– Да-а-а, мистер Том, – вступил Гарри, зарыдав, ибо он был умным мальчиком и быстро оценил трудность положения. – Так и было, я закричал потому, что отец здорово меня стукнул.
– Вот как, милый мальчик, вот как? Что же, я могу только сказать, что выработанный, старый участок самое что ни на есть странное место для аргимитирования в десять часов вечера. К тому же, мой сладкий, если мне когда доведется аргимитировать с тобой, – тут он злобно взглянул на Гарри, – ты у меня закричишь не так весело. А теперь я пожелаю вам доброй ночи, потому что не люблю мешать семейным досугам. Нет, я не таковский, право, не таковский. Доброй ночи, охотник Куотермэн, доброй ночи, аргимитированный ты мой мальчик.
Тут мистер Том недовольно повернулся и потрусил дальше, словно шакал в поисках добычи.
– Слава Богу! – сказал я, слезая с куска золота. – Сходи, Гарри, посмотри, убрался ли этот мерзавец.
Гарри так и сделал и вскоре сообщил, что Том держит путь в Пилигриме Реет. После этого мы приступили к работе и очень осторожно, подавляя дрожь возбуждения, принялись выбирать руками землю в том месте, где я ударил киркой. Как я и надеялся, там оказалось гнездо самородков – целая дюжина, размером от обыкновенного ореха до куриного яйца, хотя первый все же был самым большим. Как они очутились там все вместе?! Удивительный каприз природы, о каком хотя бы понаслышке знал каждый, кто так или иначе имел дело с добычей рассыпного золота. Впоследствии выяснилось, что американец, продавший мне участок, именно таким же образом набил себе мошну, но только потуже: он тоже напал на гнездо, а потом проработал еще полгода, но золота так больше и не увидел: тогда он бросил поиски.
Как бы то ни было, перед нами лежали самородки стоимостью, как потом оказалось, около тысячи двухсот фунтов, так что в конечном счете я выкопал из этой ямы на четыреста пятьдесят фунтов больше, чем зарыл в нее. Выбрав все самородки, мы завернули их в носовой платок. Нести домой такое сокровище ночью мы боялись, тем более что где-то, по-видимому, рыскал мистер Том Колодка. Решили дождаться утра на своем участке. Это унизительное решение изрядно подсластила близость носового платка, набитого золотом. Солидные проценты на потерянные полсоверена!
Ночь отступала медленно. Перед моим мысленным взором стояла зловещая фигура Тома Колодки, не дававшая мне уснуть. Наконец наступил рассвет. Я видел, как он расцветал на восточной стороне неба, словно бутон, раскрывавший свои лепестки. Но вот величественные лучи солнца стали зажигать горные вершины одну за другой. Я следил за ними глазами и вдруг почувствовал, что с меня хватит. Я исполнился твердой решимости навсегда распрощаться с золотыми приисками, уехать из Пилигриме Реста и отправиться на охоту за буйволами в район бухты Делагоа. Я взял в руки кирку и лопату, безжалостно разбудил Гарри, хотя день был воскресный, и мы принялись искать новые самородки. Как я и предполагал, их не оказалось. Те, что мы нашли вечером, лежали небольшим гнездом в рыхлой земле, резко отличной от твердого грунта вокруг. Даже следов золота мы не обнаружили.
Возможно, конечно, что где-то поблизости были еще гнезда, но я твердо сказал себе: если кто и найдет их, то это буду не я. Кстати, я слышал потом, что этот участок разорил двух или трех старателей, как едва не разорил меня.
– Гарри, – сказал я сыну, – на этой неделе я отправлюсь в сторону Делагоа охотиться на буйволов. Взять тебя с собой или ты уедешь в Дурбан?
– Ой, папа, возьми меня с собой, – принялся упрашивать Гарри. – Мне так хочется убить буйвола!
– А если вместо этого буйвол убьет тебя? – спросил я.
– Ничего, – весело ответил он, – там, где я родился, таких ребят много.
Я пожурил его за легкомыслие, но в конце концов согласился.

ЧТО МЫ УВИДЕЛИ В ВОДОЕМЕ

Прошло чуть больше двух недель с той ночи, когда я потерял полсоверена, но зато нашел тысячу двести пятьдесят фунтов.
Вместо ужасной ямы, которую, как оказалось, мы все-таки не зря прозвали Эльдорадо, перед моими глазами теперь открывался совсем иной вид, залитый серебристым светом луны. Мы, то есть Гарри, я и два кафра, расположились с фургоном и шестью волами на склоне возвышенности, поросшей кустарником. Впрочем, там, где мы разбили лагерь, кустарник был редким и кое-где над ним поднимались мимозы с плоскими кронами. Справа от нас пел песенку ручей, проложивший в склоне глубокое русло. По берегам его зеленели адиантум, дикая спаржа и другие красивые растения. Ручей пробил себе путь в красном граните. Много веков он терпеливо размывал огромные каменные глыбы и выдолбил наконец глубокие желоба и широкие чаши. Мы пользовались ими для купания. Ни одна ванна из порфира Порфир – изверженная горная порода.

или алебастра, в которых омывались римские дамы, не могла сравниться с нашими природными бассейнами для купания. И это в каких-нибудь пятидесяти футах от скерма – изгороди из колючей мимозы, которую мы поставили вокруг фургона, чтобы предохранить себя от нападения львов. О том, что они бродят неподалеку, мне сказали следы, хотя самих львов мы не видели и не слышали.
Ванной нам служила большая промоина, над которой вода потрудилась особенно хорошо. На краю ее росла удивительно красивая старая мимоза. Прямо от нее начиналась большая и ровная глыба гранита, окруженная зарослями адиантума и других папоротников. Она полого спускалась к наполненной чистейшей водой гранитной чаше шириной около десяти футов и глубиной около пяти. Сюда-то мы и ходили каждое утро купаться, и эти восхитительные минуты принадлежат к моим наиболее приятным воспоминаниям. В то же время, как вы сейчас услышите, это очень тягостные воспоминания. Стояла чудесная ночь. Мы с Гарри сидели с наветренной стороны костра, а двое кафров жарили бифштексы из мяса антилопы импала, которую Гарри, к своей великой радости, застрелил утром. Мы были вполне довольны друг другом и даже всем миром в целом, насколько это вообще возможно. Ночь была великолепная, и толком рассказать о строгой красоте освещенных луной дебрей может только такой человек, у которого на кончике языка больше слов, чем у меня. Великий океан зарослей молчаливо катил волны кустарников все дальше и дальше к таинственному северу. Далеко внизу, справа от нас, несла свои воды широкая река Олифантс. Чтобы добраться до нее, пришлось бы спуститься на целую милю или даже больше. Подобно зеркалу, она отражала серебристые копья лунных лучей, направленных прямо в ее грудь, а на гору и равнину свет луны ложился причудливыми яркими линиями. На берегах реки росли высокие деревья, и кроны их торжественно возносились к небу. Бесшумная красота ночи обволакивала их, словно облаком. Повсюду царило молчание – молчание в звездной бездне, молчание на груди спящей земли. В такие минуты в уме человека рождаются возвышенные мысли и он способен забыть о своем ничтожестве, почувствовав себя частицей огромного первозданного мира, окружающего его.
– А это что? Слышите?
Снизу, от самой реки, поднимался громкий, раскатистый звук. Он повторялся снова и снова. Это лев искал добычу.
Я заметил, что Гарри вздрогнул и слегка побледнел. Он был достаточно смелый мальчик, но рык льва, впервые услышанный в торжественной тиши Бушвелда, испугает любого.
–Это львы, мой мальчик, – сказал я. – Они охотятся внизу, у реки. Но я полагаю, тревожиться нечего. Мы здесь уже третью ночь, и если бы они собирались нанести нам визит, то, наверно, сделали бы это раньше. Впрочем, не мешает подбросить дров в костер. Послушай, Фараон, сходи-ка с Джим-Джимом, принесите еще хвороста, пока мы не заснули. А то эти кошки замурлыкают у тебя над ухом еще до рассвета.
Фараон, большой, мускулистый свази, нанявшийся ко мне в работники еще в Пилигриме Реете, засмеялся, встал, потягиваясь, и крикнул Джим-Джиму, чтобы тот захватил топор и веревку. Они пошли по освещенному луной пространству к зарослям протеи медоносной, где мы обычно обрубали на топливо сухие сучья. Фараон был отличный парень. Думаю, его прозвали Фараоном потому, что он смахивал на египтянина, да и походка у него была просто царственная. Однако вел он себя довольно своевольно, настроение у него то и дело менялось, и немногие могли поладить с ним. К тому же, когда ему попадалось спиртное, он пил, как рыба, а уж если напивался, то становился невероятно кровожадным. Таковы были дурные стороны его натуры. А хорошее в нем было то, что, как большинство людей зулусской крови, он сильно привязывался к человеку, если, разумеется, тот ему нравился. Он был трудолюбивым, рассудительным человеком, отчаянным смельчаком и, попав в беду, проявлял редкое мужество. Ему было около тридцати пяти лет, но он еще не стал кешла, то есть мужчиной с головным кольцом. Я подозревал, что у него случились какие-то неприятности в стране свази и племенные власти не разрешали ему носить кольцо У зулусов разрешение носить головное кольцо давалось специальным приказом короля или вождя. Оно было не столько привилегией, сколько наградой, дающей право вступать в брак.

. Потому-то он и ушел работать на золотые прииски.
Второй слуга, Джим-Джим, еще юноша, был кафр из племени мапочей, или кнобнозов, и, даже зная, что случилось потом, я не могу сказать о нем ничего хорошего. Он был ленив и невнимателен.
Ну так вот, они ушли, хотя Джим-Джиму совсем не хотелось покидать лагерь в такой час, даже при ярком сиянии луны. Через некоторое время они благополучно возвратились с большой вязанкой хвороста. Поддразнивая Джим-Джима, я спросил, не попался ли ему кто-нибудь навстречу. Он ответил, что видел пару больших желтых глаз, уставившихся на него из-за куста, и слышал чей-то храп.
Однако произведенный тут же беспристрастный допрос убедил меня, что желтые глаза и храп существовали, видимо, только в живом воображении Джим-Джима, а потому его тревожное сообщение не очень меня обеспокоило. В костер подбросили дров, я забрался за скерм и спокойно заснул рядом с Гарри.
Среди ночи я внезапно проснулся. Не знаю, что именно меня разбудило. Луна заходила, она уже почти исчезла за кустами, и я видел только ее красный краешек. Подул ветер. Он быстро нес длинные гряды облаков по звездному небу. Ночь стала другой. По виду неба я определил, что до рассвета остается часа два.
Волы, как обычно привязанные к дышлу фургона, вели себя неспокойно, громко сопели и фыркали, то поднимаясь с земли, то снова ложась. Я заподозрил, что они кого-то учуяли, и вскоре узнал кого: ярдах в пяти-десяти от нас зарычал лев, не очень громко, но достаточно внушительно, чтобы у меня душа ушла в пятки.
Фараон спал по другую сторону фургона. Заглянув под повозку, я заметил, что он поднял голову и прислушивается.
– Лев, нкоси, – прошептал он, – лев!
Джим-Джим тоже вскочил, и даже при слабом свете гаснущего костра было видно, как он перепуган.
Я решил, что пора объявить осадное положение, велел Фараону подбросить дров в костер и разбудил Гарри, который способен был безмятежно проспать светопреставление. Сначала он немного испугался, но тут же загорелся любопытством и пожелал встретиться с его величеством лицом к лицу. Я зарядил свою винтовку и сунул в руки Гарри его ружье системы Уэстли Ричардса. Оно очень удобно для юношей – легкое и бьет наповал. Потом мы стали ждать.
Долгое время все было спокойно, и я уже подумал было, что лучше всего снова улечься спать, но тут вдруг услышал в каких-нибудь двадцати ярдах от скерма – нет, не рев, а характерное покашливание. Мы всматривались в темноту, но ничего не могли разглядеть. Опять тревожное ожидание. Ждать нападения с любой стороны, нападения, которого, впрочем, может и не быть, – уверяю вас, это очень взвинчивает нервы. У меня был большой опыт, но я беспокоился за Гарри. Удивительно, насколько присутствие близкого человека лишает нас хладнокровия в минуты опасности. Стало довольно прохладно, однако я чувствовал, как по носу у меня катятся капли пота, и, чтобы отвлечься, принялся наблюдать за жуком, которого, видимо, привлек свет костра. Он сидел перед огнем и задумчиво шевелил усами.
Вдруг жук подскочил и едва не угодил в огонь. Подскочили и мы. Удивляться нечему: под самой изгородью раздался страшный рев, от которого дрогнул фургон, а у меня перехватило дыхание.
Гарри вскрикнул, Джим-Джим завопил во все горло, а бедные волы жалобно замычали и от страха задрожали так, что чуть не выскочили из шкуры.
Ночь стала совсем темной – луна зашла, тучи заволокли звезды. Только хорошо разгоревшийся костер давал немного света. Но вы же знаете, стрелять при свете костра бесполезно. Он не проникает сквозь тьму, а противник ваш прекрасно видит из мрака и костер, и вас.
Волы, которые было поутихли, снова учуяли льва, и началось то, чего я больше всего боялся: они принялись рваться с привязи, чтобы стремглав ринуться в заросли. Львы прекрасно знают эту особенность нрава волов. Вообще волы, на мой взгляд, самые глупые животные на свете, по сравнению с ними любая овца – настоящий Соломон. Лев редко подкрадывается к стаду или упряжке. Он добивается того, чтобы волы учуяли его, сорвались с привязи и разбежались по кустарнику. Там, в темноте, они, разумеется, совершенно беззащитны, а лев спокойно выбирает самого упитанного и с аппетитом ужинает им.
Вот так шестерка наших бедных волов принялась кружиться и в неистовстве чуть не растоптала нас. Мы поспешили убраться с их пути, чтобы они не задавили нас насмерть или не изувечили. Один вол все-таки слегка задел Гарри, а бедного Джим-Джима захлестнула под мышками веревка, которой были привязаны волы, и его отбросило далеко в сторону. Он грохнулся в нескольких шагах от меня.
Не выдержав напряжения, переломилось дышло, и слава Богу, а то фургон наверняка перевернулся бы. Еще через минуту волы, веревки, упряжь, сломанное дышло, фургон – все смешалось в одну ревущую кучу, которая то вздымалась, то опадала. Словом, получился узел, который невозможно было развязать.
Это ненадолго отвлекло мое внимание от льва. Но пока я соображал, что же все-таки предпринять и что будет, если волы вырвутся в заросли и пропадут там (ошалевший скот мчится как безумный), лев снова напомнил о себе, и притом самым неприятным образом.
1 2 3 4 5