Совершенно не требуется терзать и изводить нас подробным описанием жизни низов. Г-н Додэ20 куда лучше. Он остроумен, и у него легкая рука и забавный стиль. И все же недавно он совершил литературное самоубийство. Решительно никого не может тронуть ни Делобель с его "Il faut lutter pour l'art", ни Вальмажур с его вечным припевом про соловья, ни поэт из "Jack" с его "mots cruels" после того, как нам сообщили в Vingt Ans de ma Vie litteraire21, что эти персонажи были взяты из жизни. Они внезапно утратили для нас всю свою живость и те немногие качества, что у них когда-либо были. Единственные настоящие люди - это те, кого никогда не было, и если писатель опускается до того, чтобы брать своих персонажей из жизни, то следует, по крайней мере, сделать вид, что они придуманы, а не хвастаться тем, что они списаны. Наличие персонажа в романе объясняется не тем, что люди такие, какие они есть, а тем, что автор такой, какой он есть. В противном случае, роман не есть произведение искусства. Что же касается г-на Поля Бурже22, мастера roman psychologique, то он пребывает в том заблуждении, что современных мужчин и женщин можно бесконечно анализировать в несчетном числе глав. Что понастоящему интересно в уважаемых светских людях - а г-н Бурже редко выезжает из Сен-Жермена иначе, как для визитов в Лондон - это их маски, а не то, что действительно под ними находится. В этом унизительно признаваться, но все мы сделаны из одного теста. В Фальстафе есть что-то от Гамлета, а в Гамлете немало от Фальстафа. У толстяка-рыцаря случаются свои приступы меланхолии, а у юного принца - заходы грубого юмора. Нас отличают друг от друга чистые случайности: манера одеваться, держаться, тембр голоса, религиозные убеждения, внешность, мелкие привычки и тому подобное. Чем больше анализируешь людей, тем меньше остается причин для анализа. Рано или поздно упираешься в эту кошмарную первооснову, именуемую человеческой природой. Всякому, кто когда-либо работал среди бедняков, слишком хорошо известно, что человеческое братство - не просто мечта поэта, а исключительно гнетущая и унизительная реальность. И если писателю непременно угодно проводить анализ высших слоев общества, то он мог бы сразу перейти к описанию уличных торговцев и девочек со спичками." На самом деле, я бы не стал сейчас вдаваться в дальнейшие рассуждения на эту тему. Я вполне признаю, что современные романы обладают своими достоинствами. Единственное, на чем я настаиваю, это на том, что, как жанр, они совершенно невозможны.
С.: Это, несомненно, очень серьезное утверждение, но мне, признаться, кажется, что твоя критика не вполне справедлива. Мне нравятся "Судья", "Дочь Хета", "Мистер Айзекс" и "Ученик", а что касается "Роберт Элсмер"23, то к этой книге я очень привязан. Не то, чтобы я был готов воспринимать ее всерьез. Как описание проблем, стоящих перед честным христианином, это нелепо и старо. Больше всего это похоже на "Литературу и догму" Арнольда за вычетом литературы. Это настолько же отстало от времени, как как "Свидетельства" Пали или метод толкования Библии Коленсо24. Ничто не может быть менее впечатляющим, чем злосчастный герой, возвещаюший давно взошедшую зарю, и настолько не осознающий ее истинное значение, что немедленно берется старое под новым именем. С другой стороны, в этой книге есть несколько остроумных пародий и куча замечательных цитат, и философия Грина приятно подслащивает за горьковатую пилюлю авторского изложения. Меня также не могло не удивить то, что ты никак не упомянул Бальзака и Мередита25, которых ты постоянно читаешь. Они ведь оба реалисты, не так ли?
В.: Ах, Мередит! Куда же его отнесешь? Его стиль - хаос, озаряемый вспышками молний. Ему, как писателю, подвластно все, кроме языка; как романист, он освоил все искусства, кроме повествования; как художник, он обладает всеми достоинствами, кроме способности к самовыражению. Кто-то у Шекспира - кажется, Оселок - упоминает человека, который вечно ломает себе ноги о собственные остроты26 [А1], и мне это представляется неплохой отправной точкой для критики стиля Мередита. Но кем бы он ни был, он не реалист. Я бы скорее сказал, что он сын реализма, который рассорился с собственным родителем. Он сознательно стал романтиком. Он не преклонился пред Ваалом, и, помимо всего, даже если тонкая душа художника не взбунтовалась против наглых притязаний реализма, то уже только его стиля достаточно, чтобы держать жизнь на изрядном расстоянии. Этот стиль окружает его сады колючими кустами изумительных роз. Что же касается Бальзака, то в нем исключительно ярко сочетались художественная натура и дух исследователя. Последний он завещал своим ученикам; первая же часть безраздельно принадлежала ему самому. Между "Утраченными иллюзиями" Бальзака и "Западней" Золя такая же разница, как между образным реализмом и безобразной реальностью. "Все герои Бальзака", писал Бодлер, "наделены той же бьющей через край жизненной силой, которой был движим он сам. Все его произведения насыщены красками, как сны. Сознание каждого героя заряжено волей до предела. Даже поварята, и те гениальны." Регулярное чтение Бальзака превращает наших друзей в тени, а наших знакомых - в тени теней. Его герои ведут горячечное существование с пламенным отблеском. Они овладевают нашим сознанием, попирая скептицизм. Одна из величайших трагедий моей жизни - смерть Люсьена де Рюбемпре. Это горе никогда не покидает меня до конца. Оно преследует меня в самые радостные моменты, и я помню о нем, смеясь. Но Бальзак - не более реалист, чем Гольбейн. Он создал жизнь, а не списал ее. Тем не менее, я признаю, что он уделял слишком много внимания современной форме изложения, и потому ни одну из его книг нельзя, как литературный шедевр, поставить рядом с "Саламмбо", Эсмондом, "Обитель и очаг"27 или "Виконт де Бражелон".
С.: Так ты возражаешь против современности формы изложения?
В.: Именно. Ее жалкий результат дается слишком дорогой ценой. Современная форма изложения как таковая всегда несколько вульгарна, а иной она и быть не может. Публика возомнила, что, поскольку ее интересует ее непосредственное окружение, оно должно также представлять интерес для Искусства и сделаться предметом его произведений. Но уже самый тот факт, что окружение интересно публике, делает его неподходящим объектом для Искусства. Как кто-то однажды заметил, прекрасно только то, что нас не беспокоит. Как только нечто становится полезным или необходимым, начинает доставлять нам боль или радость, вызывает наши симпатии или становится существенной частью нашего окружения, оно перестает быть адекватным в смысле Искусства. Предмет художественного произведения должен быть нам более или менее безразличным. По крайней мере, у нас не должно быть предпочтений, пристрастий и чувств солидарности любого толка. Именно потому, что Гекуба нам - ничто, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии28. Нет ничего печальнее во всей истории литературы, чем судьба Чарлза Рида, как писателя. Он написал одну замечательную книгу, "Обитель и очаг", которая настолько же превосходит "Ромола", насколько "Ромола" превосходит "Даниэль Деронда"29, и потратил всю свою остальную жизнь на дурацкие попытки быть современным, привлечь общественное внимание к состоянию наших тюрем и лечебниц для душевнобольных. Чарльз Диккенс и так нагонял довольно тоски своими попытками вызвать в нас симпатию по отношению к жертвам беззакония; но Чарлз Рид, истинный художник и ученый с глубоким чувством прекрасного, в бешенстве вопиющий по поводу несправедливости современного общества, как заурядный писака или журналист в погоне за сенсацией, являет собой поистине душераздирающее зрелище. Уверяю тебя, что современность формы и темы в корне неверны. Мы принимаем расхожий кафтан наших дней за одеяние муз и тратим жизнь на гнусные улицы и отталкивающие пригороды наших мерзких городов, когда нам следует пребывать в роще с Аполлоном. Вне всякого сомнения, мы - опустившаяся раса, продавшая свое право первородства за похлебку из фактов.
С.: В твоих словах есть доля правды, и несомненно то, что, как бы нас ни занимало чтение чисто современного романа, его перечитывание редко доставляет нам эстетическое наслаждение. Это, наверное, самый верный грубый способ проверить, что литературой является, а что - нет. Если перечитывание книги не доставляет удовольствия, то и читать ее ни к чему. Но что ты скажешь о возврате к Жизни и Природе? Про эту панацею твердят все на свете.
В.: Сейчас я прочту, что у меня сказано на этот счет. Этот абзац приведен позже, но его можно прочесть и сейчас.
"В наше время со всех стороном раздаются вопли: "Назад к Жизни и Природе! Они возродят наше Искусство, и в его жилах потечет горячая кровь. Они окрылят его и вселят в него новые силы." Но, увы, все наши усилия и старания всуе. Природа всегда отстает от времени. Что же касается Жизни, то она растворяет Искусство и, как враг, разоряет его жилище."
С.: Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Природа всегда отстает от времени?
В.: Да, наверное, это весьма туманное высказывание. Имею я в виду следующее. Если под Природой понимать набор простых природных инстинктов, в отличие от культуры и самосознания, то все, создаваемое под этим влиянием, получается старомодным и устаревшим. Соприкосновение с Природой, может, и роднит мир, но два соприкосновения с Природой способны уничтожить любое произведение Искусства30. С другой стороны, если рассматривать Природу, как набор привнесенных для человека явлений, то люди могут открыть в ней только то, чем они ее наделяют. Сама по себе она ничего не дает. Уордсворт уходил к озерам, но он никогда не был поэтом озер31. В камнях он находил те проповеди, что сам же туда и запрятал. Он бродил среди озер и читал морали, но все его хорошие произведения он писал, возвращаясь не к Природе, а к поэзии. Поэзия дала ему "Лаодамию", замечательные сонеты и великую Оду. Природа дала ему "Марта Рей" и "Питер Белл".
C.: Мне кажется, что с этой точкой зрения можно поспорить. Я вполне склонен в верить в "лесов весенних зов"32, хотя, конечно же, художественная ценность подобного зова всецело зависит от творческой натуры, которая его слышит, и все сводится к тому, что возврат к Природе идет на пользу яркой личности. Я думаю, с этим ты согласишся. Но продолжай, пожалуйста.
В. (читает): "Искусство начинается с абстрактного украшения, приятной работы чистого воображения, оперирующего придуманным и несуществующим. Это первая стадия. Затем Жизнь начинает занимать это новое чудо, и она просит, чтобы ее пустили в круг. Искусство принимает жизнь, как часть своего исходного материала, воссоздает ее, придает ей свежие формы, оно игнорирует факты, изобретает, придумывает, мечтает и ограждает себя от реальности непроницаемой преградой из изящного слога, прикрас или идеализации. На третьей стадии Жизнь берет бразды в свои руки, и Искусство отправляется в изгнание. Это и есть настоящий упадок, от которого мы сейчас страдаем.
Возьмем, к примеру, английскую драму. В руках монахов искусство драмы было абстрактным, прекрасным и мифологическим. Затем оно призвало Жизнь к себе на службу и, используя некоторые ее внешние формы, создало существа совершенно новой породы, чьи горести были страшнее, чем любые людские горести, а радости более бурными, чем радости возлюбленных, которая впадала в ярость титанов и пребывала в спокойствии богов, которая была великолепна и ужасна и в своих грехах, и в своих добродетелях. Оно дало им речь, отличную от простой настоящей речи, полную волнующей и приятной слуху музыки, речь церемонно благородную или изящную, с причудливой рифмой, украшенную чудесными словами и возвышенной реторикой. Своих детей оно облачило в странные одеяния и маски, и по его зову античный мир восстал из мраморных гробниц. Новый Цезарь шествовал по улицам воскресшего Рима, и под пурпурными парусами иная Клеопатра проплывала под звуки флейты вверх по реке к Антиоху. Старые легенды и предания приобрели смысл и очертания. История была полностью переписана, и не было, наверное, ни одного драматурга, не признававшего, что предмет Искусства есть не тривиальная правда, а сложная красота. И в этом они были совершенно правы. Искусство по своей природе есть одна из форм преувеличения, и отбор, который есть душа искусства, всего лишь ярко выраженный вариант проставления сильных акцентов.
Но жизнь вскоре разрушила совершенство формы. Уже даже у Шекспира видно начало конца. Оно проявляется в постепенном разрушении белого стиха в его поздних пьесах, в предпочтении, отдаваемом прозе, и чрезмерной роли, отводимой описанию психологии и поведения. Те места у Шекспира - а их предостаточно, - в которых его язык становится корявым, вульгарным, передернутым, странным и даже оскорбительным, всецело обязаны своим существованием желанию Жизни услышать свое собственное эхо и отрицанию изящного стиля, который есть единственный метод познания жизни, дающий способность ее выразить. Шекспир ни коим образом не безупречен. Его слишком сильно тянет к прямому заимствованию пассажей из жизни. Он забывает о том, что, предавая мир образов, Искусство предает все. У Гете гдето сказано: "In der Beschr(nkung zeigt sich erst der Meister"33. Именно творя в определенных рамках раскрывается мастер, а рамками и самым условием существования искусства является стиль. Но я все же предлагаю отвлечься от Шекспировского реализма. "Буря" - безупречнейшая из палинодий34. Мы всего лишь хотели довести ту мысль, что великие творения елизаветинских и якобианских писателей несли в себе зачатки саморазрушения, а также то, что, если их сила частично и заключалась в том, что они использовали жизнь в качестве исходного материала, то их слабость всецело заключалась в использовании жизни в качестве художественного метода. Неизбежным результатом этой подмены творения подражанием, этого отказа от образной формы является наша современная английская мелодрама. Герои этих пьес разговаривают на сцене точно так же, как и вне нее;
1 2 3 4 5 6