Она оторвалась от мольберта, отыскала взглядом меня в море и помахала. В ответ я тоже махнул рукой, нырнул в воду и поплыл к берегу.
Она поджидала меня с полотенцем в одной руке и пиратским украшением – моей наглазной повязкой – в другой. Долго проработав медсестрой, она успела привыкнуть к уродливому шраму на моем лице, но знала, что мне очень неприятно, когда его видят другие.
Я обтерся, натянул повязку и сказал с улыбкой:
– Просто отлично! Тебе тоже надо попробовать искупаться.
– Нет уж, спасибо. Разве что в июле. Пойду приготовлю что-нибудь на обед, Оуэн. Долго не задерживайся.
Она чмокнула меня в лоб и пошла; я смотрел, как она проходит через колючую проволоку, поднимается по тропе, и во мне возникло щемящее чувство нежности и перебивающей его вины.
Познакомились мы еще до войны, студентами. Когда меня позже доставили в военный госпиталь в Суррее, изуродованного и обессилевшего от многомесячных инъекций наркотиков, то первое, что я увидел, придя в себя, было ее лицо. Муж Мэри, штурман бомбардировщика, погиб во время налета на Дрезден. Когда я выписался из госпиталя, мы соединились и жили вместе вот уже три месяца.
Я неторопливо оделся и подошел к мольберту. На этот раз она сделала только эскиз, но хорошо, чертовски хорошо. Я взял уголек и попытался добавить пару штрихов, однако без успеха. Там, где требуется уловить перспективу, два глаза лучше, чем один, и хотя я приспособился ко многому, но в художники уже не годился.
Я лег на песок, подложив руки под голову, прищурил свой единственный глаз, чтобы лучше видеть вдаль, и стал смотреть, как гагара, камнем упав с неба, совершила точное приземление на выступе утеса.
Все вокруг было невероятно мирным: шум моря, крики чаек, медленно проплывающее белое облако. Кто я такой? Оуэн Морган, бывший художник... или вроде того. Романист?.. Очень может быть. Поэт?.. Сомнительно. Солдат, ночной бродяга, наемник, головорез. Как посмотреть – все правда. Что я делаю здесь, в этом приятном заброшенном уголке, где один день плавно и легко переходит в другой, а раскаты за горизонтом – лишь гром, а не орудийная канонада?
Должно быть, я задремал, но ненадолго. Пронзительный крик чайки снова вернул меня к жизни. Я проснулся мгновенно – привычка, выработанная необходимостью, – и поднялся на ноги. Не поторопись я, Мэри стала бы меня искать, обед бы подгорел, да и вообще случилась бы беда.
Я прошел сквозь колючую проволоку и поднялся по тропе, глядя под ноги. Я уже приближался к предупредительному щиту, как вдруг услышал голос:
– Эй, там, внизу!
Я взглянул вверх, щурясь от солнца, и увидел американского армейского офицера, стоящего на гребне холма, хотя с того места, где я стоял, да еще из-за солнца, бившего в глаза, было невозможно ни разглядеть лицо, ни угадать звание.
– На два слова, – сказал он.
То была не просьба, а приказ – приказной тон, которым говорят американцы из Бостона и Новой Англии, тамошние спесивые аристократы, потомки первопоселенцев, тех, что, толпясь на борту «Мэйфлауэра», отпихивали один другого, стремясь первыми ступить на новую землю. Ни сам этот тип, ни его голос мне не понравились, и я не счел нужным ответить.
Он снова заговорил, и в его голосе сквозило крайнее раздражение:
– Я ищу полковника Моргана. В доме мне сказали, что он на берегу. Не видели его?
Вспоминая сейчас эту встречу, я могу найти для этого типа любые оправдания. Он видел перед собой невысокого, загорелого, давно не бритого человека в старом синем рыбацком свитере, одноглазого и с золотой серьгой в левом ухе. Эту чертову серьгу я носил по настоянию Джека Трелони, хозяина гостиницы «Королевские руки», что на дороге в Фалмут. Джек искренне полагал, что от нее мое зрение улучшится, и в один памятный вечер проколол мочку моего уха вязальной спицей, проглотив для верного глаза полбутылки довоенного шотландского виски.
Человек стал спускаться. Когда он приблизился настолько, что солнце уже не мешало мне смотреть, я разглядел, что он по званию майор, а также награды: крест «За выдающиеся заслуги» и Серебряная Звезда в обрамлении дубовых листьев могли означать многое. Как кто-то однажды заметил: лишь тот, кто награжден, знает, чего стоит награда, да еще могут догадываться об этом те, кто был с ним в одном бою. С другой стороны, когда человек подошел еще ближе и стали видны его погоны, я понял, что он рейнджер, то есть из разведывательно-диверсионного подразделения, а я раньше слышал, что разница между ними и нашими коммандос невелика.
– Так вы видели его? – терпеливо, но настойчиво повторил он свой вопрос.
Он был просто прелесть: этакий американец девяностых годов, попавший за границу и пытающийся втолковать что-то тупому мужичью, совсем как в романах Генри Джеймса.
– Да уж прямо и не знаю, что бы такое ответить, – сказал я с приличным случаю корнуоллским акцентом.
– Можно бы и пояснее, а?
Грубый шотландский голос прозвучал так же неожиданно, как появилась ладонь, обхватившая мое плечо и развернувшая меня в противоположную сторону. Это был еще один рейнджер, на этот раз старший сержант, отчего его шотландский акцент становился еще более интригующим. У него было грубое скуластое лицо и тяжелый взгляд; глаза казались распухшими от шрама, выдававшего заправского бойца. Не приведи Бог встретиться с таким человеком на рассвете прелестного апрельского утра...
– А ну-ка, парень, давай еще раз, только пояснее, – прорычал он, тряхнув меня, словно крысу.
Славный, крепкий парень, как раз такой, какие нужны для ночного штурма или десанта на плацдарм под огнем; но ведь и я выжил, уцелел, проведя пять лет в мире, которого он никогда не знал. В мире, где сила – это еще не все и мужество – еще не все. Где приход каждого нового дня – чудо. Где выживаешь главным образом потому, что не думаешь о том, выживешь ты или нет.
Я ухватился за руку, которая меня держала, изогнулся так, как учил меня тренер-японец в старом деревенском доме в графстве Суррей весной 1940 года, и швырнул сержанта через бедро. Скатившись футов на двадцать вниз, он угодил в куст можжевельника.
Я взглянул на майора и с легкой улыбкой сказал:
– Он допустил ошибку. Не позволяйте ему совершить еще одну.
Озадаченный майор пристально посмотрел на меня, затем что-то блеснуло в его взгляде. Он что-то понял, но прежде чем успел раскрыть рот, сержант ринулся на меня снизу, как раненый зверь. Когда он был от меня в шести футах, я выхватил из кармана свою старую финку с пружинным лезвием, которую добыл в Бретани на втором году войны.
Послышался зловещий щелчок, и лезвие выскочило из рукоятки. Он застыл на месте, затем, пригнувшись, начал подходить ближе.
– Грант, ни с места! Это приказ! – твердо бросил ему майор.
Грант продолжал стоять пригнувшись, испепеляя меня разъяренным взглядом, готовый убить, как вдруг донесся другой голос, высокий и чистый:
– Оуэн, Бога ради, что там происходит?
Вниз по тропе спешил человек, которому было за шестьдесят, седоволосый, с продолговатым, не слишком красивым лицом и в очках в стальной оправе. На нем был старый плащ, в руке зонтик, и всем своим видом он напоминал прочно укоренившийся в представлении людей образ оксфордского профессора. Им он как раз и был тогда, когда мы познакомились, хотя с той золотой поры таланты его на упомянутом поприще уже поугасли.
Убрав лезвие, я простонал:
– О нет, только не ты, Генри! Кто угодно, только не ты!
* * *
Майор Эдвард Арнольд Фитцджеральд и его американский громила шотландского происхождения, насупившись, удалились после того, как Генри официально представил меня, и я, покачав головой, сказал:
– Беда людей, подобных Фитцджеральду, в том, что они не могут принять человека таким, каков он есть.
– Но, мой дорогой Оуэн, – поднял удивленно брови Генри, – он именно и принял тебя таким, как ты выглядишь. Ты давно смотрелся в зеркало? Я бы ни за что не подумал, что в войсках его величества есть полковники, способные шляться с золотой серьгой в левом ухе.
– Но ты всегда говорил, что я – индивидуалист, – напомнил я ему. – Что слышно с фронта?
– Первая бригада коммандос вчера подошла к Люнебургу.
– Потом они будут обдумывать, как переправиться через Эльбу.
– Пожалуй, так, – кивнул он.
Мы присели на выступающий камень утеса, и он, достав портсигар с довольно редкими турецкими сигаретами, которые очень ценил, предложил одну мне.
– Досталось же мне от тебя на первых порах, когда мы впервые познакомились, – сказал я. – Помнишь? Неотесанный мальчишка с острова пришел в Оксфорд получать образование.
Он слабо улыбнулся, и на его лице промелькнула легкая тень грусти.
– Давненько это было, Оуэн. Много воды утекло с тех пор.
– А чем ты будешь заниматься, когда все кончится? – спросил я. – Опять станешь Генри Брандоном, наставником и членом братства при соборе. Всех усопших в университете и все такое прочее?
Пожав плечами, он возразил:
– К прежнему вернуться никто не может, Оуэн. Думаю, это невозможно.
– Ты хочешь сказать, что не желаешь вернуться?
– А ты?
Как всегда, он задел меня за живое.
– Вернуться к чему? – ответил я с некоторой горечью.
– Ладно, не надо переживать. Тебе это не к лицу. Я на днях прочитал твой роман. Четвертая допечатка за один месяц. Потрясающе!
– Значит, он тебе не понравился.
– Какая разница? Зато он приносит тебе хорошие деньги.
Это было правдой, и я готов был поблагодарить его, но все же это меня раздосадовало – смутно, но достаточно для того, чтобы потерять самообладание.
Он глубоко вдохнул солоноватый воздух и широко раскинул руки в стороны.
– Как прекрасно, Оуэн. Как прекрасно. Я так завидую тебе, что ты здесь живешь... И я рад, что вы с Мэри Бартон сошлись. Наверное, вы были созданы друг для друга.
И это тоже было правдой. В течение шести недель в госпитале, когда я совсем не мог видеть, я диктовал свою книгу ей, и это была единственная неистовая страсть, которая спасла меня от сумасшествия.
– Я очень благодарен Мэри, – сказал я. – Я должен ей больше, чем смогу вернуть.
– Но ты не любишь ее?
Снова он попал мне в сердце с беспощадной точностью. Я встал и отшвырнул пальцами окурок за край утеса.
– Ладно, Генри, давай ближе к делу. Чего ты хочешь?
– Это очень просто, – сказал он. – У нас есть для тебя работа.
Как громом пораженный, я смотрел на него пристально, затем громко расхохотался:
– Шутишь небось. Войне конец. В Европе она вряд ли продлится дольше пары месяцев. Тебе это так же хорошо известно, как и мне.
– На материке – да, но острова в проливе – другое дело.
Я нахмурился, но он, вытянув вперед руку, остановил меня:
– Дай мне объяснить. Уже несколько месяцев военно-морское соединение сто тридцать пять готовит операцию «Яйцо в гнезде» по освобождению островов пролива Ла-Манш, но эту операцию планируется провести только после того, как немецкий гарнизон сдастся. Все наши надежды на то, что не придется воевать на побережье. Для гражданского населения это может стать катастрофой.
– Ты полагаешь, что они могут попытаться удержаться там после разгрома в Европе?
– Давай рассуждать так. Вице-адмирал Гуффмейер, командующий войсками на островах пролива Ла-Манш, всячески демонстрирует намерение воевать. В ночь на восьмое марта он атаковал Гранвиль с двумя тральщиками. Они уничтожили три корабля и кучу оборудования в доках. Когда Денитц поздравлял его, Гуффмейер заявил, что готов продержаться на островах еще год.
– А не мог он блефовать?
Генри снял очки и стал тщательно протирать стекла носовым платком. Потом ответил:
– В течение ряда лет Гитлер направлял людей и боевую технику на острова. Он опасался, что мы можем вторгнуться туда первыми, чтобы получить трамплин для прыжка в Европу.
– Стало быть, он ошибся. Не значит ли это, что острова можно уже списать со счетов?
– Сильнейшие фортификационные сооружения в мире, Оуэн, – спокойно сказал он. – Такое же количество опорных пунктов и батарей, которое они имели для обороны всего европейского побережья от Дьеппа до Сен-Наэра. Добавь к этому гарнизон в сорок тысяч – и ты поймешь, что я имею в виду.
– А я-то что могу сделать?
– Возвращайся домой, Оуэн, – сказал он. – Возвращайся на Сен-Пьер. Я так и знал, что ты будешь рад этому.
Глава 2"По прочтении уничтожить"
Сен-Пьер – самый отдаленный из островов пролива Ла-Манш и четвертый по величине. В пятидесятых годах XIX века британское правительство, встревоженное укреплением французской военно-морской базы в Шербуре, разработало план, по которому Олдерни стал бы своего рода Гибралтаром на севере. Большинство рабочих, присланных для возведения укреплений и фортов, были ирландцами, спасающимися от последствий голода, охватившего их несчастную страну.
Подобный же план, хотя и не такой грандиозный, был принят и для острова Сен-Пьер. Для расширения бухты у Шарлоттстауна был сооружен волнолом, а в разных местах на побережье поднялись четыре форта.
Рабочая сила для Сен-Пьера набиралась из Южного Уэльса, чем и объясняется то странное сочетание валлийского, французского и английского языков, которое обнаруживалось повсюду на острове. Вот из-за чего мой отец, а вслед за ним и я носили такое имя – Оуэн Морган, хотя матушка моя, упокой Господь ее душу, была урожденная Антуанетта Розель и говорила по-французски, специально для того, чтобы научить меня, до последнего своего дня.
Стоя теперь здесь, на утесе мыса Лизард, я всматривался в даль на юго-запад, туда, где за горизонтами лежали Бретань, залив Сен-Мало и остров Сен-Пьер; на мгновение, всего лишь на миг я вновь увидел этот серовато-зеленый остров, эти гранитные утесы, заляпанные птичьим пометом, птиц, с криком кружащихся в огромных облаках: гагар, бакланов, чаек, куликов, а вот и мой любимец – буревестник. И я услышал смех, слабо донесшийся сквозь шум ветра, и, кажется, снова увидел девушку, загоревшую под лучами летнего солнца; ее волосы развеваются, когда она убегает от босоногого мальчишки-рыбака. Симона. Протяни я руку – кажется, коснулся бы ее.
Чье-то неожиданное прикосновение к руке вернуло меня к реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25