Политические «гувернеры» Горбачёва, – А.Черняев и Г.Шахназаров, сохранявшие беззаветную преданность своему питомцу, с беспокойством отмечали в этот период «атрофию» его политических качеств и заметное снижение уровня требований, предъявляемых к окружающим. «Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят», – помечал в своем дневнике, словно лечащий врач в карте больного, А.Черняев. Он же объяснял уход Горбачёва «в себя» комплексом затравленности, тем, что он стал объектом нападок с разных сторон, становившихся все более яростными, именно в силу безнаказанности.
«Сегодня в „Правде“ подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и Горбачёва", – фиксировал в дневнике помощник общественную температуру сентября. Ноябрь: „Правые в ярости из-за присуждения ему Нобелевской премии". И тут же выпад с другого фронта: „В Московских новостях“ „прорабы перестройки“ – Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман – требуют отставки Горбачёва. В Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за отставку попеременно выступают и проельцинские межрегионалы, и сформировавшаяся как противовес им группа „Союз". К их выпадам он относился спокойно, как к закономерным и, в сущности, заслуженным. Нападки же «демократов“ – в октябре съезд «Демократической России“ потребовал в резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет – воспринимал болезненно, как предательство".
На деле же очередное поколение демократических «разночинцев», не переварив российской истории и демонстрируя, видимо, врожденную неспособность извлекать уроки из опыта, демонстрировало симптомы, похоже, неизлечимого заболевания русской интеллигенции – нетерпения. В начале века его продиагностировали «Вехи». Юрий Трифонов вынес его в название своего романа, посвященного террористам-народникам, убившим царя-реформатора Александра II. «Да, начинается путь на Голгофу», – делает пометку А.Черняев. Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать. К «плевкам» в прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из ружья. Во время праздничной демонстрации, посвященной 73-й годовщине Октября, слесарь из Ижевска А.Шмонов, выхватив из-под плаща двустволку, пытался выстрелить в Горбачёва, стоявшего на Мавзолее. После суда и медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую лечебницу.
Главными авторитетами, двумя «серыми кардиналами» в новой команде, стали В.Крючков и А.Лукьянов. Именно от них поступала к нему – чаще всего через Болдина – большая часть информации. Этих двух, в принципе весьма разных по жизненному опыту и по служебной карьере людей помимо их нынешней должностной зависимости от Горбачёва соединяла и другая более глубинная связь – лояльность и ностальгическая привязанность к тому, кто одно время был, а может, и оставался для них истинным «патроном» – Ю.Андропову, за которым один – Крючков – неотлучно следовал, как тень, ещё со времен драматических венгерских событий 1956 года, другой был при нем первым замом заведующего Общим отделом. Горбачёв думал, что под прикрытием этих бывших андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности после того, как левые «бросили» его (сами демократы считали, что все произошло наоборот). Но поскольку «приближенные» контролировали поступающую к нему информацию и, следовательно, в значительной степени его поступки, Горбачёв фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
Переживая тем не менее из-за «развода» с демократами, конечно же, более близкими ему по духу и по «крови», он успокаивал себя тем, что это временное охлаждение, поскольку противоречит политической логике, и нетерпеливым радикальным соратникам надо просто дать время осознать, что правы не они, а он. Такой момент прозрения для некоторых из них наступил, увы, уже когда Горбачёв, в том числе не без их содействия, оказался не у дел…

И все-таки в канун надвигавшегося 1991 года его больше угнетала не навязанная обстоятельствами и Верховным Советом чуждая ему команда, которая жала, как жесткий ботинок, а неясность дальнейшей судьбы перестройки. Торможение реформ он рассматривал как вынужденную тактическую паузу, полагая, что консерваторы дадут ему возможность отогреться в их лагере, перевести дух и набраться сил для нового реформистского наступления, ничего за это не потребовав. Он считал, что и вся страна, и он сам заслужили передышку: сделано за пять с половиной лет немало, и свалившиеся на людей «судьбоносные перемены» по правилам классических реформ следовало переварить. Всего лишь за два года, прошедших после XIX партконференции, страна пережила фактическую смену политической системы – ликвидацию монопольного правления компартии и первые в жизни трех поколений советских людей свободные выборы.
Что уж говорить о переменах на международной арене: уходе из Афганистана, подписании договора о ликвидации «евроракет» и сметенной Берлинской стене, открывшей дорогу не только объединению Германии, но и возвращению всех стран соцлагеря, включая Советский Союз, в современный мир и во всеобщую историю. Проблема заключалась в другом: если в «макрополитике» благотворные сдвиги казались неоспоримыми, на «микроуровне» – в повседневной жизни советских граждан – положение не только не улучшалось, но все стремительнее деградировало.
Горбачёв, казалось, забыл, как ещё в хрущевские годы, когда колесил по райцентрам Ставрополья, объясняя необходимость разоблачения культа личности, открыл один из тех законов, которые нельзя забывать политику: «люди меряют своих руководителей не идеологическими формулами, а тем, что они приобретают и теряют». Той холодной зимой 1990-1991 года страна явно созрела для того, чтобы напомнить ему эту политическую аксиому.
Конечно, такую ситуацию можно и нужно было предвидеть. Ещё в разгар, казалось, неостановимого триумфального шествия Перестройки, скептики, как, например, итальянец М.Скимберни, бывший президент концерна «Монтэдисон», предостерегал: «Единственная опасность для Горбачёва – пустые магазины и недовольство потребителей, которое неизбежно спровоцирует общее брожение». Да и сам генсек на заседаниях Политбюро в канун чуть ли не каждого нового года предупреждал: «Этот год решающий. Если не изменим положения со снабжением, нам надо уходить».
Очередной «решающий» год заканчивался, а положение со снабжением изменялось только в худшую сторону. Горбачёв, надо думать, сознавал, что изменить чудесным образом ситуацию в экономике за один год или за 500 дней нереально. Но, боясь нанести политический ущерб имиджу перестройки, не решался, особенно после розданных авансов, назвать вслух цену, которую людям придется за нее заплатить, а может быть, боялся признаться в этом и самому себе. Как завзятый либерал, он готов был положиться на стихию, на «невидимую руку» только не рынка, а политики, которая сама в конце концов должна установить в стране гармонию и навести порядок. Однако, поскольку ожидаемое чудо – превращение воды в вино, а слов о процветании в экономический подъем – откладывалось, а магазинные полки угрожающе пустели, приходилось, смиряя гордыню, идти на поклон к Западу и тем своим партнерам, кому ещё недавно рекламировал свой величественный замысел нового мира и проповедовал заповеди нового политического мышления.
Уже к весне 91-го едва ли не главной его заботой стало: где достать валюту на закупку продовольствия. Чем дальше, тем больше график его встреч и даже зарубежных поездок составлялся с учетом шансов получить кредиты. Так, согласие на неожиданный для многих заезд советского президента в Южную Корею, по окончании визита в США, было дано после подтверждения корейцами готовности пожертвовать на перестройку 2 млрд. долларов. При очередной встрече с госсекретарем Дж.Бейкером, закончив политическую часть переговоров, Горбачёв «между делом» заметил, что в этот «трудный для советской экономики период» кредит в несколько миллиардов долларов был бы очень кстати. Тот обещал подумать и спустя несколько дней сообщил ему через посла, что король Саудовской Аравии готов «войти в положение» и выделить кое-какую помощь. Так же, в признательность за дипломатическую поддержку в противодействии иракской агрессии, повел себя и эмир Кувейта. Было, однако, ясно, что эти «подаяния» неспособны кардинально решить проблемы распадавшейся советской экономики. В марте на закрытом совещании в Кремле Горбачёв был вынужден констатировать: «Через 2-3 месяца кормить страну будет нечем».
А.Черняев описывает сюрреалистическую картину того времени: он, помощник Президента СССР, на персональной машине с «мигалкой» и оборудованием для шифрованных переговоров с Кремлем объезжал московские булочные в напрасных поисках хлеба. Если так обстояло дело в столице, нетрудно представить, что творилось в провинции, и понять: угроза бастовавших шахтеров начать всеобщую стачку была не «провокацией» противников перестройки, как объяснял Горбачёв, а приговором, который готовились вынести ей те, в чьих интересах она в принципе была задумана.
Другим поводом для депрессии президента было угрожающее состояние Союза. После карабахских, тбилисских и бакинских событий и неудачной поездки Горбачёва в Литву стало ясно, что прежний Союз трещит по швам, до нового ещё далеко, и в него мало кто верит. Сохранить союзное государство, не возвращаясь к сталинской национальной политике, можно было, только заручившись хотя бы формальной легальной поддержкой – мандатом большинства населения, который мог ему подарить общесоюзный референдум. Принципиальное решение о его проведении было принято, оставалось так сформулировать вопрос, выносимый на всенародное голосование, чтобы с помощью положительного ответа (в таком не было оснований сомневаться) самым что ни на есть законным образом «дать по рогам» вошедшим во вкус «автономистам и сепаратистам». Однако раньше весны организовать референдум было невозможно, а до весны ещё надо было дожить.
Больше всего тревожила обстановка в Прибалтике. Лидеры трех республик, пережив политический нажим Центра, «наезд» Генерального секретаря и фактическую экономическую блокаду, считали, что больше им уже ничего не грозит, и верили, будто от вожделенной и выстраданной независимости их отделяют уже не годы, а месяцы. «Презрев нахмуренные брови Москвы», они явились в ноябре 1990 года в Париж на подписание Хартии для новой Европы, рассчитывая занять места в зале на авеню Клебер рядом с другими членами ОБСЕ. Только ультимативный протест Президента СССР, заявившего Ф.Миттерану, что, если прибалтов не удалят из зала, никакого подписания не будет, заставил организаторов переместить нетерпеливых гостей на галерку для наблюдателей и журналистов.
После возвращения Горбачёва в Москву В.Крючков, Д.Язов и Б.Пуго принялись с удвоенной энергией обрабатывать его, убеждая, что и в Прибалтике не все потеряно, что «здоровые силы", если им только оказать минимальную поддержку из Центра, „приведут в чувство“ зарвавшихся националистов. „Трудящиеся", по имевшимся у председателя КГБ данным, должны были их с энтузиазмом поддержать („наши опросы, – вспоминал он, – давали от 70 до 75 процентов в пользу сохранения союзного государства“). Осложнить акцию по „нормализации“ обстановки могли, конечно, международные протесты. Горбачёв не мог пренебрегать мнением своих европейских и особенно американских партнеров, от которых все больше зависело выживание советской экономики. Однако к январю карты международной политики легли вроде бы благоприятно. Американцы были заняты подготовкой карательной операции против Саддама Хусейна – срок ультиматума, предъявленного ему Советом Безопасности ООН, истекал, и Буш был крайне заинтересован, чтобы СССР не пересмотрел свою позицию. Ради этого он готов был на время закрыть глаза на восстановление Москвой «конституционного порядка“ в Прибалтике при условии, что до применения силы дело там не дойдет.
Тем более что ещё в октябре Горбачёв через Дж.Мэтлока заверил Дж.Буша: «Хотя мы на грани гражданской войны, но я не изменил направления движения». После встречи на Мальте Буш сказал в своем окружении, что доверяет своему советскому коллеге.
В этой ситуации Горбачёв, уверовавший в то, что страна ждет от него политики «сильной руки», под нажимом Крючкова, Пуго (сам прибалт, значит, знает, что рекомендует) и Язова, озабоченного фактической осадой размещенных там военных гарнизонов, в конце концов сдался. И примерно как год назад, когда сказал Бразаускасу «идите, куда хотите!», махнул рукой: попробуйте, посмотрим, на что способны ваши «здоровые силы». Большего от него и не требовалось. Независимо от результата запланированной акции в Вильнюсе, начало операции по пленению Горбачёва можно было считать успешным.

Январь. Вильнюс: «Знал, не знал?»

Поздно вечером 13 января 1991 года (все-таки не зря у «чертовой дюжины» дурная слава) тогдашний министр внутренних дел Литвы Мисюконис дозвонился на квартиру своему бывшему коллеге – Бакатину. И сообщил, что в Вильнюсе организовано настоящее побоище с участием армейских частей и прибывшей из Москвы группы «Альфа». Спецназ при поддержке танков штурмовал вильнюсский телецентр, который защищала безоружная толпа. По сведениям министра, уже погибло больше десяти человек. Связаться с Пуго, Язовым или Крючковым невозможно, их телефоны не отвечают.
Взволнованный Бакатин бросился звонить Горбачёву на дачу. К его удивлению, тот воспринял драматические новости спокойно: «Не нервничай, Вадим. Мне уже докладывали. Твои литовцы сильно преувеличивают. Обстановка в городе накалилась из-за стычек между отрядами рабочих с националистами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66