И не
задавленным нуждой и обидами неудачником, каких теперь так много. В Англии
я понял, что я такой же, как все, не хуже и не лучше. А ведь успех в жизни
зависит именно от того, каким ты чувствуешь себя среди людей. Мы с тобой еще
научимся уважать и ценить себя. К нам еще вернется уверенность юных лет,
когда нас, казалось, переполняли всевозможные таланты и будущее рисовалось таким
блистательным...
В
этом рассуждении был какой-то непоправимый логический изъян.

Я ведь не придумал, куда мне деться от России.

Куда мне деться от судьбы.

Куда мне деться от себя.


Год назад мы сидели с вами, моя дорогая, в
вашей уютной квартирке и слушали рождественские хоралы. Эти мелодии в исполнении чистых
детских голосов звучали перед праздником повсюду - на улицах, в магазинах, на
студенческих вечеринках - и уже успели запомниться мне и полюбиться. Я
потратил целых пять фунтов на кассету с записями этих хоралов, чтобы взять
их с собой в Россию, - эту-то кассету мы с вами и слушали. Пили чай с вкуснейшим печеньем,
вдыхали тонкий аромат cухих цветочных лепестков, повсюду расставленных вами
в плетеных корзиночках, и я, помню, сказал:
-
Пройдет всего несколько дней, и, вспомнив вас, эту комнату, то, как мы
сидели здесь с вами и слушали чудные мелодии, я заплачу. Нельзя дарить
людям такие сны, это слишком жестоко.
Мне
хотелось придать своим печальным словам шутливый оттенок, но они вас все равно
смутили.
- Это напоминает цитату,
которую печатают на туристских рекламных проспектах Оксфорда, - отпарировали вы.
- It is а despair to see such a place and ever to leave it.
- Горе тому, кто, увидев однажды такое место, когда-нибудь покинет
его.
Вы не любите
сантименты.
Могу вас заверить, что
я и вообразить тогда не мог, какие слезы ждут меня дома.


Еще подходя к калитке, мы с женой почувствовали, что
на даче что-то не так. Новый пес слишком уж упорно не узнавал нас, агрессивно тявка
из-за забора, а когда мы вошли во двор, забрался в сугроб и стоял там в полном
недоумении. На снегу перед самым крыльцом красовалась застывшая лужа разлитых помоев.
А входная дверь оказалась заперта изнутри на задвижку.

- Хозяин? - предположил я.

Я постучал в окно. В комнате зажегся свет, метнулась быстра
тень, мало напоминавшая тяжеловатые очертания немолодого владельца дачи, качнулась занавеска. Кто-то
пытался разглядеть нас в предрассветных сумерках.

Мы устали после бессонной ночи в промерзшем вагоне,
хотелось напиться чаю и завалиться спать. После обеда я намеревался отправиться электричкой в
Москву на поиски лекарства для мамы, чтобы уже сегодня, в крайнем случае завтра
утром выехать в Вятку. Кто бы ни шутил с нами там, за стенами нашего дома, он
поступал очень опрометчиво. Жена забарабанила в стекло, я ударил каблуком
в дверь.
Скрипнула наконец
задвижка, осторожно высунулось остренькое личико.

- Ах, это вы, - недовольно пробормотала совершенно незнакомая нам
маленькая женщина, словно накануне мы засиделись у нее в гостях и теперь
некстати вернулись.
Все
было как во сне. Женщина вернулась в прихожую. Мы последовали за ней. Там она
сбросила с плеч меховую шубку и осталась в одной ночной рубашке и шерстяных носках.
В доме стоял густой ночной запах парного тела и постели. Так же молча женщина проследовала на
кухню, и мы увидели, как она ставит наш чайник на нашу плиту.

- Мы здесь живем, - как-то слишком обреченно произнесла жена.

- Та живите себе на здоровье, - небрежно откликнулась женщина
с сильным акцентом, выдававшим жительницу юга. - Мы здесь долго не задержимся. Это
место нам не нравится - слишком далеко до центра.

- До центра? - озадаченно переспросила жена, слегка покачнувшись.

- Та конечно. Хде тут Кремль, а хде мы. Если уж
приехали в столицу, так надо по-человечески устраиваться.

Я открыл створку шкафа, чтобы положить туда
шарф. На полочке поверх моих чистых рубашек лежали поношенные дамские туфли.

Жизнь приучила нас к выдержке. Раздевшись, мы
прошли в зашторенную комнату и сели по разные стороны обеденного стола.
В полутемном углу на разложенном старом диване кто-то спал; вокруг дивана разбросаны были
штаны, носки, детская обувь; единственное в доме кресло вытащено на середину
комнаты и завалено какими-то коробками; возле серванта, куда я бережно укладывал перед
нашим отъездом привезенные из Англии чай, конфеты и шоколад, валялись на
полу две пустые бутылки из-под дрянного немецкого ликера и белел осколок
фарфоровой тарелки. Не помня себя я кинулся проверять сервант. Ни чая,
ни сладостей там не было!
-
Подарок! - раздался за моей спиной жалобный вскрик жены.

Вашего подарка больше не существовало. Флакон
духов, изрядно потраченный, стоял на тумбочке возле дивана. Восхитительные баночки
с кремами, к девственной поверхности которых жена так и не решилась прикоснуться, служили
теперь, опустошенные, посудой для замызганных кукол, устроивших пиршество под
столом. А одна из кукол была заботливо укутана в грязную тряпку, в которой
с трудом угадывался роскошный атласный чехол с нежно-розовыми цветами по белому
полю.
- Разбудили все-таки!
- раздраженно сказала маленькая женщина, появляясь из кухни на голос ребенка. Детей
на диване было двое. Мальчик лет десяти встал и одевался, поглядывая на
нас, как волчонок. В простынях копошилась и капризно попискивала девочка
трех-четырех лет.
- Где
наш чай? - почему-то спросил я. Можно было задать десяток других, не менее
важных, вопросов.
- Та дети же,
разве непонятно, - недовольно бросила через плечо женщина, одевая на постели дочь.

- Что?!
-
Что, что. Дети, говорю, повытаскивали, я потом вон туда в кучу свалила
все ваше.
Мальчик, широко
зевая, влез грязными носками в мои зимние ботинки и потянул из шкафа что-то зеленое...

Вы уже догадались, конечно, что это был мой ни
разу не надеванный шотландский свитер - Самое теплое место на земле,
как гласила еще не сорванная с него фирменная этикетка. Мальчик натягивал его
привычно- судя по всему, не первый раз. Он пользовался им как удобным балахоном. Я
схватил его за плечо, не веря своим глазам: этот свитер, ради которого
я прибегал к вам рано утром занимать деньги, - свитер был порван, на животе зияла
дыра!
Женщина проследила за
моим взглядом.
- Собака у
вас кусачая, - на всякий случай сказала она примирительно.

- Так это собака порвала мой свитер? - медленно
произнес я, чувствуя, что теряю контроль над собой.

- А хто, мы, что ли? Будут еще за всякое свое
старье с нас спрашивать. Имели бы в доме нормальный теплый туалет, никто
бы ничего не надевал. Не идти же во двор в выходной одежде! Выдумали еще,
свитер. Может, у вас и брильянты пропали?
-
Постой, - тихо сказала жена, понимая, что сейчас может произойти что-то
ужасно некрасивое.
- Та
не бойтесь, мы скоро съедем. К вечеру муж вернется и скажет, нашел он другую
квартиру или нет. Если найдет, сегодня же и съедем. Это не знаю кем надо
быть, чтобы жить вместе с такими занудами...

Мужа мы ждать не стали. Я сам вынес чемоданы и сумки
незваных гостей на шоссе, и маленькая женщина в меховой шубке, небрежно
взмахнув ручкой, затянутой в дорогую перчатку, тут же остановила машину.

- Это вам так не сойдет, - шипела она на прощанье, пропихивая детей
на заднее сиденье. - Все ваши знакомые узнают, как вы выгнали мать с двумя детьми
на мороз. Пересчитайте свои брильянты!
Потерь оказалось гораздо
больше, чем мы могли предполагать в первые минуты. Много дней после этого, вспоминая о
какой-нибудь своей вещице, жена или я обнаруживали, что она порвана, перепачкана или
испорчена каким-либо иным образом. Было просто загадкой, как этой семейке удалось
в три-четыре дня, что они здесь провели, имея при себе обширный гардероб своих
вещей, переносить и перепробовать почти все наше. Разговор по телефону
с хозяином дачи почти ничего не разъяснил. Это были знакомые его знакомых из
Харькова, приехавшие в Москву искать удачи, люди при деньгах, которым захотелось -
просто захотелось, и все тут, - встретить Новый год в подмосковном лесу...
Да я и не настаивал на разъяснениях. В нашем положении трудно было на чем-то
настаивать.
О сне после
тяжелой дороги, конечно, не осталось и мысли. Бесцельно шатаясь по квартире,
где все напоминало об учиненном погроме, мы с женой замкнулись каждый в
себе и старались не говорить ни слова. Слишком длинным и бурным мог бы
получиться разговор, с несправедливыми взаимными упреками, как бывает всегда, когда
настоящие обидчики недосягаемы. Нам обоим было тошно. Мы понимали, что
произошло что-то необратимое и во взаимоотношениях с хозяином, и в нашем
отношении к этому жилищу, в результате чего мы уже не выдержим долго такой жизни.
А другой не предвиделось.
В
конце концов, собравшись с духом, жена взялась перемывать посуду и убирать чужую
грязь, а я отправился в Москву за лекарством.


Пытаясь навести в то несчастное утро в своих сумбурных ощущениях хоть
какой-нибудь порядок, я осознавал одну постоянную и весьма существенную составляющую своего
раздражения.
Дело в том,
что семейка, свалившаяся на наши головы, принадлежала к определенному сословию,
процветавшему и прежде, но особенно расплодившемуся в последние годы. Хозяин дачи
не упустил заметить в их пользу, что они люди состоятельные. Это была правда. Меня,
признаюсь честно, с первого взгляда уязвили норковая шубка (какой, я точно знал,
никогда не будет у моей жены), расшитые дубленки на детях, да и весь остальной небрежно
забрасываемый на наших глазах в чемоданы и сумки скарб: кожаные пиджаки и
юбки, импортная обувь, яркие мохнатые джемперы, дорогие безделушки... Дело
ведь не в том, что я позавидовал чужому добру. Не завидовал же я, скажем, большому
дому вашей матери или вашей новой машине. Глядя на жизнь в Англии, я, не
скрою, часто желал такой жизни себе и своим близким, но это не было желанием
отнять или перераспределить, скорее уж - заработать. Выражаясь в
традиционных русских понятиях, ваше благосостояние было справедливым, оно
создавалось трудом, причем наибольшую ценность в моих глазах представляли не
предметы, а сам уклад жизни, в который они были очень умно встроены, -
то есть опять-таки прежде всего приносящий пользу труд. Труд был главной моральной ценностью вашей
жизни, все остальное прилагалось к нему как необходимые или желательные условия,
и этот порядок мне очень нравился. Вот еще на что стоит обратить внимание: описанный мной
скарб был бы для вас, как и для большинства отнюдь не бедных ваших соотечественников, недопустимой и,
главное, ненужной роскошью. Таким он был и в наших глазах. Так что дело
не в вещах и предметах - дело в обстоятельствах, при которых все это было перед
нами выставлено, в том, что этот набор служил знаковым отличием, символом,
действительно выражающим огромное преимущество его обладателей перед нами в
российской общественной иерархии. Торжество всесильного, уверенного в себе
хамства выпирало в откровенном презрении этой семейки к нам, нашему неустроенному быту,
нашим вещам. Они ведь не умышленно, не со зла перепортили и испоганили дорогие
нам предметы; им все наше действительно казалось хламом, годным лишь дл
того, чтобы воспользоваться этим на скорую руку; они признавали только
престижные, знаковые ценности, а представления о ценности обычных вещей, о
самоценности всякой жизни и неприкосновенности чужого имущества в их головах не
умещались.
Они несчастные люди,
скажете вы, - и будете глубоко правы. Я сам часто так думаю. Жалкие запросы, несравнимые не
только с богатством богатых, но и со средним достатком большинства жителей
вашей страны. В нынешней России богатство служит не удобству и не удовлетворению жизненных нужд
- оно здесь потворствует низменному тщеславию, существует исключительно напоказ;
в сущности - мыльный пузырь, просто пшик. По зрелом размышлении мы с женой ни
за что не променяли бы свою бедную жизнь на эту, полную неведомых нам страхов и
унижений. И вообще:
Не сравнивай: живущий несравним.
Это
сказал наш самолюбивый худенький поэт, часто вскидывавший подбородок, чтобы
нервным движением поправить галстук. Может быть, излишне высоко вскидывавший, точно
спасаясь от удушья.
Не сравнивай. Не
завидуй. Таков дух христианской культуры, и вы сами глубоко им проникнуты. Но
эта утешительная философия могла ведь родиться и от безысходности. Более
того: беру на себя смелость утверждать, что великая русская литература создавалась людьми,
которые только и делали, что сравнивали да завидовали! Толстой, Достоевский, Гоголь,
Лермонтов, Пушкин... У Чехова - самого беспристрастного, пожалуй, из всех
русских писателей - зависть надежно упрятана за беспросветной тоской: В
Москву! В Москву! В Москву! - извечный вопль бездомной души, как
будто кто-то постоянно подсказывает несчастному, что здесь он обречен быть чужим
и одиноким, здесь никогда не будет счастлив, что его настоящий дом - Moсквa,
Париж, Нью-Йорк, Оксфорд, все, что угодно, только бы подальше отсюда и
повыше... Относительно благополучные в жизни, с положением в обществе -
и сколько уязвленного самолюбия, желчи, ярости, бунта! А у вас? Думаю,
что и у вас то же. Вся классика рождалась из непрерывного унижения, из
горького ощущения собственной ущербности, из предчувствия, что тебя в любой момент
могут оскорбить и даже ударить. Вся была слишком обидчивой, слишком язвительной, слишком
несчастной. Вся - как корчи полураздавленного червя.

И именно это разорванное, неполноценное, ущемленное сознание ложилось
в фундамент современного гуманизма!
Но
тогда я отказываюсь понимать, что такое культура.


По вагону пригородного поезда идет человек
с клюкой. Пальто в грязи, из кармана торчит горлышко откупоренной бутылки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25