грязноватый холл обклеен объявлениями, утыкан записочками на кнопках. Вам предлагали всё на свете: книги, уроки бальных танцев, шифоньер фанерованный, коллекцию жуков, лечебные вериги, экскурсии; кто-то скромно предлагал себя, чтобы не тратиться на объявление в бюро одиноких сердец. Сверху или из подвала, понять это в доме, состоящем из фанерных перегородок, было невозможно, громыхала дешевая музыка. Я углубился в чтение объявлений. Лифт застрял наверху. Пришлось топать по лестнице на последний этаж. Дверь в квартирку Марии Федоровны была приоткрыта.
Должно быть, мне все-таки следует вернуться к ее наружности. Мария Федоровна, как я уже дал понять, была женщина, не ослеплявшая взора. О ее фигуре невозможно было сказать что-либо определенное до тех пор, пока она не предстала перед гостем в домашнем одеянии, слегка подчеркнувшем бедра и грудь. Кажется, под халатом ничего не было. Возраст? Пожалуй, ближе к сорока, чем к тридцати, возраст, когда к вечеру молодеешь, в полночь становишься двадцатилетней, а на рассвете пятидесятилетней. Впрочем, едва ли она проводила свои ночи где-нибудь за пределами этого общежития. Возраст между старой и новой надеждой, старым и новым разочарованием, возраст исхода и шествия по синайским пескам. Разве наша страна не была Египтом? Но где же Ханаан? Годы идут, на горизонте обманчивая водная гладь, ни облачка, палящее солнце над головой и зябкие ночи в дырявых шатрах. Квартирка, по-женски аккуратная, называемая "апартмент", состояла из кухни и комнаты с нишей и занавеской, там находилось ложе.
Я сказал Марии Федоровне (не лучше ли было называть ее просто Машей?), что теперь не стоит бояться захмелеть: мы успели перекусить, прежде чем у профессора состоялся диспут с хозяином заведения. Кажется, она поняла меня иначе, отважно осушила стакан. Наступило молчание, снизу доносилось уханье музыкальной турбины. Я обвел глазами комнату: этажерка, комод. "А это кто",спросил я.
"Сын".
"Он живет с вами... с тобой?"
Мария Федоровна покачала головой.
На мой вопрос: остался там? почему? - она криво усмехнулась, пожала плечами.
Вдруг оказалось, что больше не о чем говорить.
"Вам, наверное, завтра на работу",- сказала она, не пожелав или не решаясь говорить мне "ты".
Этикет соблюден, время позднее. Если нет больше охоты сидеть за столом, то...
"Вы хотите сказать, не будем терять времени?"
Она снова пожала плечами. "Ну да. Ведь вы пришли за этим?"
Я взглянул на подростка в пионерском галстуке; должно быть, портрет был сделан лет десять назад. Взглянул на нее.
"Да,- проговорил я,- за этим. А может, и нет".
Она отдернула занавеску, включила светильник над кроватью, потушила верхний свет; стало уютней.
"Вам как лучше: чтобы горело или?..
"Фонарь любви,- сказал я.- Оставьте так". Неожиданно музыка смолкла, и стало так хорошо, так тихо, как было когда-то в мире.
В одиннадцать выключают, объяснила она.
И среди этой тишины раздался храп.
Я снова налил себе, она присела на краешек стула.
"У вас там кто-то есть",- сказал я.
"Она спит. Не обращайте внимания". Тут я только догадался, что дверь в кладовку была на самом деле еще одной, темной комнатой. Мария Федоровна встала и заглянула на минуту в закуток.
"Она не мешает".
"А твои гости? - сказал я.- Они тоже сюда приходят?"
"Куда же еще".
"Комендант не возражает?"
Бог знает почему меня интересовали эти подробности.
"Этот человек, с которым ты сидела..."
"Я по улицам не шатаюсь. Просто случайно остановилась".
Я вертел рюмку. Вздохнув, она сказала:
"Вот что, милый мой. Или мы ложимся, или..."
"Да, мы ложимся".
"Вы, видно, не в настроении, передумали, что ль?"
"Но ведь ты рассчитывала,- сказал я,- на гонорар?"
Она ничего не ответила.
"Ты можешь не волноваться, Маша. Я расплачусь".
Храп, временами задыхающийся, прерывал то и дело наш едва тлеющий, как сырые дрова, разговор. Я сказал:
"Это оттого, что она лежит на спине".
"Она всегда лежит на спине".
"Это ваша мама?" Всё время мешались эти "ты" и "вы".
Она покачала головой. "Бабушка. Ей восемьдесят восемь. Она меня воспитала. Единственный человек, который согласился с нами поехать".
"С кем это, с вами?"
"Со мной и с мужем".
"Я не знал, что ты замужем".
"Была".
"А сын?"
"Я вам уже сказала. У него своя жизнь".
"Еще по одной?"
Она кивнула. Она смотрела мимо меня - неподвижный лунатический взгляд. Наступил тот поздний час, когда бывает трудно сделать несколько шагов до постели.
"Маша,- проговорил я, хотел ей что-то сказать и не мог вспомнить.- Маша... Ты разрешишь мне тебя так называть?"
"А тебя как?"
"Меня? - Я усмехнулся.- Никак. Имена ненавистны!"
"Чего?"
"Пожалуйста, тут нет никакой тайны",- сказал я и назвал себя. Разлил остатки вина по стаканам, какие-то картины плыли перед моими глазами, огромная раскаленная пустыня, барханы до горизонта. Меньше всего я склонен увлекаться сравнениями, которые были модными в те времена, когда пришла пора уезжать, но в этих видениях была какая-то навязчивость: пустыня, сверкающие, как ртуть, созвездия над головами идущих. Умирают старики, рождаются дети, вянут и стареют женщины, а они всё идут и идут. Редеют стада, износилась одежда. И почти никого уже не осталось из тех, кто вышел в дорогу с пресными лепешками, потому что тесто не успело взойти, как пришлось отправляться.
"Сломался",- сказала она, заметив, что я смотрю на будильник, стоявший на тумбочке возле кровати.
"Дай-ка я посмотрю..."
"А на меня посмотреть не желаешь?" Без сомнения, эта фраза была следствием выпитого.
"Может быть,- проговорил я,- можно его починить?"
"Его пора выбросить. Я его еще оттуда привезла".
Она стояла посреди комнаты, спиной к свету.
"Ты, может, думаешь, я гонюсь за гонораром. Я за гонораром не гонюсь".
Натужное, прерывистое храпенье объятой паралитическим сном старой женщины. Ночь в оазисе, полосатые пески. Темные бугры стариков-верблюдов с отвисшими, как бурдюки, горбами.
Она слегка подбоченилась, свет позолотил ее волосы, лицо погрузилось в тень.
"Это называется - товар лицом, да?.."
"Да, если ты это так толкуешь..."
"Толкуй не толкуй... Что есть, то есть".
"А если я..."
"Что - если? Ты хочешь сказать: не оправдала ожиданий? Да нет, отчего же? Наоборот",- сказал я, уселся боком к столу и даже закинул ногу за ногу. Понять не могу, отчего это зрелище, вместо того чтобы разбудить чувственность, погружает меня в странные, парализующие грезы, вызывает горечь, скорбь, сострадание. Почему мне жалко женщин? И хочется закрыть глаза. Вместо того чтобы сблизить людей, нагота разъединяет. Естество кажется неестественным. Мягкий свет окружил ее тусклым сиянием, подчеркнул контур шеи, плеч, опущенных рук, словно она готовилась принести себя в жертву. Это длилось не больше минуты.
"Холодно,- пролепетала она,- чего уставился, отвернись".
VII
Время подпирало; предупредив моего товарища, что я не приду в редакцию, я отправился в путь. Одна пересадка, другая. Тут я услышал, стоя на платформе, голос по радио: по какой-то причине поезд задерживался на двадцать минут, пассажирам предлагали воспользоваться автобусом. Объявление было повторено несколько раз, прежде чем я опомнился, бросился к эскалатору и, выехав наверх, увидел, что автобус уже отходит от остановки. Подошел следующий; водитель советовал ехать не до конца маршрута, а до ближайшей станции метро, хотя это была другая линия. Там тоже пришлось долго ждать поезда. Выйдя из-под земли, я подумал, что все линии континента связаны между собой,- а ведь мы находились, не правда ли, на одном континенте,- и тут только мне стукнуло в голову: я еду с пустыми руками. Необъяснимая забывчивость: накануне я приготовил подарок. Возвращаться бессмысленно. Я очутился на площади, похожей на площадь бывшей Калужской заставы; перед автобусными остановками толпился народ, мимо, разбрызгивая лужи, неслись машины с включенными фарами. Стал в очередь. Всё смешалось, люди подбегали со всех сторон, расталкивали друг друга и втискивались в подошедший старый и забрызганный грязью автобус. Сквозь мутные стекла ничего невозможно было разобрать.
Тут была какая-то путаница: во-первых, я вспомнил, что жена не знает о моем приезде, я могу ее не застать. Предупредить невозможно, позвонить рискованно, вдобавок еще три года тому назад я узнал, что ее нет в живых,правда, известие могло быть ложным. Во-вторых, я смутно сознавал, что это моя фантазия или скорее наваждение: на самом деле я еду в больницу, в травматологическое отделение, навестить профессора оккультных наук. Но если мой друг профессор мог еще кое-как примириться с тем, что я пришел с пустыми руками - в конце концов наплевать мне было на профессора,- то она, конечно, будет обижена. Все эти мысли, как черви в банке, шевелились и сплетались в моей голове.
Между тем автобус, урча и сотрясаясь, кружил по тусклым улицам, несся мимо заброшенных, дотла выгоревших кварталов. Где-то на горизонте, едва различимый на желтой полосе заката, начинался новый район. Моя жена переехала вскоре после моего отъезда, главным образом из-за того, что весь дом узнал о случившемся. Соседи пылали патриотическим возмущением. А здесь была пустыня безликих домов и безымянных жителей. Лифт не работал. Добравшись до нужного этажа, со стучащим сердцем я разглядел в полутьме табличку - там стояла моя фамилия. И поднес палец к пуговке.
Звонок продребезжал в квартире, никто не отозвался, я нажал еще раз, послышались шаги.
"Слава Богу,- с величайшим облегчением сказал я, входя в комнату следом за ней,- всё неправда".
"Что неправда?"
"Всё! Ложный слух".
Она посмотрела на меня - оказалось, что она нисколько не изменилась, разве только стала еще бледней. Посмотрела, как мне почудилось, с холодным удивлением:
"Что же я, по-твоему, должна была умереть?"
"Я не в этом смысле... Просто я получил сообщение. Не стоит об этом".
"Ты почему-то думаешь, что без тебя тут всё рухнуло. Это ты умер, а не я!"
"Катя,- сказал я жалобно,- я только успел войти. И мы уже начинаем ссориться..."
"Никто не начинает. Это ты начинаешь, твоя обычная манера. Как ты вообще здесь очутился?"
Я пожал плечами, попытался улыбнуться. "Извини... я без цветов, без подарка. Приготовил и, понимаешь, забыл".
"Мне твои подарки не нужны. Это что,- спросила она,- теперь разрешается? Я хочу сказать: таким, как ты. Надолго?"
Я окинул глазами убогую мебель, голые стены.
"Вот как ты теперь живешь. Одна?"
"А это, милый мой, тебя не касается... Ты не ответил".
Я сказал:
"Зависит от тебя".
Хотя она понимала, что я имею в виду, но спросила:
"Что значит "от меня"?"
"Я приехал за тобой".
"За мной. Ага. Как трогательно! Ты приехал за мной. Вспомнил..."
"Ты прекрасно знаешь, что я не мог тебе писать".
"Если бы хотел, нашел способ. А вот я хочу тебя спросить. О чем же ты тогда думал?"
"Катя, ты прекрасно помнишь..."
Она перебила меня:
"Ничего я не помню. И не хочу вспоминать. Уходи".
Мне не предложили сесть, мы так и стояли посреди комнаты.
"Катя,- сказал я,- ты же помнишь, как всё было. Надо было выбирать: или или... А ты не хотела ехать".
"Конечно. Что мне там делать?"
"Если бы ты меня любила, ты бы поехала".
"Если бы ты меня любил, ты бы меня не бросил".
"Не будем сейчас спорить".
"А я и не спорю. Ты когда-нибудь подумал, что я тут должна была пережить?.."
Она заговорила громко и невнятно, слушать было мучительно. И оттого, что я не всё понимал, и оттого, что понимал - если не каждое слово, то по крайней мере смысл сказанного. Должно быть, она повторяла то, с чем мысленно много раз обращалась ко мне; наступил час отмщения. Зачем я явился, меня никто не звал. Она свою жизнь устроила. Между нами нет ничего общего.
Устроила, подумал я, глядя на ее впалые щеки, на нищенскую обстановку ее жилья.
Мне нужно было что-то ответить, да, да, лепетали мои губы, я виноват, я ужасно виноват перед тобой... И я тянул к ней руки, как будто хотел удостовериться, что вижу ее наяву.
Но я в самом деле видел ее наяву! Она умолкла, провела рукой по волосам.
"Катя! - сказал я, смеясь.- Ты даже не представляешь, ты просто не можешь себе представить, как я счастлив! Я не надеялся тебя застать. Всё у нас будет хорошо, уверяю тебя..."
Она смотрела на меня почти с омерзением.
"Никто тебя не звал. Катись отсюда!"
"Этого не может быть, Катя, мы когда-то друг друга любили. Ты меня гонишь?"
"Нечего тебе здесь делать".
Я решил схитрить и сказал:
"Но, знаешь, уже поздно. Мне негде ночевать..."
Вот этого как раз и не следовало говорить. Моя жена, прищурившись, взглянула на меня, отвела взгляд, мне показалось, что ее лицо меняется. Временами я ее вообще не узнавал. Я даже подумал, не ошибся ли я. Она пробормотала.
"Ах, вот оно что! Ну, мы это уладим".
Я хотел ей сказать, что не стоит беспокоиться - очевидно, она хотела устроить меня у знакомых,- и продолжал что-то говорить, но она не слушала. В углу на тумбочке стоял телефон. Она сняла трубку и дважды крутанула диск. Я потер лоб. "Может, мне лучше уйти",- пробормотал я. Всё произошло очень быстро. Моя жена - если это была она - подошла к окну и заглянула между занавесками.
"Ага, они уже тут". И тотчас раздался длинный звонок в дверь.
VIII
Я сказал: "Это недоразумение. Я думал, здесь живет моя бывшая жена. Ошибся адресом".
Милиционер повторил свое требование. Я рылся во внутренних карманах пиджака, в плаще, в карманах брюк. Ужас случившегося дошел до меня: я потерял портмоне - может быть, его вытащили в автобусе, потерял свой паспорт апатрида или забыл дома вместе с подарком. Мне ничего не оставалось, как пообещать толстому человеку в шинели и блинообразной фуражке, что пришлю ему фотокопию моего документа по почте. По какой это почте, спросил он, усмехаясь, и мы вышли на лестницу, где стоял другой милиционер.
В тесном фургоне я покачивался между двумя стражами, в темноте белели их лица, отсвечивали пуговицы шинелей, блестели орлы на фуражках. В зарешеченном окошке мелькали тусклые огни. Нас бросало из стороны в сторону, автомобиль гнал по ночному городу, не снижая скорости на поворотах. Всё это мне было знакомо. И я утешал себя тем, что это была все-таки милиция, а не другое учреждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11