Пакити, тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба, из знатного рода вторых вождей. Род был знатным, но пятому сыну не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь мечом да панцирем, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его боевые труды, почет и угодья – вполне достаточные, чтобы его сетанна не претерпела ущерба. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровесником Дженнака, служившим ему уже восемнадцать лет.
На мачтах «Хасса» вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И от того арбалетчики, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха – не в легкие накидки из перьев, как было привычно для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели, огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, пренебрегли теплой одеждой и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота.
Ирасса набросил на плечи господина плащ, точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отодвинулся, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля, – не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица. Читались же на нем любовь и безмерная преданность.
Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам.
– Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! – Присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. – Мы выссследили их, ссветлый господин! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао… Всс-сгляни!
Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы, даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, были ему не нужны, давно не нужны. Он и так видел этот корабль – двухмачтовый крутобокий парусник йамейнской постройки с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревожную эманацию, исходившую из трюма, мысленно касался окрашенных в серое парусов. Серый цвет – цвет Коатля, повелителя Чак Мооль… Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попробует удрать или сопротивляться!
Мореходы-островитяне на его борту уже заметили вызывающе алые паруса «Хасса» и попытались прижаться к берегу, раствориться на фоне бурых, лиловых и серых скал. Возможно, эта хитрость удалась бы, но не с Дженнаком, так как видел он сейчас внутренним зрением не один лишь кейтабский корабль, но и весь берег, всю оконечность огромного полуострова, самого северного в Ближней Риканне. Полуостров сей походил на распластавшуюся в прыжке випату, большую ящерицу из сераннских болот, но обитавшим в тех краях дикарям-норелгам очертания их земли напоминали дракона. Дракон, как было уже известно Дженнаку, относился к разряду мифических тварей; подобных чудищ не водилось ни в холодных, ни в жарких местах, что норелгов, впрочем, не смущало: для них полуостров был Драконьим, а сами они являлись Детьми Дракона. Быть может, и так – если судить по их редкостной кровожадности и страсти к грабежам. Но в Бритайю они уже не рисковали плавать, ибо всякий набег на вотчину Дженнака приносил им одних лишь мертвецов, и никакой ощутимой выгоды.
От остальных земель Риканны край драконьих потомков отделяло море Чати, мелкое и узкое, покрытое льдами три месяца в году; из него, двигаясь на запад по проливу Когтя, корабль мог достичь другого моря, Чини, столь же холодного, но глубокого и более обширного, открывавшегося на севере и юге в океан. За ним, на солнечном закате, высилась Бритайя, Удел Дженнака – обширный остров, превосходивший все вместе взятые кейтабские острова; а дальше, до самых берегов Эйпонны, лежал океан – на целый месяц плавания при попутном ветре. Судно, ушедшее туда, терялось среди волн и вод, так что даже магическим вторым зрением отыскать его было нелегко, а уж нагнать либо перехватить становилось совсем неразрешимой задачей. И потому Дженнак выслеживал чужие корабли в этом проливе, изогнутом, как ястребиный коготь; здесь проходила морская дорога к землям норелгов и росайнов, и была она единственной, так как с севера, с океанского побережья, к Драконьему полуострову не подобрался бы никто. В сезоны Желтых Листьев и Белого Пуха воды там промерзали на длину копья, а Время Цветения становилось временем бурь и штормов, игравших ледяными горами. Так что всякий, желавший пробраться к норелгам на корабле, никак не мог миновать пролива Когтя.
И к счастью, подумал Дженнак, покосившись на своего тидама, чья физиономия уже горела охотничьим азартом. Пакити был невысок, но крепко сбит – вернее, сплетен из морских канатов, – и отличался широкими, как лопасть весла, ладонями. Подобно многим странствующим в океанах и морях, он пил не легкое вино, а крепкое, и от того нос и щеки морехода покрывала сеточка красноватых прожилок; глаза у него были маленькие и всегда прижмуренные, словно от ветра, нос – расплющенный ударом скатарской палицы, выбившей заодно и передние зубы. Не слишком он был красив, этот Пакити, но свое дело знал и в винный кувшин заглядывал не перед дракой, а после нее.
– Ну, милосс-стивый сахем, как мы их восс-смем? – произнес он с хищной ухмылкой. – Тараном в бок и на дно? Или сс-своротим балансиры? Или всс-станем борт о борт и сс-спалим кейтабских жаб дотла?
– К чему палить? Все-таки не жабы они, а люди, – сказал Дженнак. – Будут сопротивляться, утопим. Но учти, Пакити: хоть это торговый корабль, а не боевой драммар, есть у них четыре метателя и горшки с огненным зельем. Так что ближе пятисот локтей ты к ним пока что не приближайся.
– Их метатели… – Пакити презрительно сморщился. – Наши бьют вшестеро дальше и вдвое точней!
Дженнак промолчал, не желая обсуждать очевидное. Взрывчатое зелье, изобретенное в Коатле, было теперь известно и одиссарцам; с его помощью из громовых метателей посылали шары весом в двадцать или пятьдесят мерных камней, и шары те могли разнести по камешку любую крепость. Правда, метатели оставались еще слишком громоздким оружием, подходящим для крепостных стен корабельных палуб, а не для армии, выступившей в поход, так что на сухой земле победу все еще добывали клинок, стрела, копье и воинская удача. На море же от двенадцати метателей «Хасса» не имелось иной защиты и спасения, кроме бегства.
Но парусник с острова Йамейн был хоть и прочен и велик, да слишком неуклюж, и не мог уйти от боевого корабля. Не мог и защищаться – тем более, что лучшие стволы, самые дальнобойные и скорострельные, отливались в Одиссаре. Мог бы, пожалуй, спрятаться, но только не от взора кинну, что зрит серые паруса на фоне серых скал. И потому судьба его была предрешена.
«Хасс» мчался за кейтабцем подобно соколу, прянувшему на добычу, летел стремительно, неотвратимо, будто подгоняемый рукой Сеннама, повелителя ветров. Сеннам – да и прочие боги – были справедливы, и хоть при жизни не карали никого, но поворачивались спиной к недостойным и удачи им не посылали. А мореходы с парусника занимались явно нечестивым делом, так как в трюмах своих везли не мед и воск, не меха и шкуры, не серебро и медь, а живой товар. Да и зачем островитянам отправляться в неприветливые северные края за воском, шкурами или металлом? Воска и шкур хватало в Эйпонне, а серебра, в отличие от Иберы, у норелгов сроду не водилось. Люди – вот что было главным богатством Драконьего полуострова!
Расстояние меж кораблями сокращалось с каждым вздохом, и когда от «Хасса» до кейтабца пролегло пять полетов стрелы, кормчий повернулся к Дженнаку.
– Мой знак – на мачту! – распорядился тот. – И дай сигнал – пусть спускают паруса, ложатся в дрейф и готовятся к досмотру.
На таби, самой высокой из трех мачт, взвилось плетенное из алых перьев полотнище с контуром грозного сокола посередине – символ Одиссарского Очага; затем над серыми водами раскатилась звонкая дробь. Большой сигнальный барабан гремел повелительно и властно, будто напоминая, кто господин в этих землях и морях; его рокот, то резкий, то долгий и протяжный, привычно складывался в слова. Морской код был понятен всем на палубе «Хасса», и Дженнак видел, как люди его оживились. Одни, сбросив накидки из шкур, подтягивали ремни на доспехах, другие осматривали оружие, проверяя, легко ли выходят клинки из ножен, третьи надевали шлемы; стрелки возились у метателей, ворочая тяжелые стволы.
Йамейнский корабль попробовал спорить с судьбой – паруса не спустил, а по-прежнему прижимался к берегу, будто угрюмые серые скалы могли внезапно расступиться и скрыть его от преследователя. Маневр этот был опасен; от корабля до скал оставалось три сотни локтей, а у подножий их вода кипела, как в бурлящем котле.
– Подарка прос-ссят, клянусь Чак Мооль! – просвистел Пакити. – Отосс-слать, мой господин?
– Отошли. Даже два! В воду и в скалы.
Приставив ладонь к наголовной повязке с трепещущими белыми перьями, Дженнак следил за дымным следом снарядов. Один из них упал в волны перед йамейнским кораблем, взметнув столб сизо-стальной бешено вращавшейся воды; второй с грохотом ударился в утес, раскололся, выхлестнул языки багрового огня. Эти громовые шары были взрывчатым порошком, и трех-четырех попаданий хватило бы, чтоб отправить парусник на дно, к многорукому демону Паннар-Са, столь почитаемому в Йамейне, на Кайбе, Гайяде и прочих островах Морского Содружества.
Похоже, кейтабский тидам это понял; серые полотнища на мачтах поползли вниз, бушприт, обитый бронзой, повернул в море, в сторону «Хасса». Пакити тоже распорядился умерить ход, и теперь корабли сближались под треугольными парусами, растянутыми между передней мачтой и носовым тараном.
– Сс-сбить им балансс-сир? – спросил Пакити, потирая свой красноватый расплющенный нос. Глазки его сощурились, верхняя губа приподнялась, обнажая щель на месте выбитых зубов, и походил он сейчас на подслеповатую черепаху. Но то было обманчивое впечатление; хоть Пакити и потерял резцы, да сохранил клыки.
– Балансир не трогай, – произнес Дженнак, – им еще обратно плыть – туда, где товар брали. А вот метатели пусть сбросят за борт. Передай!
Снова загрохотал барабан, и на паруснике нехотя зашевелились. С расстояния пятисот локтей, что составляло половину полета стрелы, Дженнак уже различал отдельных мореходов – полуголых «чаек», работавших с парусами, рулевых, замерших у кормила, и приземистого шкипера на кормовой надстройке, кутавшегося в шерстяной плащ. Разглядел он и с полсотни вооруженных молодцов, чему не приходилось удивляться: у кейтабцев были весьма своеобразные понятия о торговле и о том, когда платить за товар монетами, а когда – стрелой либо ударом ножа.
Грохнул еще один выстрел, взвихрился водяной столб, и метатели с плеском рухнули за борт – островитяне, видно, поняли, что шутить с ними не собираются. Их тидам уже знал, с кем имеет дело, так как его зрительная труба нацелилась прямиком на среднюю мачту «Хасса», на знак с алым соколом; он, разумеется, пересчитал и белые перья в уборе Великого Сахема, и число людей на борту, и количество громовых метателей. А пересчитав, начал, как человек трезвого ума, прикидывать убытки либо готовиться к трудной дороге в Чак Мооль. Как ведомо всем, люди достойные уходят в Великую Пустоту тропою из радужных лучей, а грешникам предстоит брести по раскаленным углям и пробираться зловонными болотами, где стерегут их кайманы, гигантские змеи и прочие чудища. И лишь Коатль, владыка мертвых, ведает, кому отмерен какой путь! Дженнак полагал, что торгующих людьми бог заставит помучиться преизрядно.
Высокий борт «Хасса» навис над палубой кейтабского корабля, затем раздался протяжный скрежет трущегося по обшивке балансира. Воины зацепили парусник крючьями, перебросили сходни; теперь оба судна, поимщик и пойманный, раскачивались в такт на невысоких морских волнах. Лица кейтабцев, крепивших сходни на своей стороне, были угрюмы – в их экипажах все мореходы являлись торговыми партнерами, и всяк понимал, что грядущая сделка прибылей не сулит.
Кивнув телохранителям, Дженнак неторопливо спустился вниз, легко прошел по сходням и спрыгнул на палубу йамейнца. Островитяне послушно расступились перед ним, освобождая путь; грозные орудия «Хасса» были нацелены на кейтабцев, а двузубые копья и арбалеты в в руках солдат являлись столь же веским аргументом. Ирасса, Хрирд и Уртшига шагали за своим владыкой, не притрагиваясь к оружию, но бросая по сторонам грозные взгляды. Они были на локоть выше любого из кейтабцев и шествовали среди них, будто три драчливых гуся, попавших в утиную стаю.
Кормчий островитян поджидал Дженнака в позе покорности – голова склонена, руки разведены в стороны, колени полусогнуты. Но был он, как выяснилось, не один: за спиной его стояли два атлийца в богатых одеждах, и они, не в пример провинившемуся мореходу, не собирались просить о снисхождении. Старшему из них было лет сорок пять, и выглядел он вождем – похоже, не из последних, так как волосы его, связанные на затылке в тяжелый пучок, украшали пять серых пушистых перьев. Младший показался Дженнаку ровесником Ирассы; нефритовый топорик за его поясом свидетельствовал, что он носит чин накома. Разумеется, и вождь, и военачальник не были людьми светлой крови, но от широкоскулых лупоглазых кейтабцев отличались как ястреб от совы.
1 2 3 4 5 6 7 8