- Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...
- Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.
- Мне самой надоело быть машинисткой.
- Вот и иди, учись. В Промакадемию - мило дело, - он встал.
- Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.
- Мне некогда на эту ерунду тратить время, - пошел к двери.
- Тебя не интересует ни семья, ни дети.
- Пошла на хуй! - бросил, не обернувшись.
* * *
- Расскажи о своем брате подробней.
- О каком?
- О том, кто болен. Какой он?
- Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.
- Твоих - родных, так надо понимать.
- Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.
- Ты учишься?
- Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.
- А Федор?
- Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать - директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.
- Как ты думаешь, от чего он заболел?
"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."
- Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали, а он в девятнадцать лет был начальником Особого отдела.
- Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?
- Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.
- Если хочешь, можешь называть меня "на ты".
- Не хочу и не могу.
Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.
- Мне пора. Я привыкла рано ложиться.
- Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.
- Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.
- Хорошо. Сейчас пойдем.
- Я могу дойти до гостиницы сама.
- Здесь, - он подчеркнул, - здесь, так не принято.
Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:
- Давай посидим немного, еще не поздно.
- Нет, нет, - испугалась она, - я не выдержу больше допроса.
- Хорошо. Я буду говорить в движении.
(Иногда его немецкий был слишком правильным).
- То, что ты называешь допросом - необходимо тебе. У нас с тобой только два пути: продолжить завтра наши сеансы или встречаться, как друзья.
- Есть и третий.
- Я понял. Но без моей помощи тебя ждет участь твоего брата.
- Я так серьезна больна?
- Ты еще не больна, но находишься в пограничном состоянии. Понимаешь граница, с одной стороны, одна жизнь, с другой - другая. Как твоя страна и Чехия. Впрочем, здесь тоже когда-то все изменится. Немцы обязательно заберут Судеты назад. Судеты - это край, где мы находимся. Это - Судеты, он обвел рукой площадь, - и это лучшее место в мире. Для меня. Я ведь чех. Не немец, не австриец, я - чех. Это для вас все мы были пленными австрийцами. Завтра утром ты пойдешь на массаж, моя ассистентка тебя проводит. Массажистка тебе понравится, если захочешь, можешь с ней говорить по-русски. У нее был русский муж, но он сбежал куда-то. Она ухаживает за моей матерью и убирает мою квартиру, захламленную квартиру холостяка.
- Мой крестный тоже холостяк, но он очень аккуратный. Иногда даже смешно до чего аккуратный, если что-то возьмешь в его доме или передвинешь, у него на лице просто страдания.
- Я его полная противоположность. Ты пьешь минеральную воду?
- Иногда.
- Надо пить. Крестовый источник, полтора литра в день, не меньше.
Они подошли к ее отелю. В открытые окна справа от входа видны были медленно кружащиеся пары.Там, в маленьком вестибюле, танцевали под патефон.
- Мой сосед по столу сказал, что танцевать очень полезно.
- Ты хочешь танцевать? - он был изумлен.
- Я не умею.
- Слава Богу, а то я испугался. Ненавижу танцы, хотя это, конечно, лучше, чем стоять в очередях за хлебом. Завтра я заканчиваю прием в три. Я бы мог показать тебе старый монастырь или одно очень интересное место здесь неподалеку, или пойти в казино, русские ведь любят рулетку...
- Я не совсем русская.
- Правда! - он сразу как-то очень молодо оживился. - Я хочу угадать, подожди, подожди...
Швейцар разглядывал их с почтительном любопытством, и она пожалела, что затеяла этот разговор.
- ... в тебе есть красное, ярко красное, это не цвет коммунизма, это цыганский цвет.
- Правильно. А еще, кроме русской и цыганской, есть польская кровь, немецкая, украинская, грузинская...
- Ты уверена?
- Я знаю.
- Это же почти радуга, а все вместе - свет, луч. Вон там,за отелем "Веймар" есть маленькая улочка, называется узка, а на этой улочке маленький ресторанчик, только для своих со своим пивом, я опрокину кружечку, а ты только попробуешь, пойдем, цыганка, смотри, какая ночь, "Вы мне жалки звезды-горемыки... - та-та-та - светло горите... вы не знаете тоски и ввек не знали..." Гете.
- Гейне.
- Нет Гете.
- Генрих Гейне.
- Иоганн-Вольфганг Гете, а может, Цедлиц, только не Гейне. Так принимаешь приглашение?
- Завтра. Спокойной ночи.
- Нет, я все-таки загляну на Узку улочку, а ты перед сном прими вот этот порошочек и будешь спать, как младенец.
- ... вы не знаете любви и ввек не знали" Гейне.
- Какая разница, тоски - любви, одно и то же, - он взял ее руку и, низко наклонив голову, поцеловал в ладонь.
* * *
Она сидит в приемной, между квартирой Ленина и его кабинетом. В дверях квартиры и кабинета, как обычно, стоят часовые, но она пришла не работать, ей обязательно нужно попасть в кабинет, и она занимает очередь в череде других посетителей. Их почему-то очень много, но все они незнакомы, и все на одно лицо. Что-то с длинным носом и очень черными бровями. И одеты одинаково - в темные косоворотки.
Лидия Александровна тайком делает ей знаки, чтоб шла без очереди, но ей неловко, к тому же очередь продвигается споро: человек входит и тотчас выходит, входит следующий. Она нервничает, что у нее нет с собой карандаша и бумаги, и она не сможет записывать, но попросить у Лидии Александровны почему-то нельзя.
Наконец, она входит в кабинет. Ленин лежит совершенно неподвижно, но глаза его смотрят осмысленно и недоброжелательно. Она вдруг забывает для чего пришла: то ли что-то взять, то ли что-то положить. Она в панике, тянет время и нервничает, зная, что долго ей здесь находиться нельзя, что в приемной ждут другие. Начинает медленно ходить по кабинету, чувствуя, как он неотрывно следит за ней маленькими блестящими глазками.
Пора уходить, а она не может, не может, не может вспомнить для чего она в этом кабинете. Чтобы скрыть замешательство спрашивает:
- А где рекомендация мне в партию? Я должна восстановиться, вы обещали похлопотать за меня.
Он глазами показывает на стол. Она подходит к столу и видит на нем единственный чистый лист бумаги. Она берет этот лист.
- Диктуйте, я запишу.
- Почему-то она знает, что может писать просто пальцем, потом это проявиться.
Он вдыхает глубоко воздух, шея его удлиняется, и он издает петушиный крик. Она выбегает в ужасе, навстречу ей Лидия Александровна, протягивает бокал, наполненный маслом. Она с отвращением отворачивается и видит, что приемная пуста. Она одна, и Лидия со своим бокалом исчезла тоже. Но она не удивлена, она знает, что все ушли, потому что увидели: она НИЧЕГО не взяла и НИЧЕГО не оставила в кабинете.
За окном действительно кричал петух. Он стоял, раскачиваясь, на краю маленького мраморного фонтана виллы напротив и с каким-то неистовством повторял свои прерывистые вопли.
Такое случилось впервые. Вилла имела нежилой вид, фонтан не работал, и она часто наблюдала, как черные дрозды спокойно пасутся на зеленом запущенном газоне. А тут такое грандиозное представление. Петух был очень красив: с длинным хвостом - султаном, с иссиня-лиловым оперением и ярко красным гребнем. Но торжеству его наступал конец - от отеля бежал швейцар, заранее размахивая руками. Петух не только ничуть его не испугался, а принял боевую стойку: растопырил крылья, увереннее утвердился на мраморном круге и вытянул шею по направлению к приближающемуся врагу. Но швейцар действовал хитро: из-за невысокой ограды он принялся швырять в петуха галькой. Один камешек попал, петух покачнулся и вдруг быстрыми мелкими шажками ринулся вперед к изгороди. Швейцар отскочил и пригрозил ему кулаком, но было ясно, что победа осталась за птицей. Петух издал клекот, явно выражающий что-то вроде: "Пошел вон! И чтоб больше никогда", нырнул в живую изгородь соседнего владения и исчез.
Швейцар оглянулся - видел ли кто-нибудь его поражение, увидел ее в окне и развел руками. Она перешла в другую комнату, из которой открывался вид на площадь и, стоя на балконе, послушала, как швейцар, смеясь, возбужденно рассказывает о своем поражении или победе кельнеру, протирающему столы под полосатой маркизой.
Площадь была залита солнцем и на скамейке у фонтана уже уселась ловить утренний загар образцовая немецкая компания - две дамы в белых вышитых блузах и два господина в каких-то странных детских замшевых коротких штанах на бретельках, с замшевыми нагрудниками.
Такие штаны только из сукна были у Васи. Сейчас он, наверное, с Томиком совершают пробежку по территории, подбадриваемые командами Наталии Константиновны на немецком.
Мяка повела Светлану вглубь леса, туда, где еще стынет ночная лиловая тень, искать "фиалочки для папочки", а Иосиф с отцом пьют чай, уткнувшись в газеты и, время от времени, вычитывая что-нибудь друг другу. Если бы было можно перенестись туда, в Зубалово, сесть на теплые доски крыльца, закрыть глаза и слушать родные голоса! Почему она не умеет выражать свою любовь к ним: Иосифу всегда противоречит, с детьми строга и суховата. Чего боится? Только в отцом уверена, что забота и нежность ее не удивят, не будут встречены с рассеянной небрежностью. Эта боязнь, эта необходимость дистанции между ней и людьми, даже близкими, были совсем несвойственны ей в детстве и юности. Это возникло после Царицына, где ей было одиноко и страшно, а Иосиф отстранял ее, как отстраняют ветки в лесу. Она думала о том, что когда вернется изо всех сил постарается стать прежней, не боящейся скрывать своих чувств, своей любви и своего страха за близких.
Страх возник от "видений" - этих мгновенных, как вспышки, картин, где близкие представали либо мертвыми, либо в каком-то ужасном виде в ужасных обстоятельствах.
От страха надо освободиться, тогда уйдут и видения, или наоборот избавится от видений, уйдет страх. Пограничное состояние - это когда надо сделать усилие и перешагнуть через... Границу? Себя? Обстоятельства?
Эрих поможет, он друг, можно довериться ему, потому что вернуться надо здоровой и потому что довериться больше некому.
Она сидела возле двери кабинета, не решяась постучать, сидела до тех пор, пока ассистентка, выпуская пациента, не увидела ее. Он вышел тотчас: собранный, сухой.
- Ага. Сначала на массаж, потом...
- Я хочу продолжать сеансы.
- Прекрасно, - в голосе неожиданно разочарование и даже растерянность.
- Тогда, как обычно, в три.
Ассистентка молча вела ее по коридорам, на повороте, в обширной полукруглой нише стоял рояль и кадка с пальмой. Нестерпимо захотелось остаться одной в этом глухом закоулке, коснуться клавиш и, может быть, тихонько этюды Шопена. Но она покорно зашагала за мослатой теткой.
- Это здесь. - Короткий стук в дверь. - Зоя, мы пришли.
И вышла тоненькая, как мальчик-подросток в шапке золотых вьющихся волос, с огромными испуганными глазами лемура.
- Да, да, я жду.
Худющие руки прижаты к груди, губы, дергаются от испуга.
Когда Надежда раздевалась за ширмой, лепетала детским голоском:
- Я могу говорить по-русски, хотя конечно потерял цвик1, но если вы хотите по-немецки...
- Нет, лучше по-русски.
- А...Ну тогда хорошо, вот, ложитесь, доктор Менцель сказал лицо тоже, такой немножко восточный массаж, хотя я давно не делала, и наверное, потеряла цвик, но доктор сказал... - все это она бормотала, расправляя идеально гладкую простыню.
Но хрупкие, исхудалые руки ее оказались неожиданно сильными. Иногда они причинял боль, но Надежда терпела, боясь спугнуть это и без того чем-то перепуганное насмерть существо.
Сеанс длился долго, и Зоя лишь один раз прошелестела:
- Доктор Менцель - великий врач, и великий человек. Вы имеете большую удачу, попав к нему.
Надежде было неловко, что она не развлекает трудящуюся над ней крошку разговором, но никак не находила темы. Спрашивать, откуда знает русский глупо и бестактно, ведь Эрих сказал, что был русский муж, был и сплыл.
- Это точка очень важная, потерпите, она держит весь ваш костяк.
Было очень больно, Надежда зажмурила крепко глаза.
- Хорошо, хорошо, - тут же испугалась Зоя, - на первый раз сильно не будем.
Судя по всему, она обретала некоторую смелость, не видя собеседника, потому что, когда Надежда ушла за ширму, сказал неожиданное:
- Вы похожи на Марию Магдалену.
- Разве?
- Да. Такой она нарисована в книге, которую я сейчас читаю. О загадочном племени, которое жило неподалеку отсюда в Квадрубе. Иисус Христос пришел к ним, вместе с Марией Магдаленой, и у них были дети. Теперь надо найти тех людей, которые от этих детей, и когда найдут молодых, и они поженятся, снова, появятся Иисус Христос, - последние слова она прошелестела еле слышно.
- А что это за книга, что вы сейчас читаете?
- Я выписала ее из Вены. Она на немецком, вы тоже можете прочитать. Это время вам удобно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39