https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/s-vydvizhnym-izlivom/
Коллеги его уважали, о чем он неизменно сам же указывал в своих характеристиках, и это подтверждалось хотя бы тем, что за глаза Суровягина никто не называл никаким дурным словом. Более того, сослуживцы говорили о нем уважительно, неизменно отмечая многие положительные качества. В общем, служебное благополучие Петра Семеновича проистекало из его характера самым счастливым образом.
Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.
Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.
Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.
В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль. Она сразу не понравилась профессору. Первое неприятное впечатление услилось после того, как он прочел на подколотом квадратике бумаги написанное директорской рукой: "Профессору П.С.Суровягину, для рецензии".
Опытным взглядом профессор скользнул по адресу отправителя, написанному крупным детским подчерком и немедленно заключил: графомания. За долгую научную жизнь он десятки, сотни раз сталкивался с такого рода продуктом народного творчества. Чтение всей этой белиберды отбирало уйму времени и не приносило никакого эстетического наслаждения. Конечно, давно прошли те времена, когда ему самому приходилось читать все это от корочки до корочки. Теперь этим занимались его сотрудники из тех кто помоложе. Но все же окончательно от ответственности уйти было нельзя. Среди авторов великих домашних открытий попадались не просто настойчивые, а беспрецедентно настойчивые люди. Получив справедливый разгромный отзыв, они не только не успокаивались, но наоборот, с удесятеренной энергией бросались на институт, а то и гораздо выше. Во все возможные инстанции, вплоть до центрального партийного аппарата, летели письма, исполненные горечи и боли за несправедливый зажим бюрократами-профессорами эпохального научного открытия, имеющего, быть может, ни много ни мало стратегическое оборонное значение для нашего отечества. Естественно, сверху вниз снежным комом сваливались категоричные указания рассмотреть, разобрать, публично заслушать, обсудить и проч. проч. И вот затевалась многодневная волокита дискуссий, семинаров, советов, в том числе и ученых, и все вокруг - какой-нибудь единой теории спиральности галактик, циклонов, социальной истории и придорожного плюща. Теории неизменно подтверждались неоспоримыми доказательствами, которые, как правило подкреплялись установлением телепортического контакта с правительством коммунистической марсианской республики.
Все это Петр Семенович прекрасно понимал и собственоручно проверял и правил рецензии перед отсылкой. За многие годы был даже выработан специальный стиль ответов графоманам, напоминающий ответы на просьбы дальних родственников приехать погостить недельку-другую.
Профессор перечитал фамилию отправителя - Богданов - и покачал головой. Фамилия ему тоже не понравилась. Петр Семенович вынул содержимое пакета и слегка оцепенел. Обычная рукопись, разве что, может поувесестее чем обычно. Но главная неприятность была в ее запахе. То есть вначале он еще не осознал, что резкий, внезапно появившийся запах сирени, неуместный для этого времени года, имеет своим источником заказную бандероль. Он даже оглянулся на дверь, потом посмотрел в окно, над которым нависали сосульки, и лишь потом принюхался к рукописи.
Здесь необходимо объяснится во избежание недоразумений. Петр Семенович страдал слабостью к запахам вообще. Там, где обычный человек ничего не почувсвтует, Петр Семенович может просто задохнуться. Говорили, что высокую чувствительность к запахам профессор выработал в результате интенсивного курения в молодости и последовавшего острого аллергического заболевания. Так что вполне возможно, запах бандероли был вовсе не таким уж и резким. Но все же в нем легко угадывалось буйное цветение теплых майских вечеров, тоска по которым заедает жителей наших мест бесконечными мартовскими буднями.
После первого приятного удара его голова стала наполняться вязкой сладковатой жидкостью вызвавшей легкое головокружение. Во избежание дальнейших осложнений Петр Семенович быстро спрятал рукопись обратно в пакет и рядом с директорской резолюцией надписал: младшему научному сотруднику Мозговому, рассмотреть в недельный срок.
Михаил Федорович ковыряется в окне
- Беда не приходит одна, - сказал Михаил Федорович Мозговой, когда, вернувшись из курилки, обнаружил на столе бандероль с указанием начальства.
За последние несколько дней на его бедную голову сначала свалился квартальный отчет всего отдела, потом соболезнование из редакции по случаю отклонения его статьи, затем на него повесили прием стажера из провинции, который должен был вот-вот нагрянуть и, наконец, это послание в желтом конверте. Он вынул рукопись и громко прочел:
- К единой теории физических полей.
- Коллеги, - позвал Мозговой, - гляньте, интересная штучка.
Коллеги, Виталий Витальевич Калябин, нестареющий кандидат наук, и без году неделя молодой специалист Толя Ермолаев, не обращая внимания, продолжали усердно работать. КАждый был занят свои важным вопросом, и души их посредством листка бумаги и шариковой ручки были перемещены в холодные просторы Вселенной, в далекий мир планет, звезд и галактик.
Тем не менее Мозговой не оставлял надежды разделить свое новое горе с коллегами. Вначале мелькнула тривиальная мысль сплавить рецензирование графомана на неопытного Толю Ермолаева, но когда он перевернул первую страницу и прочел основные выводы, внутри что-то приятно екнуло и он с некоторым даже сочувствием посмотрел на лысеющий затылок Калябина.
- Виталий Витальевич, тут и конретно для вас есть кое-что. - Мозговой зачитал, - На основании построенной универсальной теории предсказывается существование десятого спутника Сатурна".
Первым, однако, не выдержал Толя. Он подошел к Мозговому и уперся в раскрытую страницу.
- Виталий Витальевич, а ведь действительно здесь по вашей части.
Это уже было слишком.
- Ну, Толя, от вас я не ожидал, - откликнулся Калябин, - Ладно этот хмырь Мозговой... - Виталий Витальевич говорил с таким видом будто в комнате кроме них с Толей никого нет, - он только и норовит на кого-нибудь сбросить свою работу. Но вы-то чего?
Вообще говоря, Калябин и Мозговой недолюбливали друг друга и часто ссорились. После таких ссор Калябин обычно объявлял бойкот Мозговому посредством молчания и нереагирования, а Мозговой, наоборот, всячески приставал к Виталию Витальевичу, пытаясь вывести того из молчаливого равновесия. Поводом к последней ссоре послужила дурацкая привычка Мозгового класть свои вещи на чужие столы. В этот раз он, заявившись с улицы, кинул мокрую от стаявшего снега, шапку на калябинский стол. Шапка накрыла свеженький график, выполненный обычной тушью - плод двухнедельного труда Виталия Витальевича. На вопрос хозяина, обнаружевшего через некоторое время вместо графика грязное размазанное пятно, чья это шапка, Мозговой нагло бросил: "А что?". После непродожительной, но ожесточенной перепалки Калябин в очередной раз поклялся себе не иметь ничего общего с этим дикарем.
Нужно сказать, что остальные сотрудники старались не вмешиваться в такого рода конфликты и лишь недавно появившийся в отделе Толя Ермолаев всячески пытался сблизить позиции сторон. Поэтому, когда Толя начал потакать Мозговому, Калябин обиделся, и с горечью вздохнул:
- Эх, Толя, я вас считал интеллигентным человеком.
Но Толя не шутил и не издевался. Он поднес Калябину рукопись и ткнул пальцем в десятый спутник Сатурна. Виталий Витальевич прочел несколько строк и совершенно изменился в лице. Неприступное, равнодушно-презрительное отношение к предмету, исходившему из рук Мозгового, сменилось самым что ни на есть жгучим детским интресом. Причина столдь внезапной перемены, напоминающей безоговрочную капитуляцию при полном военном превосходстве капитулируемых, заключалась в том, что последние десять лет Виталий Витальевич совместно, а точнее - под руководством профессора Суровягина развивал новую теорию образования солнечной системы. Так вот, в основание этой многообещающей концепции был помещен эмпирический факт совпадения числа планет солнечной системы с числом спутников Сатурна. Теорию эту иногда так и называли - теория двух девяток. Трудно судить, сколь глубоко столь многозначительное совпадение, но доподлинно известно, что сей гигантский труд мог стать основанием для присвоения Калябину звания доктора наук, а Петру Семеновичу Суровягину - титула члена-корреспондента. Потому Мозговой так смело шел впред:
- Да-с, десятый спутник! Подкоп под концепцию двух дувяток, под славную теорию Суровягина-Калябина. Только почему П.С. спустил это мне, а, Виталий Витальевич? Не означает ли сей жест желания нашего дорогого шефа сменить лошадку? А что? Будет теория Суровягина-Мозгового. Неплохо звучит?!
Калябин посинел от злости.
- Ну-ну, не волнуйтесь, дорогой коллега, - успокаивал Мозговой, - Я не такой человек, чтоб отбирать кусок у ближнего, я не гад какой-нибудь.
Толя грустно вздохнул. Он не понимал, зачем двум интеллигентным людям вот так вот заедать друг друга.
Виталий Витальевич, подавив в себе желание чем-нибудь огреть Мозгового, окончательно капитулировал:
- Я только полистаю.
- На здоровье, - одобрил Михаил Федорович.
Теперь уж Калябин не выпустит из цепких рук зловредный труд, не оставив от него камня на камне. Избавившись таким образом от одной неприятности, Мозговой вышел покурить. Но, выйдя в коридор, он не пошел в общую курилку, а почему-то подошел к окну и задумчиво принялся отскребать со стекла засохшую капельку краски.
Когда он вернулся обратно Калябина уже не было.
- А где же Калябин? - спросил Толю.
Толя удивленно посмотрел на Мозгового. Его поразил не вопрос, а неожиданно серьезный тон. Да и сам Мозговой выглядел как-то по-новому. Впрочем, Михаил Федорович быстро поправился и на его лице снова появилась хитровато-ироничная маска, характерная, как многие считают, для людей с легко ранимой нежной душой.
Толя наконец ответил:
- Виталий Витальевич пошел к профессору посоветоваться.
- Да-да, конечно, дело серьезное, - Мозговой подмигнул зачем-то и, усаживаясь за рабочий стол, многозначительно повторил: - Очень серьезное.
В комнате воцарилась деловая атмосфера. Ученые склонились над важными расчетами. Отрешившись в воображении, от обыденной реальности: просиженных стульев, неуклюжих столов, запыленных окон, обрамляющих однообразный мартовский пейзаж с аллеей скрюченых кустов сирени, отделавшись от банальных человеческих обязанностей, есть, пить, любить, ненавидеть, они взлетали высоко над проводами линий электропереадч, над крышей института и крышами жилых домов, и даже над шпилями министерств, мимо удивленных ворон и смелых парашютистов; сквозь толстый облачный слой циклона, казалось навеки нависший над городом, они поднимались дальше в пространство редеющего воздуха, совершенно не страдая от нехватки кислорода - туда вверх, где нет никакого верха, а наоборот, есть так называемые бесконечные глубины Вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.
Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.
Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.
В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль. Она сразу не понравилась профессору. Первое неприятное впечатление услилось после того, как он прочел на подколотом квадратике бумаги написанное директорской рукой: "Профессору П.С.Суровягину, для рецензии".
Опытным взглядом профессор скользнул по адресу отправителя, написанному крупным детским подчерком и немедленно заключил: графомания. За долгую научную жизнь он десятки, сотни раз сталкивался с такого рода продуктом народного творчества. Чтение всей этой белиберды отбирало уйму времени и не приносило никакого эстетического наслаждения. Конечно, давно прошли те времена, когда ему самому приходилось читать все это от корочки до корочки. Теперь этим занимались его сотрудники из тех кто помоложе. Но все же окончательно от ответственности уйти было нельзя. Среди авторов великих домашних открытий попадались не просто настойчивые, а беспрецедентно настойчивые люди. Получив справедливый разгромный отзыв, они не только не успокаивались, но наоборот, с удесятеренной энергией бросались на институт, а то и гораздо выше. Во все возможные инстанции, вплоть до центрального партийного аппарата, летели письма, исполненные горечи и боли за несправедливый зажим бюрократами-профессорами эпохального научного открытия, имеющего, быть может, ни много ни мало стратегическое оборонное значение для нашего отечества. Естественно, сверху вниз снежным комом сваливались категоричные указания рассмотреть, разобрать, публично заслушать, обсудить и проч. проч. И вот затевалась многодневная волокита дискуссий, семинаров, советов, в том числе и ученых, и все вокруг - какой-нибудь единой теории спиральности галактик, циклонов, социальной истории и придорожного плюща. Теории неизменно подтверждались неоспоримыми доказательствами, которые, как правило подкреплялись установлением телепортического контакта с правительством коммунистической марсианской республики.
Все это Петр Семенович прекрасно понимал и собственоручно проверял и правил рецензии перед отсылкой. За многие годы был даже выработан специальный стиль ответов графоманам, напоминающий ответы на просьбы дальних родственников приехать погостить недельку-другую.
Профессор перечитал фамилию отправителя - Богданов - и покачал головой. Фамилия ему тоже не понравилась. Петр Семенович вынул содержимое пакета и слегка оцепенел. Обычная рукопись, разве что, может поувесестее чем обычно. Но главная неприятность была в ее запахе. То есть вначале он еще не осознал, что резкий, внезапно появившийся запах сирени, неуместный для этого времени года, имеет своим источником заказную бандероль. Он даже оглянулся на дверь, потом посмотрел в окно, над которым нависали сосульки, и лишь потом принюхался к рукописи.
Здесь необходимо объяснится во избежание недоразумений. Петр Семенович страдал слабостью к запахам вообще. Там, где обычный человек ничего не почувсвтует, Петр Семенович может просто задохнуться. Говорили, что высокую чувствительность к запахам профессор выработал в результате интенсивного курения в молодости и последовавшего острого аллергического заболевания. Так что вполне возможно, запах бандероли был вовсе не таким уж и резким. Но все же в нем легко угадывалось буйное цветение теплых майских вечеров, тоска по которым заедает жителей наших мест бесконечными мартовскими буднями.
После первого приятного удара его голова стала наполняться вязкой сладковатой жидкостью вызвавшей легкое головокружение. Во избежание дальнейших осложнений Петр Семенович быстро спрятал рукопись обратно в пакет и рядом с директорской резолюцией надписал: младшему научному сотруднику Мозговому, рассмотреть в недельный срок.
Михаил Федорович ковыряется в окне
- Беда не приходит одна, - сказал Михаил Федорович Мозговой, когда, вернувшись из курилки, обнаружил на столе бандероль с указанием начальства.
За последние несколько дней на его бедную голову сначала свалился квартальный отчет всего отдела, потом соболезнование из редакции по случаю отклонения его статьи, затем на него повесили прием стажера из провинции, который должен был вот-вот нагрянуть и, наконец, это послание в желтом конверте. Он вынул рукопись и громко прочел:
- К единой теории физических полей.
- Коллеги, - позвал Мозговой, - гляньте, интересная штучка.
Коллеги, Виталий Витальевич Калябин, нестареющий кандидат наук, и без году неделя молодой специалист Толя Ермолаев, не обращая внимания, продолжали усердно работать. КАждый был занят свои важным вопросом, и души их посредством листка бумаги и шариковой ручки были перемещены в холодные просторы Вселенной, в далекий мир планет, звезд и галактик.
Тем не менее Мозговой не оставлял надежды разделить свое новое горе с коллегами. Вначале мелькнула тривиальная мысль сплавить рецензирование графомана на неопытного Толю Ермолаева, но когда он перевернул первую страницу и прочел основные выводы, внутри что-то приятно екнуло и он с некоторым даже сочувствием посмотрел на лысеющий затылок Калябина.
- Виталий Витальевич, тут и конретно для вас есть кое-что. - Мозговой зачитал, - На основании построенной универсальной теории предсказывается существование десятого спутника Сатурна".
Первым, однако, не выдержал Толя. Он подошел к Мозговому и уперся в раскрытую страницу.
- Виталий Витальевич, а ведь действительно здесь по вашей части.
Это уже было слишком.
- Ну, Толя, от вас я не ожидал, - откликнулся Калябин, - Ладно этот хмырь Мозговой... - Виталий Витальевич говорил с таким видом будто в комнате кроме них с Толей никого нет, - он только и норовит на кого-нибудь сбросить свою работу. Но вы-то чего?
Вообще говоря, Калябин и Мозговой недолюбливали друг друга и часто ссорились. После таких ссор Калябин обычно объявлял бойкот Мозговому посредством молчания и нереагирования, а Мозговой, наоборот, всячески приставал к Виталию Витальевичу, пытаясь вывести того из молчаливого равновесия. Поводом к последней ссоре послужила дурацкая привычка Мозгового класть свои вещи на чужие столы. В этот раз он, заявившись с улицы, кинул мокрую от стаявшего снега, шапку на калябинский стол. Шапка накрыла свеженький график, выполненный обычной тушью - плод двухнедельного труда Виталия Витальевича. На вопрос хозяина, обнаружевшего через некоторое время вместо графика грязное размазанное пятно, чья это шапка, Мозговой нагло бросил: "А что?". После непродожительной, но ожесточенной перепалки Калябин в очередной раз поклялся себе не иметь ничего общего с этим дикарем.
Нужно сказать, что остальные сотрудники старались не вмешиваться в такого рода конфликты и лишь недавно появившийся в отделе Толя Ермолаев всячески пытался сблизить позиции сторон. Поэтому, когда Толя начал потакать Мозговому, Калябин обиделся, и с горечью вздохнул:
- Эх, Толя, я вас считал интеллигентным человеком.
Но Толя не шутил и не издевался. Он поднес Калябину рукопись и ткнул пальцем в десятый спутник Сатурна. Виталий Витальевич прочел несколько строк и совершенно изменился в лице. Неприступное, равнодушно-презрительное отношение к предмету, исходившему из рук Мозгового, сменилось самым что ни на есть жгучим детским интресом. Причина столдь внезапной перемены, напоминающей безоговрочную капитуляцию при полном военном превосходстве капитулируемых, заключалась в том, что последние десять лет Виталий Витальевич совместно, а точнее - под руководством профессора Суровягина развивал новую теорию образования солнечной системы. Так вот, в основание этой многообещающей концепции был помещен эмпирический факт совпадения числа планет солнечной системы с числом спутников Сатурна. Теорию эту иногда так и называли - теория двух девяток. Трудно судить, сколь глубоко столь многозначительное совпадение, но доподлинно известно, что сей гигантский труд мог стать основанием для присвоения Калябину звания доктора наук, а Петру Семеновичу Суровягину - титула члена-корреспондента. Потому Мозговой так смело шел впред:
- Да-с, десятый спутник! Подкоп под концепцию двух дувяток, под славную теорию Суровягина-Калябина. Только почему П.С. спустил это мне, а, Виталий Витальевич? Не означает ли сей жест желания нашего дорогого шефа сменить лошадку? А что? Будет теория Суровягина-Мозгового. Неплохо звучит?!
Калябин посинел от злости.
- Ну-ну, не волнуйтесь, дорогой коллега, - успокаивал Мозговой, - Я не такой человек, чтоб отбирать кусок у ближнего, я не гад какой-нибудь.
Толя грустно вздохнул. Он не понимал, зачем двум интеллигентным людям вот так вот заедать друг друга.
Виталий Витальевич, подавив в себе желание чем-нибудь огреть Мозгового, окончательно капитулировал:
- Я только полистаю.
- На здоровье, - одобрил Михаил Федорович.
Теперь уж Калябин не выпустит из цепких рук зловредный труд, не оставив от него камня на камне. Избавившись таким образом от одной неприятности, Мозговой вышел покурить. Но, выйдя в коридор, он не пошел в общую курилку, а почему-то подошел к окну и задумчиво принялся отскребать со стекла засохшую капельку краски.
Когда он вернулся обратно Калябина уже не было.
- А где же Калябин? - спросил Толю.
Толя удивленно посмотрел на Мозгового. Его поразил не вопрос, а неожиданно серьезный тон. Да и сам Мозговой выглядел как-то по-новому. Впрочем, Михаил Федорович быстро поправился и на его лице снова появилась хитровато-ироничная маска, характерная, как многие считают, для людей с легко ранимой нежной душой.
Толя наконец ответил:
- Виталий Витальевич пошел к профессору посоветоваться.
- Да-да, конечно, дело серьезное, - Мозговой подмигнул зачем-то и, усаживаясь за рабочий стол, многозначительно повторил: - Очень серьезное.
В комнате воцарилась деловая атмосфера. Ученые склонились над важными расчетами. Отрешившись в воображении, от обыденной реальности: просиженных стульев, неуклюжих столов, запыленных окон, обрамляющих однообразный мартовский пейзаж с аллеей скрюченых кустов сирени, отделавшись от банальных человеческих обязанностей, есть, пить, любить, ненавидеть, они взлетали высоко над проводами линий электропереадч, над крышей института и крышами жилых домов, и даже над шпилями министерств, мимо удивленных ворон и смелых парашютистов; сквозь толстый облачный слой циклона, казалось навеки нависший над городом, они поднимались дальше в пространство редеющего воздуха, совершенно не страдая от нехватки кислорода - туда вверх, где нет никакого верха, а наоборот, есть так называемые бесконечные глубины Вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18