Так родилась у Муси мечта. Так появился в её жизни идеал, к которому с того дня она стремилась всеми силами настойчивой, упрямой души. Она забросила спорт, перестала ходить в кино, чтение перенесла на ночь. Все свободное от уроков время она отныне проводила в певческой комнате Дома пионеров, до одурения, до радужных кругов в глазах разучивая упражнения.
Только отличная память помогла ей успешно закончить семь классов. И когда она вернулась с последнего экзамена, у неё возникло первое серьёзное недоразумение с родителями. Мусин отец, которому бедность семьи не позволила в своё время доучиться даже до последнего класса церковноприходской школы, способный командир-самоучка гражданской войны, офицерское училище кончал уже с седыми висками. Всю жизнь он тяготился недостатком образования и мечтал, что его дети по меньшей мере закончат среднюю школу. Муся же заявила, что кончать среднюю школу не станет, и, не добившись разрешения родителей, сама отнесла свои документы в городское музыкальное училище.
Отец был оскорблён таким своеволием дочери, и несколько дней он даже не разговаривал с нею. Когда вскоре его перевели командовать полком на Дальний Восток, Муся, учившаяся тогда уже на третьем курсе и мечтавшая о поступлении в консерваторию, узнав, что на новом месте ни музыкального училища, ни консерватории нет, заявила, что она с родителями не поедет. Ни уговоры, ни упрёки, ни даже угрозы отца, любившего старшую дочь больше всех детей, ни упрашивания и слезы матери не сломили упорства. Семья уехала, а Муся осталась. Не желая материально зависеть от отца, с которым она считала себя в ссоре, девушка изучила машинопись и, перейдя на вечернюю учёбу, поступила на службу в городское отделение Госбанка.
Она тосковала по родным, писала матери пространные письма, но с училищем не расставалась. Учителя и товарищи, наблюдавшие, как развивается её голос, сулили девушке большое будущее.
Время от времени знакомая певица выступала по радио. Пение её, долетавшее из далёкой Москвы, звучало для девушки как дружеское напоминание, поддерживало в минуту усталости, когда иной раз становилось тяжело работать и трудно учиться.
И со всей самонадеянностью молодости, со всей страстью восемнадцатилетней души Муся верила, что это её желание сбудется, сбудется потому, что она очень этого хочет, и потому, что в её чудесной стране нет недоступных высот для смелых, трудолюбивых и упорных.

6

Проснувшись со смутным ощущением чего-то неправдоподобно страшного, не то приснившегося, не то случившегося на самом деле, Муся Волкова не сразу поняла, где она и как попала в этот незнакомый шалаш. Старое и тоже незнакомое ей ватное полупальто, которым она была заботливо укутана, источало жилой, уютный запах.
В треугольнике шалашного хода виднелось прозрачное мягко-голубое небо; умытые утренней росой берёзки медленно покачивали длинными расчёсанными космами; под ними шелковисто искрилась на солнце седая от росы трава. Было прохладно. Волосы, платье девушки, куртка, которой она была накрыта, были влажны. Муся озябла. Но воздух был так прозрачен и чист, так аппетитно пахло травой, хвоей, землёй и водой, что в сердце невольно проникла радость этого свежего утра. Все ужасы вчерашнего дня, зрелище горящего города, ночное бегство, странствование по лесу, тёмному и сырому, как погреб, отчаяние, бессилие, боль – все это отступило, заслонилось.
Взгляд девушки упал на старые, прочные туристские башмаки на толстых подошвах с большими бульдожьими носами. Чинно, парочкой они стояли возле. И сразу жгучая боль в исцарапанных, исколотых ногах напомнила о себе. Стараясь не шуметь, Муся высвободила руку из-под куртки и потрогала ботинки. Как вчера, шагая по корням и шишкам, она жалела, что так глупо отбросила их! Откуда же они взялись здесь? Мелькнула догадка: Митрофан Ильич! Это он, должно быть, и отвёл её, сонную, в шалаш, его куртка укрывает её, его рука заботливо сунула в каждый ботинок по чистенькой портянке. Ай да Митрофан Ильич! Чудный, в сущности, старикан, зря она на него вчера сердилась.
Почувствовав прилив энергии, Муся вскочила так, что даже легонько ударилась головой о верхнюю жердь, потянулась до хруста в суставах, стряхнула с себя хвою, соринки, аккуратно сложила куртку, оправила смятое платье, прибрала волосы и, тщательно обув исколотые ноги, вылезла на волю.
Солнечные лучи, розовыми искрящимися снопами пробивавшиеся меж древесных стволов, ударили ей в глаза. Ярким светом заливали они влажную седоватую луговину, остро посверкивали в крупных каплях росы, прятавшейся в зелёных горсточках листьев. На площадке перед шалашами горел невысокий жаркий костёр. Закоптелый, видавший виды котелок висел над ним на обожжённых козёлках. Голубоватый, подёрнутый серым пеплом жар источал аппетитный запах печёной картошки.
Возле костра спиной к Мусе сидел Митрофан Ильич. Весь понурившийся, устало опустив плечи, он молча следил за тем, как, потрескивая, подвывая, бледное жаркое пламя со свистом пожирает сушняк и хвою. Рядом со стариком лежали оба рюкзака. Под ногой девушки хрустнул сучок. Старик вздрогнул и схватился за мешки, точно хотел их прикрыть своим телом.
– Ты?.. Я испугался, – сказал он с облегчением и боязливо оглянулся кругом. – Долго сны смотришь, голубушка. Пора. Почайпием вот скоренько, да и в путь.
Заметив на ногах у девушки злополучные ботинки, он усмехнулся уголком губ:
– И правильно, дорога не близкая. Чу! Канонада-то уж еле слышна.
Под свежим утренним ветерком мелодично звенели вершины сосен; шелестели осинки, встряхивая жёсткой листвой; тихо журчали, стелясь по ветру, длинные космы плакучих берёз. Где-то очень далеко задумчиво куковала кукушка. Но никакой канонады Муся не услышала. Только раз между двумя порывами ветра до её ушей прорвался сквозь лесные звуки едва различимый раскатистый гул, будто где-то вдалеке шёл по мосту поезд. Неужели это и есть гром пушек?
– В тихую погоду канонада слышна вёрст за двадцать, понимаешь? – Митрофан Ильич вздохнул. Бледное лицо его, густо покрытое неопрятной седой щетиной, было озабоченно и печально. – Ну, ничего, догоним… И ещё вот что: учись хозяйничать в лесу. Пригодится.
Пока они пили из складных охотничьих алюминиевых стаканчиков чай, припахивающий дымком, пока с аппетитом уничтожали печёную, с ароматной, чуть подгоревшей коркой картошку, обильно сдабривая её крупной солью, Митрофан Ильич изложил свой план выхода с оккупированной территории.
Судя по тому, как далеко продвинулся за ночь фронт, врагу удалось, по-видимому, совершить где-то большой танковый прорыв. Спутники за одни сутки оказались, таким образом, в тылу немецкой армии. Теперь они должны были как можно быстрее двигаться на восток, вслед за отходящими войсками, идти лесами, болотами, глухими просёлками, целиной, избегая большаков и проезжих дорог, обходя населённые пункты, уклоняясь от встреч с людьми.
Этот план показался Мусе неверным в самой своей основе: «Избегать большаков – ну, это правильно: по большакам наступает вражеская армия. Но обходить стороной деревни и всю дорогу идти одним – с какой стати! Вот новость! Прятаться от своих?..»
Митрофан Ильич с неудовольствием посмотрел на спутницу:
– Ну как ты не понимаешь простой вещи! Одним, именно одним идти, абсолютно одним. И никуда не заходить, да! Конечно, труднее, но что сделаешь? Ведь с нами такие ценности! Я как вспомню, что этот фашист стоял рядом с мешком, чуть сапогом его не касался, – у меня волосы на затылке шевелятся…
Муся даже на ноги вскочила от досады:
– Хорошенькое дело! Мы должны поскорее своих догнать, вот это я знаю… Чтобы из-за какого-то золота я стала терять столько времени? Очень нужно!
Старик тоже вскочил:
– Именно, именно очень нужно! Наш долг – донести, сохранить все до последней золотинки. Мы не имеем права… слышишь, не смеем допускать ни одного процента риска!
И тут, на первом привале, между ними возник спор, сразу же обнаруживший глубокое расхождение во взглядах на сокровища.
Митрофан Ильич готов был, если потребуется, сложить голову, но пронести в целости и сохранности это очутившееся у них в руках государственное добро. Муся же искренне недоумевала: для чего, спасая драгоценности, они должны заведомо удлинять и затруднять свой путь, чураться людей, идти какими-то звериными тропами, рисковать жизнью?
– Из-за золота блуждать по лесам! Вот чепуха, вот чушь! – возмущалась девушка.
Конечно, и она не оставила бы врагу драгоценную ношу. Но теперь, когда сокровища благополучно унесены из оккупированного фашистами города, их можно отлично закопать здесь, в лесу, в глухом месте, и, освободившись, налегке пробираться к своим. Прогонят оккупантов, кончится война, тогда можно будет откопать все это и сдать куда следует. Просто и никакой возни. Через два-три дня они догонят Советскую Армию, перейдут фронт. Все это казалось девушке ясным и непреложным, и она совершённо искренне не понимала, почему её проект, такой деловой и, как ей кажется, разумный, вызывает у спутника гнев и даже ужас.
Так они и не доспорили. Но Корецкий, испугавшись опасного легкомыслия девушки, потребовал, чтобы она немедленно вернула ту часть ценностей, какую несла. Муся, презрительно дёрнув плечом, сказала: «Пожалуйста», – и с преувеличенным старанием принялась собирать ромашки и дикую гвоздику. Сердито косясь на неё, Митрофан Ильич расстелил на траве одеяло и принялся пересыпать все в прежнюю, пропитанную мазутом торбу.
Глухо позвякивая, остро искрясь драгоценными камнями и сверкая полированными гранями, хлынули сокровища. У старого кассира занялся дух. Как бы стал богат, какое бы могущество, какой почёт для себя и своих наследников обрёл бы человек капиталистического мира среди себе подобных, получи он хоть часть того, что сыплется сейчас на дно грязного брезентового мешка!
Фашисты! Да они ничего не пожалеют для того, чтобы овладеть драгоценностями. Стоит им прочесть недоконченную опись, оставленную в валике похищенной машинки, и они, наверное, пошлют погоню по всем дорогам, перебьют и замучают много людей, лишь бы найти сокровища. Нет, дудки-с! Ничего вам, господа, из этого не получить. Все будет доставлено законному хозяину. Это золото ещё против вас повоюет. И как ещё повоюет! А эта вздорная девчонка возится с цветами, плетёт какой-то дурацкий венок – и горя ей мало. Закопать в землю и идти налегке! Каково! И это сейчас, когда в тылу даже консервные банки собирают… «Нету, нету у этих молодых уважения к ценностям. Слишком беззаботно жили, легко им все давалось! Скажите на милость: „закопать и уйти“! Поразительное, возмутительное легкомыслие!»
Сердясь и негодуя, Митрофан Ильич завязал и с трудом взвалил на спину изрядно потяжелевший рюкзак. Но Муся насильно сорвала у него с плеч лямки. «Честь» нести золото она, конечно, ему уступает. Пусть тащит его он сам, если оно ему так дорого и любо. Но остальной груз – по-товарищески пополам.
Ловко орудуя в мешках, девушка быстро переложила к себе всю хозяйственную поклажу: котелок, мешок круп, хлеб, соль, бельё и рыболовные снасти. Роясь в вещах спутника, она наткнулась на туго свёрнутый фланелевый костюм, тот самый, от которого она вчера отказалась. Снова тёплая волна поднялась в её душе. Муся покосилась на Корецкого, безучастно сидевшего в стороне, и, ничего ему не сказав, оставила костюм на дне его мешка. «Нет, он положительно хороший старикан! Только вот помешался на этом золоте и ещё шляпу носит уж очень смешно – так, что похож в ней на старый гриб подберёзовик».
Девушка прикинула груз. Теперь рюкзаки весили почти одинаково. Но у Митрофана Ильича мешок был маленький, плотный, удобный, а Мусин разбух и топорщился, как верблюжий горб. Девушка быстро его развязала, вынула платья, что были похуже, и забросила их в кусты. Подумала, вспомнила о теплом и удобном для пути фланелевом костюме и закинула туда же пальто.
– Вот и своего добра не жалеешь. Легко вы жили, все на лету хватать привыкли, – проворчал Митрофан Ильич.
– А чего жалеть? В войну все равно наряжаться некогда, а победим – заработаю, лучше, красивее куплю. А то ведь и фасоны устареют, – бездумно ответила девушка, взваливая на плечи полегчавший рюкзак.
– Как это у тебя легко – «победим»! Сколько для этого воевать придётся, сколько народу погибнет… Ты об этом подумала?
Муся пожала плечами.
Когда тропинка, уводившая их на восток, стала поворачивать, девушка оглянулась. На тёмной зелени черемухового куста синело драповое пальто. На какое-то мгновение Мусе стало жалко расставаться с ним. Оно было почти новое, хорошо сшито и так к ней шло. Но как его тяжело таскать! Муся вздохнула, подумала: «Есть о чем печалиться! Города горят, заводы гибнут, люди жизнь отдают за родину… Что значит какое-то пальто! Зато как легко идти-то!» И, упрямо тряхнув головой, она направилась за спутником.
До полудня шли они молча травянистой тропой, пробитой по берегу рыбаками и сборщиками ивового корья. Лесное озеро, лежавшее в зеленой чаще некрутых берегов, тихо шелестело сухими сабельками прибрежных камышей, легонько покачивало красноватые листья водяных лилий и золотые купавы, с зеркальной точностью отражало в голубоватой воде и сизые зубцы далёкого леса, и седоватые кудри прибрежных лозин, и пышные позолоченные облака, торопливо спешившие в небесной голубизне.
В грубоватых крепких башмаках идти было гораздо легче, и все же девушка едва поспевала за стариком. Он шёл впереди крупным, неторопливым шагом, длинный, тощий. Движения его были размеренны, даже медлительны, но Муся, хотя все время и нажимала, иногда даже переходя на рысцу, все же едва поспевала за ним.
Митрофан Ильич теперь то и дело оглядывался, спрашивал у девушки, не утомилась ли она, не надо ли присесть. Муся сердилась – садиться не к чему, ничуть она не устала! – сердилась, а сама все старалась разгадать: почему он так легко ходит, почему нисколечко не устаёт?
В полуденный час, когда солнце, забравшись на вершину неба, точно остановилось, чтобы полюбоваться на себя в озёрном зеркале, и вода заискрилась так ослепительно, что стало на неё больно смотреть, Митрофан Ильич резко повернул от берега и стал углубляться в лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11