Кулыгин. Ты ведешь себя на три с минусом.
Вершинин. А наливка вкусная. На чем это настояно?
Соленый. На тараканах.
Ирина (плачущим голосом). Фу! Фу! Какое отвращение!..
Ольга. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками. Слава
богу, сегодня целый день я дома, вечером - дома... Господа, вечером
приходите.
Вершинин. Позвольте и мне прийти вечером!
Ирина. Пожалуйста.
Наташа. У них попросту.
Чебутыкин. Для любви одной природа нас на свет произвела. (Смеется.)
Андрей (сердито). Перестаньте, господа! Не надоело вам.
Федотик и Родэ входят с большой корзиной цветов.
Федотик. Однако уже завтракают...
Родэ (громко и картавя). Завтракают? Да, уже завтракают...
Федотик. Погоди минутку! (Снимает фотографию.) Раз! Погоди еще немного...
(Снимает другую фотографию.)
Два! Теперь готово!
Берут корзину и идут в залу, где их встречают с шумом.
Родэ (громко). Поздравляю, желаю всего, всего! Погода сегодня
очаровательная, одно великолепние. Сегодня все утро гунял с гимназистами. Я
преподаю в гимназии гимнастику...
Федотик. Можете двигаться, Ирина Сергеевна, можете! (Снимая фотографию.) Вы
сегодня интересны.
(Вынимает из кармана волчок.) Вот, между прочим, волчок... Удивительный
звук...
Ирина. Какая прелесть!
Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... Златая цепь на
дубе том... (Плаксиво.) Ну, зачем я это говорю? Привязалась ко мне эта
фраза с самого утра...
Кулыгин. Тринадцать за столом!
Родэ (громко). Господа, неужели вы придаете значение предрассудкам?
Смех.
Кулыгин. Если тринадцать за столом, то, значит, есть тут влюбленные. Уж не
вы ли, Иван Романович, чего доброго...
Смех.
Чебутыкин. Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась,
решительно понять не могу.
Громкий смех; Наташа выбегает из залы в гостиную, за ней Андрей.
Андрей. Полно, не обращайте внимания! Погодите... прошу вас...
Наташа. Мне стыдно... Я не знаю, что со мной делается, а они поднимают меня
на смех. То, что я сейчас вышла из-за стола, неприлично, но я не могу... не
могу... (Закрывает лицо руками.)
Андрей. Дорогая моя, прошу вас, умоляю, не волнуйтесь. Уверяю вас, они
шутят, они от доброго сердца.
Дорогая моя, моя хорошая, они все добрые, сердечные люди и любят меня и
вас. Идите сюда к окну, нас здесь не видно им...(Оглядывается.)
Наташа. Я так не привыкла бывать в обществе...
Андрей. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя
хорошая, не волнуйтесь так!.. Верьте мне, верьте... Мне так хорошо, душа
полна любви, восторга... О, нас не видят! Не видят! За что, за что я
полюбил вас, когда полюбил, - о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая,
чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю... как никого никогда...
Поцелуй.
Два офицера входят и, увидев целующуюся пару, останавливаются в изумлении.
З а н а в е с
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Декорация первого акта.
Восемь часов вечера. За сценой на улице едва слышно играют на гармонике.
Нет огня.
Входит Наталья Ивановна в капоте, со свечой: она идет и останавливается у
двери, которая ведет в комнату Андрея.
Наташа. Ты, Андрюша, что делаешь? Читаешь? Ничего, я так только... (Идет,
отворяет другую дверь и, заглянув в нее, затворяет.) Огня нет ли...
Андрей (входит с книгой в руке). Ты что, Наташа?
Наташа. Смотрю, огня нет ли... Теперь масленица, прислуга сама не своя,
гляди да и гляди, чтоб чего не вышло.
Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и
не добилась толку. (Ставит свечу.)
Который час?
Андрей (взглянув на часы). Девятого четверть.
Наташа. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет. Не пришли. Всё трудятся,
бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе... (Вздыхает.)
Сегодня утром говорю твоей сестре: "Побереги, говорю, себя, Ирина, голубчик
". И не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я боюсь, Бобик наш совсем
нездоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был жар, а сегодня
холодный весь... Я так боюсь!
Андрей. Ничего, Наташа. Мальчик здоров.
Наташа. Но все-таки лучше пускай диэта. Я боюсь. И сегодня в десятом часу,
говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не приходили, Андрюша.
Андрей. Право, я не знаю. Их ведь звали.
Наташа. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг
улыбнулся; значит, узнал. "Бобик, говорю, здравствуй! Здравствуй, милый! "
А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я
скажу, чтобы ряженых не принимали.
Андрей (нерешительно). Да ведь это как сестры. Они тут хозяйки.
Наташа. И они тоже, я им скажу. Они добрые... (Идет.) К ужину я велела
простокваши. Доктор говорит, тебе нужно одну простоквашу есть, иначе не
похудеешь. (Останавливается.) Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его
комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой
комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый
день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате...
Все равно днем дома не бывает, только ночует...
Пауза.
Андрюшанчик, отчего ты молчишь?
Андрей. Так, задумался... Да и нечего говорить...
Наташа. Да... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, да. Там из управы
Ферапонт пришел, тебя спрашивает.
Андрей (зевает). Позови его.
Наташа уходит; Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит
Ферапонт; он в старом трепаном пальто, с поднятым воротником, уши повязаны.
Здравствуй, душа моя. Что скажешь?
Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то. Вот... (Подает
книгу и пакет.)
Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего же ты пришел так не рано? Ведь девятый час
уже.
Ферапонт. Чего?
Андрей (громче). Я говорю, поздно пришел, уже девятый час.
Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё.
Барин, говорят, занят. Ну, что ж.
Занят так занят, спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спрашивает его о
чем-то.) Чего?
Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет
присутствия, но я все равно приду... займусь.
Дома скучно...
Пауза.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от
нечего делать, я взял в руки вот эту книгу - старые университетские лекции,
и мне стало смешно... Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где
председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу
надеяться, это - быть членом земской управы! Мне быть членом здешней
земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор
московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская
земля!
Ферапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо...
Андрей. Если бы ты слышал как следует, то я, быть может, и не говорил бы с
тобой. Мне нужно говорить с кемнибудь, а жена меня не понимает, сестер я
боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят... Я не пью,
трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у
Тестова или в Большом Московском, голубчик мой.
Ферапонт. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы
ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то
пятьдесят. Не упомню.
Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и
тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты
всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий.
Ферапонт. Чего?
Пауза.
И тот же подрядчик сказывал - может, и врет, - будто поперек всей Москвы
канат протянут.
Андрей. Для чего?
Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.
Андрей. Чепуха. (Читает книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.
Пауза.
Мне идти?
Андрей. Можешь идти. Будь здоров.
Ферапонт уходит.
Будь здоров. (Читая.) Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги...
Ступай...
Пауза.
Он ушел.
Звонок.
Да, дела... (Потягивается и не спеша уходит к себе.)
За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они
потом беседуют, горничная зажигает лампу и свечи.
Маша. Не знаю.
Пауза.
Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы
долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо
привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость.
Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные,
самые благородные и воспитанные люди - это военные.
Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.
Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было
восемнадцать лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем, а я
тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и
важным. А теперь уж не то, к сожалению.
Вершинин. Так... да.
Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще
так много людей грубых, не любезных, не воспитанных. Меня волнует,
оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок,
недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей,
товарищей мужа, то я просто страдаю.
Вершинин. Да-с... Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный,
одинакова, неинтересно, по крайней мере, в этом городе. Все равно! Если
послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он
замучился, с домом замучился, с нмением замучился, с лошадьми замучился...
Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но
скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?
Почему?
Маша. Почему?
Вершинин. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и
дети с ним замучились?
Маша. Вы сегодня немножко не в духе.
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь
больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога,
меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее
сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в
девять я хлопнул дверью и ушел.
Пауза.
Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. (Целует
руку.) Не сердитесь на меня.
Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...
Пауза.
Маша. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот
точно так.
Вершинин. Вы с предрассудками?
Маша. Да.
Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Вы великолепная, чудная женщина.
Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз.
Маша (садится на другой стул). Здесь светлей...
Вершинин. Я люблю, люблю, люблю... Люблю ваши глаза, ваши движения, которые
мне снятся...
Великолепная, чудная женщина!
Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь,
хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем,
говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками.) Мне все равно. Сюда
идут, говорите о чем-нибудь другом...
Ирина и Тузенбах входят через залу.
Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон
Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у
меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я
надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.
Ирина. Как я устала!
Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой,
буду десять - двадцать лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и
Вершинина, радостнo.) Это вы? Здравствуйте.
Ирина. Вот я и дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама,
телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак
не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов.
Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. "Мне, говорю, некогда ". Так
глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?
Маша. Да.
Ирина (садится в кресло). Отдохнуть. Устала.
Тузенбах (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой
маленькой, несчастненькой...
Пауза.
Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.
Маша. Ты похудела... (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала
похожа лицом.
Тузенбах. Это от прически.
Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела,
о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей...
Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите. Я не могу...
устала...
Тузенбах стучит в пол.
Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей
были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.
Маша (равнодушно). Что ж теперь делать!
Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы всё
проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне
Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы
переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель,
май... почти полгода!
Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, -
входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из
кармана газету.
Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?
Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
Маша (смеется). Как он важно сидит!
Все смеются; пауза.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не
ел...
Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
Ирина. Что вам!
Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.
Ирина идет и садится за стол.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах. Давайте. О чем?
Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет
после нас, лет через двести - триста.
Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся
пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь
останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через
тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " - и вместе с
тем точно как же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно
измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8