразой ответит мент, а потом предпримет все, чтобы неосторожный запомнил свою ошибку надолго.
Старшего лейтенанта Мусоргского Мусором называли даже менты. Они словно проводили границу между собой и им. И тоже самое делали все остальные. К менам относились по-разному. некоторых боялись, некоторых ненавидели, некоторых даже любили. Мусор вызывал чувство брезгливости и отвращения.
Невысокий, плотный, с вечно красным лицом и блеклыми, почти бесцветными волосами, Мусор не мог произвести особенно благоприятного впечатления. Постоянное недоверчивое выражение лица, брезгливо оттопыренная нижняя губа и бегающие мутно-серые глаза держали людей на расстоянии, а ощутив один раз липкое прикосновение его вечно потных рук люди старательно избегали его рукопожатий. Мусор.
Нельзя сказать, что все относились к нему одинаково. У каждого были свои причины ненавидеть Мусоргского. И Мусор отвечал окружающему его миру нежной взаимностью. А мир старался досадить Мусору и выбирал для этого самые изощренные способы.
Мало того, что он топчется на самом солнцепеке. Мало того, что изгадил новые туфли кровью, мало того, что на его участке лежат девять жмуриков, и теперь придется что-то делать для того, чтобы начальство видело служебное рвение, мало того, что все происходящее могло сказаться на доходах Мусора. Мало всего этого оказалось Мирозданию. Оно еще заботливо проследило за тем, чтобы этот ублюдок облевал половину площадки, и старший лейтенант милиции, при исполнении и на глазах зрителей влез в эту блевотину ногой и поскользнулся.
Когда нога внезапно поехала вперед, Мусор взмахнул рукой, пытаясь удержать равновесие и с грохотом сел на пластиковый столик. Фуражка слетела с головы и покатилась по бетону. Вот тут Мусора и прорвало.
Он отшвырнул в сторону столик, пнул ногой опрокинутый стул и выматерился. Начал свою фразу он тихо, но когда увидел, что фуражка докатилась как раз до порога павильона и остановилась на краю лужи крови…
Мусор подхватил фуражку, почувствовал, как она с легким треском отлипает от загустевшей крови и понял, что теперь еще и фуражка испачкалась в крови. Мусор резко обернулся к зевакам и успел заметить ухмылки на лицах некоторых из них.
– Что пялитесь? – взревел Мусор. – На хер отсюда, ублюдки. Что лыбишься, пидер? Хлебало начистить?
Мусоргский двинулся на людей, и тем показалось, что сейчас он начнет быть всех подряд, без разбора. Люди попятились.
– Тебе смешно? – спросил Мусор у Малявки, местного пропойцы, выбрав, наконец, жертву.
– Я? Нет, ну что ты, вы, – Малявка перепугался насмерть и попытался спрятаться за чью-то спину. – Я никогда, честное слово, ну ты же, ну вы же… Ну Мус…
– Что ты сказал? – Малявка допустил самую страшную ошибку – он почти произнес вслух кличку Мусоргского и умудрился это сделать при свидетелях.
– Я… ничего, ну бля буду, ничего. Ну что вы, Игорь Иванович, – Малявка с перепугу вспомнил даже имя отчество Мусора, но это уже не могло его спасти от расправы. Как не могло спасти и появление возле кафе оперативный машин и дежурной бригады. Расправа была только отложена.
– Что тут у тебя, Мусоргский? – спросил приехавший следователь.
Мусоргский оторвал взгляд от побелевшего лица Малявки и обернулся к приехавшим:
– У меня тут куча покойников.
– Не так громко, Мусоргский.
– Сколько нужно трупов, чтобы получилась куча? – сам у себя спросил судмедэксперт у входа в павильон. А потом, увидев, что именно там творится, оглянулся на следователя и сам себе ответил:
– Ровно столько.
Следователь заглянул через плечо судмедэксперта и сказал:
– Тут трупов хватит и на две кучи.
– Согласен, – ответил эксперт, – но эти две кучи будут менее внушительными.

Палач
В такие минуты Палач испытывал двойственные чувства. Он понимал, что иначе нельзя, что иначе Даша просто не сможет жить и, что делает он единственно правильное в данном случае. И одновременно он ненавидел себя в эти минуты. Он был вынужден играть роль того, кого ненавидел всеми силами.
Люди. Он не мог избавиться от них даже в минуты своей победы над ними. Люди цепко, словно болото, удерживали его в себе, вынуждая… Палач придумывал названия для всех своих действий и это помогало ему отстраниться от толпы, он изо всех сил старался смыть с себя стадную грязь. Он не такой как они. Они мягкие, злобные, подлые и ненадежные. Он – уверенный, рациональный, бесстрастный. Хотя бесстрастным удавалось оставаться очень редко.
Убивая, Палач не испытывал ненависти к конкретной жертве. Она была лишь частью толпы. Частью безликой и ничтожной. Ненавидя все человечество в целом, каждого его представителя Палач презирал. Он был выше их хотя бы потому, что не путал цели и средства. Люди полагали, что их копание в собственном дерьме есть главная цель природы.
Хотя, с точки зрения Палача, максимум, что могли сделать люди, это унавозить почву для будущего. Каким будет это будущее, Палач не знал и даже не задумывался. Он просто хотел, чтобы у людей не было будущего. Чтобы они не могли больше делать то, что они сделали с Дашей. То, что теперь он вынужден с ней делать.
Шагнув в номер вслед за Дашей, Палач успел только повернуть ключ в замке. Еще не обернувшись, Палач знал, что сейчас произойдет. Даша ударила. Он обернулся и второй удар пришелся уже по лицу. Пощечина. Даша била, словно и не было несколько лет изнуряющих тренировок, словно это не она могла легко справиться с несколькими противниками.
Даша снова была семнадцатилетней девочкой. И снова она оказалась один на один со своим ужасом, бессильная и испуганная. Палач видел в ее глазах ужас и безысходность. Даша видела не его, она видела лицо того ублюдка. И она пыталась защитить себя, так же, как тогда.
Удар, снова удар. Ногти скользнули по его груди, оставляя царапины. Как всегда. И как всегда Палач медлил. Пощечина. Бессильные кулаки заколотили его по груди. Он должен. Он должен, должен, должен, должен. Сволочи. Он должен насиловать, чтобы хоть чуть-чуть исправить зло, причиненное Даше этим зверьем.
Палач постоял несколько секунд, зажмурившись, ощущая Дашины удары и чувствуя, как нарастает ее ужас и одновременно возбуждение. Потом Палач ударил. Несильно, скорее толкнул Дашу к кровати. Как всегда. Он словно попал в петлю времени и был вынужден бесконечно проходить через это и вести за собой Дашу. Только так он мог ее спасти. Хотя бы на время.
Даша отступила, вскрикнув и закрыв лицо руками. Палач толкнул ее снова, и Даша, натолкнувшись ногами на край кровати, упала. «Нет, – жалобно сказала она, – не нужно, пожалуйста, не нужно!».
Детский голос. Когда Палач впервые делал это, он остановился после этих слов. Его словно обожгло и он не смог заставить себя причинить Даше боль. А потом долго приводил ее в чувство, несколько бесконечных часов пытался вывести ее вначале из истерики, а потом из почти коматозного состояния. И уже после того, как она смогла взглянуть на него осмысленно, еще несколько дней он сидел возле ее кровати и наблюдал, как борются в ней разум и безумие.
До этого момента он еще мог ее щадить. Еще мог только делать вид, что бьет ее. Но теперь… Будьте вы прокляты. Ненавижу. Это ведь только Даша сейчас не понимает что происходит. Это только она находится в плену кошмара. а он все понимает и все чувствует. Он чувствует и дрожь ее тела, ощущает запах ее страха и возбуждения, слышит ее тяжелое дыхание и стон: «Не нужно, пожалуйста, не нужно».
Даша попыталась вскочить. Удар. На этот раз он ударил сильно, так, что дыхание ее пресеклось, и она прижала руки к груди. Палач схватил ее за волосы и опрокинул на спину. «Нет, нет, нет, нет…» – шептала она все чаще и чаще. Для нее существовало теперь только это слово и его руки. И боль, которая рождала ее проклятие, ее наказание, ее возбуждение.
Боль. Теперь он должен причинить ей боль. Он должен причинить боль той, за которую готов был отдать жизнь. Проклятье. Продолжая выгибать ее тело назад, Палач скользнул рукой вдоль бедра Даши. Она сжала ноги. Ненавижу. За что это ему. Ведь он просто оружие. Он не может… Вернее, он не хочет. И все равно продолжает. Он сильный. Он выдержит. Он оружие и инструмент.
Даша вскрикнула, когда он вошел в нее. Ноги ее обхватили его бедра, то ли пытаясь остановить, то ли прижимаясь сильнее. Палач положил руку на Дашину грудь, и тут же ее рука легла сверху. С силой сдавила. И снова было невозможно понять – хочет ли она его остановить или помогает причинить себе боль.
Нет, нет, нет, нет! Все чаще и чаще. Даша извивалась под ним. Боль. Ей сейчас нужна боль. И она боится этой боли. Ее левая рука, опустилась вдоль его тела, раздирая кожу в кровь. Потом пальцы коснулись его плоти. Палач знал, что это произойдет. Это происходило всегда.
Даша выталкивала его из себя только для того, чтобы он мог войти в нее по-другому, чтобы боль стала невыносимой и, наконец, принесла ей облегчение. Палач знал, что в тот момент, когда он будет входить в нее, резко и грубо, Даша забудет обо всем, кроме свой боли и своей правой руки. А ее правая рука, как и тогда, много лет назад, будет шарить по кровати в поисках ножа. Даша будет пытаться дотянуться до ножа, не найдет его, но пальцы все равно сомкнутся вокруг несуществующей рукояти, и правая ее рука резко ударит его в бок, под левую руку. Так было всегда. Так будет всегда. Палач почувствовал удар.
Для него это было сигналом. Он застонал, и тело его несколько раз дернулось, словно в агонии. И отзываясь на его движение, ее тело выгнулось, по нему прошла судорога оргазма. Наслаждение и отвращение. Палач никогда не спрашивал Дашу о том, что именно она ощущает в эти секунды и тем более никогда не спрашивал ее о том, что испытала она тогда, в тот раз. Но он все равно понимал ее. По той причине, что и сам ощущал нечто подобное. Острое наслаждение и ненависть. Возбуждение и отвращение. Как и она. Только ненавидел он в эти мгновения себя, свое тело, свой мозг, которые не могут справиться с инстинктами.
Он не хотел, не имел права испытывать наслаждение от происходящего. И испытывал его. Никогда и ни с кем у него не возникало желания причинить боль ради собственного наслаждения. Да и не возбуждало его насилие никогда. Кроме вот этих минут с Дашей. Когда с ним это произошло первый раз, когда первый раз настиг его оргазм одновременно с Дашиным ударом, когда понял он, что ему не нужно притворяться и изображать предсмертные судороги, Палача стошнило.
1 2 3 4 5 6 7 8