Отворот плаща пересёк грязный след удара.— Видишь — он отомстил…— Ира!— Я. Спасибо эта палка тебя задержала, а то бы я совсем запыхалась. И куда ты бежал?— Никуда.Она кивнула, словно ждала такого ответа. Две-три капли скатились с прозрачного капюшона, светлыми бусинками осев в её волосах. Сам плащик был небрежно расстегнут. Она стояла, сунув озябшие руки за пояс; на тугой ткани джинсов медленно проступали тёмные крапинки дождя.— Промокнешь, — сказал он глухо.— Взгляни лучше на свои колени.— Пустое!— Вот и я так думаю.Оба замолчали. Её глаза рассеянно и спокойно смотрели куда-то мимо Гордина.— Дальние прогулки при любой погоде? — резко и с вызовом спросил он. — Мечты в одиночестве?— Да. — Она перевела взгляд. — А что?— Ничего. Я вот тоже решил прогуляться.— Вижу.— А ты, как всегда, ищешь свежих художественных впечатлений?— Как всегда.— Ясно! Осень, увядание, грусть. Живописно и трогательно, чем не сюжет? Что делать, праздников больше не предвидится. Все, точка.— Праздник, — сказала она, как бы не замечая тона его слов. — Смешно. Праздник — вот…Она выставила ладонь под мелко сеющий дождь.— Щекочет… Я сюда шла просто так. Нет, ты прав не совсем. Впечатления, говоришь? Да, я хотела проверить. Листья летом — сплошная масса, листва; взгляду не до подробностей, все воспринимается слитно. А осенью каждый лист становится самим собой, когда падает. Грустно? Может быть, и так. Я смотрела, как они падают, а потом увидела тебя. Вот.— Понятно. Читала, значит, в газетах…— Читала. Глупо! Если что-то было, то уже не исчезнет. Все равно будет.— Конечно. Вроде мамонтов.— Мамонтов?— Ага. Были — нет, только память осталась. И все.— Ты уверен?— В том, что вижу тебя, — да.— Подожди… Мамонты. Что-то писали об инженерной генетике. Не так?— М-м… Допустим. Может, мамонтов и воскресят в каком-нибудь двадцать первом веке.— Вот видишь!— Какая разница! Просто неудачный пример.— Нет, почему же… Они красивые?— Кто?— Мамонты.— А кто их знает… Лохматые, грязнющие, наверно. Не чета кошкам.— При чем тут кошки?— Так, вообще… Не знаю. А при чем тут мамонты?— Это ты говорил о мамонтах.— Ну и что? Мамонты-папонты, бродили по лугам, пили-ели, спали-жирели. “Пройдёт и наше поколенье, как след исчезнувших родов”. Слышала такую песенку?— Нет. Странно… Другое странно.— Что?— Все! Знаешь, почему я здесь оказалась?— Ты сказала.— Кроме главного. Только что в студии жутко разругали один мой рисунок, и я… я сбежала.— Кто не получал двоек…— Не в этом дело! Просто… просто в том рисунке мне показалось, что мне кое-что удалось, своё. Выходит — нет.— Ну, это ещё ни о чем не говорит. У вас все зависит от вкусов: нравится — не нравится, не оценки — дым!— Не совсем так, но пожалуй. И все-таки… Я вот что хотела спросить…— Да?— У тебя никогда не было ощущения, что тебе — именно тебе! — предназначено что-то выразить, осуществить… Никому другому, только тебе. И все остальное не важно.— Бывало что-то похожее.— И?…— А кто его знает! Самообман, должно быть.— Возможно, что и самообман. А все равно порой возникает такая отдалённость…— Отдалённость?— Да. Как бы это выразить… Будто ты не совсем принадлежишь себе, что-то надо беречь больше всего остального, чему-то не поддаваться, даже когда очень хочешь… Ну, словно кто-то тобой распоряжается. Не бывало так?— Хм. — Гордин потёр подбородок. — Не замечал такой мистики.— Правда? Значит, ошиблась.— В чем?— Ни в чем! А у тебя метка…— Какая метка?— Да на лице! Ты потёр подбородок, а рука у тебя измазана веткой, которую ты пытался согнуть. Я же говорила, дуб памятлив.— Ну и черт с ним!— Так ты сильней размажешь. Дай лучше я.Достав платок, она неуверенным движением провела им по его мокрому, сразу и жёстко закаменевшему от этого прикосновения лицу.— Все. — Её рука, помедлив, упала. — Знаешь, у тебя глаза… Не злые, нет…— Какие есть, — буркнул он поспешно. — По вкусу их выбирать не умею.— Да, конечно… Смерклось уже.— Разве?— Темнеет. Надо идти.— Куда?— Туда. — Она вяло мотнула головой. — Туда.— Я провожу.— Не стоит, мне ещё надо побродить.— В сумерках?— А в сумерках цвет глохнет, это интересно.— Да? Застегнулась бы все-таки…— Мне не холодно, и дождь почти перестал.— Это тебе так кажется… Постой!— Стою.— А то ещё простудишься, шедевр не напишешь…Досадуя на свои нелепые слова, спеша и путаясь, он кое-как застегнул неподатливые пуговицы. Она стояла с безучастным видом. Теперь в прозрачном пластике плаща её фигура казалась обёрнутой в целлофан, незнакомой, чужой.— Пока. — Она слабо помахала рукой. — Счастливо.— Пока, — ответил он машинально, зная и не веря, что это все.Он смотрел, как она бредёт, удивляясь, и не чувствовал потери, ничего, кроме огромной отрешающей пустоты. Сумрак ещё не успел её скрыть, когда она, словно освобождаясь, рванула застёжки плаща, и его откинутые полы обвисли, как подбитые крылья. Из-под них мелькнул белый комок забытого в руке и теперь выпавшего платка.Тогда он побежал. Она не обернулась, не замедлила шаг, только отстранилась, и он также молча двинулся рядом по узкой тропке, уже бессмысленно сжимая поднятый платок и не зная, что теперь говорить и надо ли говорить вообще.А когда её озябшая рука сама собой очутилась и замерла в его ладони, он безраздельно понял, что слова излишни, а нужно просто идти, отогревая доверившуюся ему руку и не спрашивая, что будет дальше. Ведь как ни грозны великие тайны земли и неба, они ничто перед тайной любви.

1 2 3 4