— Жаль, я тогда не знал…Быстро отойдя в сторону, он опустился на скамейку, и минут шесть собственные мучения мешали ему понять, как странно и как смешно, что судья Вэйн признан сумасшедшим.Здесь, в саду, было так красиво, что казалось, будто на всем свете просто течет время, когда тут занимается рассвет или начинается закат. Один здешний вечер — точнее, самый конец дня — Эван Макиэн вспомнит, мы полагаем, в самый час своей смерти. Поэты и художники сравнивали именно такое небо с желтым нарциссом, но сравнению этому недостает тонкости и точности. Небеса сияли той невинной желтизною, которая не ведает шафрановых оттенков, и каждый миг может перейти в зеленый цвет. Деревья на этом фоне стали фиолетово-синими, белый месяц едва виднелся. Макиэн, повторю, запомнил навсегда эти прозрачные, почти призрачные минуты, и потому что они сияли девственным золотом и серебром, и потому что они были самыми страшными в его жизни.Тернбулл сидел на скамейке, и золотое предвечернее сияние трогало даже его, как тронуло бы вола на пастбище. Однако неспешные его раздумья мигом оборвались, когда он увидел, что Макиэн несется по газону, а вид у него такой, какого не бывало за все это время.Уроженец Южной Шотландии хорошо знал чудачества уроженца Шотландии Северной, но на сей раз удивился, особенно когда Макиэн рухнул на скамью, едва не свалив ее, и стиснул колени, словно боролся с сильной болью.Взглянув на бледное лицо своего друга и врага, Тернбулл похолодел. Синие глаза и прежде бывали темны, как бурное море у северо-западных берегов Шотландии, но в них звездою над морем всегда светилась надежда. Теперь звезда угасла.— Они правы, они правы! — воскликнул Эван. — О, Господи, Джеймс, они правы! Меня и должны здесь держать! Ах, можно было догадаться… я столько мечтал, так возомнил о себе… думал, что все против меня… такие верные симптомы…— Объясните же, что случилось! — вскричал атеист, не заметив, что голос его исполнен отеческой любви.— Я сумасшедший, — ответил Эван и откинулся на спинку скамьи.— Какая чепуха! — сказал Тернбулл. — Опять на вас что-то нашло.Макиэн покачал головою.— Я себя неплохо знаю. — сказал он. — На меня находит, это правда. Я бываю в раю, бываю в аду. Но ни один мистик не видит — просто так, глазами — того, чего нет.— Что же вы видели? — недоверчиво спросил Тернбулл.— Я видел ее , — тихо сказал Макиэн, — сейчас, здесь, в этом чертовом саду.Тернбулл так растерялся, что ничего не ответил, и Эван продолжал:— Я видел ее за дивными деревьями, на фоне блаженных небес, как вижу всякий раз, когда закрываю глаза. Я закрыл их, открыл, но она не исчезла. У ворота ее был такой же мех, но костюм казался ярче, чем тогда, когда я и впрямь ее видел.Тернбулл наконец сумел рассмеяться.— Замечтались, вот и все…— сказал он. — Приняли за нее другую девушку.— Принял за нее другую…— начал Макиэн, и голос его пресекся.Наступило молчание, тяжкое — для скептика, пустое и безнадежное — для рыцаря веры.Наконец Эван сказал:— Что ж, если я сошел с ума, слава Богу, что я помешался на этом.Тернбулл что-то неловко пробормотал и закурил, чтобы собраться с мыслями, но тут же чуть не подпрыгнул.На фоне бледно-лимонного неба появилась темная хрупкая фигурка, и он узнал соколиный профиль и гордую посадку головы. Медленно поднявшись, он произнес как можно беспечней:— Да, Макиэн, ничего не скажешь, похожа.— Что? — закричал Эван. — Вы тоже ее видите? — И звезда загорелась в его глазах.Сдвинув брови, Тернбулл быстро пошел прямо по траве. Макиэн сидел недвижно и видел то, чего видеть нельзя, — он видел, как человек из плоти и крови подходит к призраку, как они здороваются и даже как они подают друг другу руки.Больше выдержать он не мог, кинулся к ним и увидел снова, как с Тернбуллом по-светски приветливо беседует та, чье лицо в его снах то почти ускользало от него, то вставало перед ним с немыслимой наяву четкостью. Героиня его снов вежливо и мило протянула ему руку. Когда он тронул ее, он понял, что совершенно здоров, даже если весь мир сошел с ума.Она была изысканно хороша и держалась с полной непринужденностью. Женщины, как это ни чудовищно, не выказывают чувств на людях; но Макиэн их выказал. Он по сей день не знает, что он спросил, но помнит очень точно, какое было у нее лицо, когда он спрашивал.— Как, разве вы не слышали? — улыбаясь, ответила она. — Я — сумасшедшая.Потом помолчала и прибавила не без гордости:— У меня и справка есть.Она по-прежнему держалась стоически, как светская дама, а Макиэн по-прежнему едва пролепетал:— За что они вас сюда посадили? Она засмеялась неизвестно чему, как смеются женщины, и спросила в свой черед:— А вас?Тернбулл стоял в стороне и смотрел на рододендрон, быть может, потому, что Эван успешно воззвал к небесам, быть может — потому, что сам он хорошо знал здешнюю, земную жизнь. Но хотя они были теперь одни. как Адам и Ева, она говорила все тем же легким тоном.— Меня здесь держат за то, — ответил Эван, — что я пытался сдержать обещание, которое дал вам.— Ну вот, — сказала она и беззаботно кивнула. — А меня за то, что вы его дали мне.Макиэн посмотрел на нее, потом — на траву, потом — на небо, и снова — на нее.— Не смейтесь надо мной, — сказал он. — Неужели вы здесь потому, что помогли нам?— Да, — отвечала она, по-прежнему улыбаясь, но голос изменил ей.Эван закрыл лицо своей большой рукой и заплакала Даже апостолу науки надоест глядеть сорок пять минут на один и тот же кустик, и потому Тернбулл был рад, когда течение событий заставило его перейти к изучению штокроз, которые росли футов на пятьдесят дальше. Однако и там, не глядя на него, показались двое его знакомых, настолько захваченные беседой, что черноволосая голова почти прикасалась к каштановой.Оставив штокрозы, Тернбулл перепрыгнул через клумбу и пошел к дому. Двое других медленно шли по тропинке, и только Бог знает, о чем они говорили (ибо ни он, ни она так и смогли это вспомнить); но если бы я случайно и знал, я бы не сказал вам.Когда они остановились, она с прежней светскостью протянула руку, но рука эта дрожала.— Если всегда будет, как сейчас, — неловко проговорил Эван, — неважно, выпустят ли нас отсюда.— Вы пытались умереть из-за меня четыре раза, — сказала она. — Меня заперли из-за вас в сумасшедшем доме. Мне кажется, после этого…— Да— тихо сказал Эван, не поднимая глаз, — после этого мы отданы друг другу. Мы… мы как бы проданы друг другу навеки. — И он поднял глаза. — Скажите, как вас зовут?—Меня зовут Беатрис Дрейк, — серьезно отвечала она. — Можете все про меня прочитать вот тут, в этой справке. Глава XIXПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕГОВОРЫ Тернбулл шел к дому, тщетно пытаясь понять, почему здесь оказались два столь разных человека, как судья и девушка.Вдруг из-за лавровых кустов выскочил еще один человек и чуть не кинулся ему на шею.— Неужели не узнаете? — почти прорыдал он, — Забыли меня? А что с моей яхтой?— Пожалуйста, не обнимайте меня, — сказал Тернбулл. — Вы что, с ума сошли?Человек опустился на дорожку и захохотал.— Именно что нет! — вскричал он. — Торчу тут, а с ума не сошел! — И он снова залился невинным смехом.Тернбулл, который уже ничему не удивлялся, серьезно смотрел на него круглыми серыми глазами.— Если не ошибаюсь, мистер Уилкинсон, — минуты через две сказал он.Уилкинсон, не вставая с дорожки, учтиво поклонился ему.— К вашим услугам, — произнес он. — Нет, вы мне скажите, что с моей яхтой? Понимаете, меня здесь заперли, а яхта все же развлечение для холостяка.— Простите нас, — с искренним огорчением сказал Тернбулл, — но сами видите…— Вижу, вижу, при вас ее нет, — разумно и милостиво ответил Уилкинсон.— Понимаете, — снова начал Тернбулл, но слова застыли в его устах, ибо из-за угла показалась бородка и очки доктора Квейла.— А, дорогой мой мистер Уилкинсон! — обрадовался врач. — И мистер Тернбулл здесь! Мне как раз надо побеседовать с мистером Тернбуллом. Я уверен, что вы нас простите! — И, кивнув Уилкинсону, он увлек Тернбулла за угол.— Мой дорогой, — ласково сказал он, — я должен предупредить вас… вы ведь так умны… так почитаете науку. Не надо вам связываться с безнадежно больными. От них можно с ума сойти. Этот несчастный — один из самых ярких случаев так называемой навязчивой идеи. Он всем говорит, — и врач доверчиво понизил голос, — что двое людей увели его яхту. Рассказ его совершенно бессвязен.— Нет, не могу!..-воскликнул Тернбулл, топая ногой по камешкам.— Я вас прекрасно понимаю, — печально сказал врач. — К счастью, такие случаи очень редки. Собственно, этот настолько редок, что мы создали особый термин — пердинавитит, то есть навязчивая мысль о том, что ты потерял какой-либо вид судна. Не хочу хвастаться, — и он смущенно улыбнулся, — что именно я обнаружил единственный случай пердинавитита.— Доктор, это неправда! — воскликнул Тернбулл, чуть не вырывая у себя волосы. — У него действительно увели яхту. Я и увел.Доктор Квейл пристально поглядел на него и ласково ответил:— Ну конечно, конечно, увели, — и быстро удалился, бормоча: «Редчайший случай рапинавитита!.. Исключительно странно при элевтеромании… До сих пор не наблюдалось ни…» Тернбулл еще постоял немного и кинулся искать Макиэна, как кидается муж, даже плохой, искать жену, чтобы излить ей гневное недоумение.Макиэн медленно шел по слабо освещенному саду, опустив голову, и никто не понял бы, что он — в раю. Он не думал, он даже ничего особенного не чувствовал. Он наслаждался воспоминаниями, главным образом — материальными: той или иной интонацией, движением руки. Это неколебимое и отрешенное наслаждение внезапно оборвалось, и перед ним появилась рыжая бородка. Он отступил на шаг, и душа его медленно вернулась в окна глаз. Когда Джеймс Тернбулл скрещивал с ним шпаги, он не был в такой опасности. В течение трех секунд Макиэн мог бы убить собственного отца.Однако гнев его исчез, когда он увидел лицо друга. Даже пламя рыцарской любви поблекло на миг перед огнем недоумения.— Вы заболели? — испуганно спросил Макиэн.— Я умираю, — спокойно отвечал Тернбулл. — Я в самом прямом смысле слова умираю от любопытства. Я хочу понять, что же все это значит.Макиэн не ответил, и он продолжал свою речь:— Тут Уилкинсон, этот, у которого мы взяли яхту. И судья, который судил нас. Что это значит? Только во сне видишь столько знакомых лиц.Помолчав, он вскрикнул с какой-то невыносимой искренностью:— А сами вы здесь, Эван? Может быть, вы мне снитесь? Может быть, вы вообще приснились мне, и я сплю?Макиэн молча слушал каждое слово, и тут лицо его осветилось, как бывало, когда что-нибудь открывалось ему.— Нет, благородный атеист! — воскликнул он. — Нет, целомудренный, учтивый, благочестивый враг веры! Вы не спите, вы просыпаетесь.— Что вы хотите сказать? — проговорил Тернбулл.— Много знакомых лиц видишь в двух случаях, — промолвил Макиэн, — во сне, и на Страшном суде.— По вашему…— начал бывший редактор.— По-моему, это не сон, — звонко сказал Эван.— Значит…— снова заговорил Тернбулл.— Молчите, я то я спутаюсь! — прервал его Эван, тяжело дыша. — Это трудно объяснить. Сои лживей, чем явь, а это — правдивей. Нет, сейчас не конец света, но конец чего-то… один из концов. И вот, все люди загнаны в один угол. Все сходится к одной точке.— Какой? — спросил Тернбулл.— Я ее не вижу, — отвечал Эван. — она слишком проста. — Он опять помолчал и сказал так;— Я не вижу ее, но попробую объяснить. Тернбулл, три дня назад я понял, что нам не стоит драться.— Три дня назад! — повторил Тернбулл. — Почему же это?— Я понял, что не совсем прав, — сказал Эван, — когда увидел глаза того человека, в келье.— В келье?! — удивился Тернбулл. — В камере, в палате? Этого идиота, который радовался, что железка торчит?— Да, — отвечал Эван. — Когда я увидел его глаза и услышал его голос, мне открылось, что вас убивать не надо. Это все-таки грех.— Премного обязан, — сказал Тернбулл.— Подождите, мне трудно объяснить, — кротко сказал Эван. — Я ведь хочу сказать правду. Я хочу сказать больше, чем знаю.Он снова помолчал.— Так вот, — медленно продолжал он, — я исповедуюсь и каюсь в том, что хотел вас убить. Я покаялся бы в этом перед старым судьей. Я покаялся бы в этом даже перед тем ослом, который говорил о любви» Все, кто считал нас безумными, правы. Я не совсем здоров.Он отер ладонью лоб, словно и впрямь совершал тяжелую работу, и сказал:— Душа моя не совсем здорова, но безумие мое — не из самых страшных. Многие убивали друг друга, убивают и сейчас… По сравнению с ними — я нормален. Но когда я увидел его, я все увидел. Я увидел Церковь и мир. Церковь бывала безумной здесь, на земле, такой же самой, как я. Но все же именно мы при мире — как санитары при больных. Убивать дурно даже тогда, когда тебе бросили вызов. Но ваш Ницше говорит, что убивать вообще хорошо. Пытать людей нельзя, и если даже их пытает церковник, надо схватить его за руку. Но ваш Толстой говорит, что никого никогда за руку хватать нельзя. Так кто же безумен — мир или Церковь? Кто безумней — испанский священник, допускающий тиранию, или прусский философ, восхищающийся ею? Кто безумней— русский монах, отговаривающий даже от праведного гнева, или русский писатель, вообще запрещающий сильные чувства? Если мир оставить без присмотра, он станет безумней любой веры. Недавно мы с вами были самыми сумасшедшими людьми в Англии, а теперь… да Господи, мы самые нормальные! Так и можно проверить, кто безумней, — Церковь или мир. Предоставьте рационалистов их собственной воле и посмотрите, до чего они дойдут. Если у мира есть какой-то противовес, кроме Бога, — пусть мир отыщет его. Но ищет ли он его? Да этот ваш мир только и делает, что шатается!Тернбулл молчал, и Макиэн сказал ему, снова глядя в землю:— Мир шатается, Тернбулл, вы это знаете. Он не может стоять сам собой. Оттого вы и мучались всю жизнь. Нет, сад этот — не сон, но мир, сошедший с ума. Он помешался, — продолжал Эван, — и помешался на вас. Теперь суд миру сему. Теперь князь мира… да, князь мира будет осужден именно потому, что взял на себя суд. Только так и решается спор между шаром и крестом…Тернбулл резко поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17