«Ресторан, — ответила Рита на непроизнесенный вопрос. — Как тебя зовут, кстати, земляк?»
«Индиана».
Мимо буфета (поэт, к своему ужасу, успел заметить пятна красной икры на свободно выложенных в витрине бутербродах), мимо столиков кафе, почти все они были заняты оживленно беседующими писателями, прошли они и стали подыматься по спускавшейся в зал лестнице. Взобравшись, устремились обшитыми деревом коридорами и скоро вошли в комнату со множеством стульев и столов. В комнате находилось с дюжину или более молодых людей обоего пола. «Привет! Привет! Всем привет!» — проскандировала Рита и бросила папку на свободный стол.
«Ага! Вот и староста явилась! Мы уже собирались тебя переизбрать!» — воскликнул некто темнобородый и краснолицый.
«А где же Арсений? — спросила Рита. — Кто-нибудь видел Арсения?»
«Был замечен в ресторане с Леночкой Игнатьевой», — ехидно заметил молодой человек с большим прямым носом и бесцветными усиками. Светлый чубчик закрывал треугольником половину его лба. Молодой человек выглядел как случайно уцелевший обломок довоенной эпохи. В придачу к чубчику (таких чубчиков не носили в те годы даже самые отсталые рабочие харьковского завода «Серп и Молот») на юноше была извлеченная, должно быть, из отцовских запасов черно-серая куртка, называвшаяся «ковбойкой». «Ну и экземпляр!» — подумал харьковчанин о непонятном юноше, так и не расшифровав его. «Леночка, разумеется, читает Арсению Александровичу стихи… ха-ха-ха…» — добавил юноша.
«А кого сегодня разбираете?» — Рита села и принялась выкладывать из папки на стол бумаги. На столе, занятом ею, покоилась пишущая машинка в чехле. Всего три зачехленных машины находились в комнате, письменные приборы украшали несколько столов. Помещение по-видимому использовалось в дневные часы как кабинет.
«Машеньку мы сегодня разбираем», — ласково сказал кудрявый типчик (это он торопил Риту у двери Дома) и с необыкновенным радушием посмотрел на сумрачную девушку крупных форм, набросившую вдруг пуховую темную шаль на плечи. Преобладающим цветом девушки был темно-шоколадный. «Говенный!» — фыркнув себе под нос, определил цвет Машеньки уже тогда злой Индиана. Физиономия Машеньки напоминала ему виденные во множестве унылые физиономии поэтических девушек, встреченных им в Доме Культуры работников милиции, в других Домах Культуры и на поэтических вечерах Харькова. Ниже этого подвида «Машенек» стояли только выжившие из ума старики-пенсионеры, бывшие парикмахеры или банщики, почему-то на старости лет взявшиеся за сочинение стихов. Провинциалу стало обидно за Москву, что вот и здесь, где, казалось бы, должно быть скоплено самое лучшее, существуют такие Машеньки. Читать она, без сомнения, будет тихим, скучным голосом, от которого умерли бы и мухи в комнате, происходи занятие семинара летом.
«Возьми себе стул! — сказала Рита. Оказывается, он один стоял. — Это мой друг — поэт из Харькова!» — вспомнила Рита об обычае представлять неизвестных юношей обществу.
«Индиана», — представился он и почему-то поклонился.
Машенька назвалась Машенькой, старомодный обломок с чубчиком а ля Гитлер назвался Гришей Васильчиковым, а курчавый толстячок — поэтом Левенским. Лобастый молодой человек в очках был Юрием. Остальные? Статисты всегда плохо запоминались Индианой, и, если, они не переходили впоследствии хотя бы на второстепенные роли, он забывал их без сожаления.
Вошел, сильно хромая и опираясь на палку, красивый, в синем костюме, шелковый шарф узлом завязан у горла, сам МЭТР — руководитель семинара Арсений Александрович Тарковский. Индиане он тотчас не понравился. По-иному, нежели не нравились ему эстетически жалкие или вульгарные харьковские пииты, или позднее отталкивали родочного цвета, красноглазые и наглые поэты-русопяты, Арсений Александрович, «поздний акмеист» (так с пренебрежением стал называть его про себя Индиана), не понравился харьковчанину, потому что не подходил для его целей. Юный Индиана понял, что подле элегантного эгоиста Арсения Александровича возможно находиться только в качестве ученика, боготворящего мэтра, посему он тотчас же исключил Арсения Тарковского из своих планов. Вариант «старик Державин нас заметил и в гроб сходя благословил», с участием Тарковского в роли Державина, отпадал.
Леночка Игнатьева, впорхнувшая вслед за Тарковским в комнату, юноше понравилась, и он ее одобрил. Выходец с окраины, из рабочего поселка, из среды грубых людей и грубых нравов, он всегда (скрытно) робел перед такими девочками, вечно одетыми в черт знает что невообразимое, в какие-то воротнички, в белизну и шелк, в юбко-блузко-перья-чешу'ю мистических красавиц и испорченных незнакомок… Короче говоря, ему всегда нравились девушки из хороших семей, были ли они дочерьми партаппаратчиков, или (позднее) дочерьми американских денежных мешков и европейских аристократов. Леночка Игнатьева была именно из этой породы девушек. Эту бы я выебал, подумал юный Индиана, все еще пользовавшийся для внутренних монологов лексиконом своего преступного отрочества. Следует уточнить, что в этом выражении был заключен для него куда более широкий и чистый смысл, имелось в виду, что он бы познакомился с Леночкой поближе. (Увы, позднее она нечасто появлялась на семинарах, она предпочитала индивидуальные встречи с любимым поэтом Тарковским.)
Тарковский уселся за самый большой стол и вызвал к себе Машеньку. «Все прочли Машины стихи? — он оглядел юные дарования. — Риточка Губина явилась, староста наша…»
«Я не прочла, Арсений Александрович, потому что…»
«Знаем, знаем… Кого родила?»
«Мальчика!»
«Мальчика. Хорошо. Как назвали?»
«Петром, Арсений Александрович!»
«Петя… Петр… — повторил, как бы пробуя имя, Тарковский. — А что, ребята, русские имена опять входят в моду?»
«Да, — заулыбалась во всю ширь лица Рита. — Арсений Александрович, вот поэт из Харькова приехал, очень просится к нам в семинар».
Он встал, чтобы мэтр на него посмотрел. От скудной и малокалорийной пищи (по совету мудрого Миши Гробмана поэт и его подруга Анна питались теперь на рубль в день), от усердных занятий стихосложением (поэт совершенствовал дарование) он выглядел как бледный гений смерти. Синеватый, слегка, может быть, даже светящийся, этакий чахоточный Надсон предстал перед Тарковским. Мэтр поглядел на существо в черном (пиджак, жилет, брюки колоколом) и заулыбался. «Индиана», — назвался поэт и поглядел в стену.
«Индиана?» — переспросил Тарковский.
«Угу…»
«Как электротехник Жан у Маяковского? — рассмеялся мэтр. — Индиана».
Семинаристы угодливо, как показалось провинциалу, поддержали смех мэтра своими смешками.
«Индиана, — подтвердил харьковчанин. — Я хотел бы посещать занятия вашего семинара, Арсений Александрович».
«А у вас есть где жить в Москве? Есть прописка? Вы собираетесь здесь остаться?»
«Ебаный барин! — выругал про себя старого поэта молодой. — Все есть», — соврал он. И подумал, что вот сейчас насмешник попросит его показать паспорт, а в нем лишь харьковская прописка!
«Включите его в список, Арсений Александрович, — сказала Рита, — он хороший».
«Ну конечно же, если он обещает активно участвовать, я включу его в список. — Тарковский взял пачку бумаг и снял с них скрепку. — Кто хочет оппонировать Машеньке?»
Оппонировать Машеньке взялся очкастый Юрий.
В доме

Они не только пустили его и людей ОРГАНИЗАЦИИ. ОНИ ЖДАЛИ ЕГО! ОНИ ОТКРЫЛИ ПЕРЕД НИМ ДВЕРЬ! Они, две старых Церберши (Церберман умер или ушел на заслуженный отдых), угодливо и банально пошутили по поводу его бушлата: «Ах, вы из Кронштадта!» Улыбающаяся, вся в золоте и позолоте, загорелая и красивая Людмила Александровна дожидалась его в вестибюле. Перефразируя название его первого романа, сказала: «Ах, это вы, Индианушка!» И заулыбалась вежливо. Он отметил, что Дом Литераторов все так же пахнет столовой. И увы, этот некогда казавшийся ему таинственным притон интеллигентов уже не показался ему таинственным. Топтались, проходили, собирались в кучки плохо одетые и скучнолицые советские интеллигенты. Почему-то робкие группки солдат стояли там и тут, на лестницах и у гардеробной. Отдавал свой тулуп гардеробщику сизелицый старик с палкой. «Если плохоодетость не есть порок вообще, — подумал Индиана, — то скучнолицесть — большой порок. Почему нужно ходить с такими (он вдруг нашел в памяти далекое выражение подруги Анны) «записанными лицами»? Т. е. как будто на них, лица, помочились, или, возможна еще одна расшифровка, как будто обладатель физиономии очень хочет, умирает как хочет, отлить…»
«Ясно, что в этой столовой собираются болтуны и бездельники. Серьезные писатели находятся за письменными столами или же переживают приключения своего народа. Знаете, Яша, подобные заведения существуют и у нас за рубежом. Пен-клубовский «Лотус Клаб» в Нью-Йорке… «Мэзон дэз экриван» в Париже…» — сказал он Яше, они все взбирались вслед за Людмилой Александровной на этажи.
«Тогда почему вы согласились встретиться с обитателями этой столовой?» — резонно пробурчал Яков Михайлович.
«Только потому, что простоял когда-то достаточно времени у ее дверей, «имел здесь», как выражаются американцы, «очень нехорошее время». И такое количество нехорошего времени я здесь имел, что, вот, видите, и четверть века спустя не потерял желания реванша. Не пускали, теперь сами позвали. Вкусить сладость реванша прибыл я сюда, Яков Михайлович. Низменная страсть толкнула, признаю».
Усатый шофер загоготал.
Снимая бушлат, он спросил Людмилу Александровну: «Я заметил в вестибюле «свой» плакат. «Состоится встреча с писателем И… (Париж)»». Только мне непонятно, почему внизу приписано «Вход по членским билетам СП»? Что же, отряд милиции станет проверять членские билеты опять у входа в зал? Ведь без билета СП невозможно войти в Дом…»
Женщина улыбнулась: «Старик, пишущий нам все плакаты, сформировался как личность и художник еще в послевоенные годы. Он привык к определенным формулам того времени и бездумно пишет себе как душе его угодно. Интересно, что вы увидели свежим глазом. Я, например, не замечаю все эти абсурдности…»
Индиана попросил алкоголя, и они спустились в пустой бар. Нормальным смертным запрещено было распивать алкоголь в баре, только кофе. Потому бар и был пустой. Но то нормальным. Приглашенному гостю и Звезде (так, ухмыляясь, подумал о себе Индиана) законы небыли писаны. Старая буфетчица выдала Индиане по просьбе Людмилы Александровны кофейную чашку коньяка. Разговорившись с буфетчицей, Индиана выяснил, что она работала здесь и тогда, в ту единственную зиму и весну, когда Индиана посещал семинар Тарковского. Индиана сообщил буфетчице, что в те времена его вовсе не приглашали сюда, но отталкивали и отгоняли. «Ну вот, теперь приглашают…» — сказала буфетчица с равнодушной улыбкой богини Мудрости и Спокойствия и тем уменьшила удовольствие Индианы, оттяпала кусочек от реванша.
По скрипучей деревянной лестнице мимо комнаты, где Индиана когда-то возглавил бунт поэтов против администрации и Тарковского (он взглянул на дверь — еще одна историческая Дверь!), они поднялись в Малый Зал. Большой был бы, конечно, удобнее для реванша, но он был занят под митинг в пользу ветеранов Афганистана. Индиане было не под силу (еще!) соперничать с афганской проблемой. Малый Зал уже был полон, очевидно, потому что народ стоял вне его, на подходах.
Строгий, в черном костюме, черный галстук, белая рубашка, Индиана прошел в Зал, обидно оказавшийся лишь обширной комнатой, пересек его и сел за стол. Яков Михайлович сел рядом. Людмила Александровна произнесла короткую речь. Затем Яков Михайлович сказал солидно, что «ОРГАНИЗАЦИЯ первой напечатала одного из самых… писателей… Индиану у него на Родине. Первая. Весь мир читает его, но не мы. А вот теперь и мы… Он надеется, что…»
Индиана разглядывал публику. И, разглядывая, думал, что произошла ошибочка, ОШИБКА, недоразумение.
Они сидели и вдоль стен, и вдоль длинного стола, прорезающего буквой «Т» центр комнаты. Совсем старых не было. Было небольшое количество совсем молодых, но в основном они были среднего возраста. Множество очков. Несколько бород. Лица и тела ему не понравились. Лица и тела людей, не занимающихся физическим трудом, в почти каждом угадывалась полуинвалидность. Неполноценность. Индиана предпочел бы видеть на своей встрече людей сильных и здоровых. Судя по физиономии Якова Михайловича, и он был недоволен аудиторией. И он тоже понял, что произошла ошибочка, ошибка, недоразумение. Ведь ОРГАНИЗАЦИЯ устраивала Индиане встречи с пятью тысячами читателей, с пятнадцатью тысячами потенциальных читателей! После подобных нюрнбергских масштабов что за насмешка — комната с сотней «миддл-эйдж» типов… Индиана увидел, что притащился при помощи двух палок поэт Кривулин… бывший коллега по движению. Нет, он и Индиана не принадлежали к одной школе, но к одному поколению, да…
Яков Михайлович показал им, членам дряхлой уже организации, пару публикаций своей новой мускулистой организации и сел.
«Я речи не приготовил, — сказал Индиана, — я рассчитываю на дискуссию, на ваше соучастие. Мероприятие было объявлено как встреча, значит давайте встречаться. Готов ответить на любые вопросы, даже самые личные».
Двухпалочный, седые проволокой крепкие волосы, экс-коллега для того и пришел, чтобы лягнуть его копытом. Потому, не откладывая, открыл рот: «В журнале… ты напечатал повесть, где воспеваешь войска НКВД. Это первое в своем роде литературное произведение, которое я бы отнес к школе «неосталинизма». Как так получилось, что ты, в прошлом поэт-авангардист…»
«Ты хочешь спросить, как я дошел до жизни такой? — остановил его Индиана. Часть зала одобрительно задвигалась, радуясь словесной фигуре. — Ты забываешь, дорогой старый друг Витя, что я не живу у вас и в ваши игры не играю. У меня задачи не политические, но эстетические. До повести, «воспевающей войска», я написал какое-то количество рассказов, объединенных в сборник под названием «Обыкновенные Инциденты».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38