Я поцеловал ее так, что мы стукнулись зубами.
Я прижимал Катю к себе все крепче и про себя думал, что тут уже не скажешь: "до завтра", еще раз "завтра мы…", потому что никакого завтра у нас нет, все можно только здесь и сейчас, а "прощай" говорить не хочется.
- Хочешь, я буду звать тебя Кэтрин как в старых романах. В старых романах герой всегда прощался перед путешествием и обещал привезти что-нибудь. Аленький цветочек, например.
- Аленький цветочек это уже инцест. Ты все-таки не мой папа. Она улыбнулась в темноте, но я, хоть и ничего не видел, знал, что она улыбается. К счастью.
- Не болтай.
А я подумал: "Я скажу "прощай", и меня никто не услышит. Потому что я не верю, что у нас есть завтра".
И мы снова начали движение, как Серебряный поезд, ночной поезд-призрак, который идет без огней, которого никто не видит. Не тот, в котором электрический двигатель, а такой, где пыхтит паровоз и стремительно движутся такие длинные стальные штуки, что шуруют взад-вперед, то и дело входя в цилиндры.
Свежий пар менялся на мятый пар, двигались туда-сюда шатун и поршень, работал золотник, но за этими словами не стояло никаких значений. Вообще ничего не существовало, кроме нас. Ни метрополитена с его разномастным народом, ни загадочной выжженной земли наверху, ни остального мира, в котором не поймешь, есть ли люди. Нет, пожалуй, нигде никого нет, кроме нас двоих рядом с пилоном станции "Динамо".
Стояла абсолютная тишина, а мне казалось, что звуки нашего дыхания наполняют всю станцию, несутся по тоннелям и прогибаются под их воздействием гермоворота на расстоянии нескольких километров отсюда.
Темнота пульсировала, и мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно.
Но в этот момент все кончилось.
Мы стояли, прислонившись к станционному пилону, чувствуя, как снова становимся мягкими и вялыми морлоками. Только чемпионка мира 1948 года по фигурному катанию Мария Исакова, подняв ножку и раскинув руки, смотрела на нас с фарфорового медальона.
- Но только высоко-высоко у Царских врат, - прошептала Катя, - причастный к тайнам, плакал ребенок, о том, что никто не придет назад.
Я знал, что это какая-то молитва из прежних времен, еще до Катаклизма. Где-то я ее слышал, но думать ни о чем не хотелось.
Теперь надо было понять, где, собственно, взлетать. Нам нужно было метров двести, но это должны были быть полновесные двести метров. Для пространства внутри завода этого было слишком много. Сдвинуть с места автопогрузчик мы не смогли, и пришлось вытолкать самолет на улицу, благо обнаружилось, что ворота давно упали. Зато кок винта смотрел теперь в сторону нашей цели почти точно на северо-восток. Я начал молиться не вслух, а так, про себя, будто разговаривая с непонятным мне существом, что смотрит за всеми нами и определяет жизнь каждого от самых лучших, вроде Кати и моего отца, до свинарей, которых я ненавидел, но теперь, уже в кабине самолета готовясь покинуть их, почти любил. Я просил у этого великого существа удачи, маленькой удачи в моих поисках, в большом нашем отчаянном путешествии. Задрожал двигатель, пропеллер превратился в сияющий круг. Мы надвинули очки на глаза, и я стал понемногу прибавлять газ.
ГОРОД ПИТЕР БОКА ПОВЫТЕР
Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности; аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле.
Лично и секретно от Премьера И.В. Сталина Президенту г-ну Ф. Рузвельту, № 288, 7 апреля 1945 года. Переписка… М., 1957, с.207
Я тысячи раз представлял себе, что почувствую, отрываясь от земли, но именно этого мгновения я и не заметил, так был напряжен. С запозданием на несколько секунд я понял, что нужно было, нужно запомнить, но слишком была занята голова, чтобы отметить не только показания приборов, но и свое состояние. "Да и ладно, подумал я и, понимая, что следующего раза, может быть, и не будет, прибавил про себя: В следующий раз". Я держал штурвал крепко, даже излишне крепко, пока не вспомнил слова отца, что ручку управления настоящий летчик держит не слишком вяло и не слишком крепко, а как солдат ложку. Через полчаса я чувствовал себя гораздо увереннее тон работающего двигателя был ровен, и горючее не подкачало.
Но внезапно радиометры в кабине словно взбесились. Кабину наполнил писк. Математик перехватил мой взгляд и объяснил:
- А я скажу вам, что это. Не надо паники. Видимо, это сработавшая ракетная защита вокруг Москвы, то есть кольни ПВО Первой Особой армии. Они сбили большую часть боеголовок, вот они и упали здесь, на полпути между Москвой и Петербургом. Разорвались не все, а вот заражение очень высокое. Я говорил с людьми, знакомыми с этими Волками, там был один майор по фамилии Зеленый. Он рассказывал, что в штатном боекомплекте у них были предусмотрены две ракеты с ядерными боеголовками. Просто для того, чтобы очистить небо в случае массированного приближения целей. То есть противоракетная защита, которая стола на пятидесятикилометровой отметке, лупила по подлетающим объектам, и они падали (то есть, конечно, те, в которые попадали) в ста-двухстах километрах от города. Сейчас ветер гонит пыль, вот она и влияет на показания. Поднимайся выше, только осторожно.
Но мы быстро пролетели зону повышенной радиации и обнаружили, что за ее пределами фоновые значения были в норме. Хотя что там, на земле, было совершенно неизвестно.
Мне велели идти прямо над автомобильной дорогой, и это было лучшим ориентиром. Время от времени она пропадала, кое-где шоссе заросло травой, но поселки, что лежали внизу, не давали заблудиться.
Поселки были повсюду, и я не терял надежды увидеть какие-то следы живых людей, но нет. Ничего, что указывало бы на живых, по крайней мере с высоты, видно не было.
Мы вошли в облачность, но выбранный курс был правильным, и пункт назначения нашего приближался.
Тут, надо сказать, все пошло не так, как я думал. Я, конечно, промахнулся. Прямо перед нами показалась большая вода.
Математик уткнулся в карту и сказал, что это залив. То есть перед нами был Финский залив, и сейчас он представлял собою зрелище неописуемой красоты. Нет, я видел море на картинках, кажется, я даже видел его в детстве, впрочем, наверняка видел, но почти ничего не помню. А тут передо мной, летящим в небе, лежала большая вода, гладь которой переливалась на солнце разными оттенками голубого и синего.
Зрелище было фантастическое, но долго мне им любоваться не дали. Математик скорректировал наш почти прямой полет, и я, довернув вправо, стал заходить на город.
Мы пролетали прямо над устьем Невы, когда со скопища ржавых кранов и каких-то странных сооружений снялась стая черных птиц.
Птицы пошли к нам наперерез, и тут я действительно испугался. Это были не птеродактили, а белые гигантские птицы с перепончатыми крыльями, но не менее страшные. Прошла минута, и десятки клювов застучали по крыльям и фюзеляжу, как горох. Было видно, что, если это будет продолжаться долго, машина потеряет управление и просто булькнет в Неву.
Я прибавил газу, сделал вираж, и стая осталась сзади. Математик настороженно вертел головой, и я понимал, что сейчас он сравнивает этих птиц с московскими. Московские, похожие на птеродактилей разного размера, были, кажется, дельта-мутацией голубей и ворон. А эти полуптицы-полуящеры странной белизны появились неизвестно от кого. Потом меня осенило это же бывшие чайки! Но, так или иначе, рассуждать на эту тему мне больше было невозможно. Время кончилось, надо было садиться. Я сразу решил делать это на какой-нибудь из набережных, понадеявшись на их ширину и то, что все городские провода там давно оборваны временем и людьми. Перед нами лежал великий город, и я понимал, как он велик, особенно сейчас, когда я смотрел на него с высоты, замирая от страха. Я был одной крови с ним, и вместе со всем это был чужой город, таивший опасность.
Мы прошли над мостами, все еще золотым куполом Исаакиевского собора, с которого местами была сорвана обшивка, но, черт возьми, это был настоящий Исаакиевский собор, который я мог узнать! И он был так же величествен, даже еще больше крут, чем я его себе представлял. Но его громада осталась в стороне, мелькнули слева Ростральные колонны… Стоп. На фотографиях их было две, а не одна, как здесь, в новой реальности. Вдали, почти у горизонта, торчала, наклонившись, огромная башня, похожая на веретено. Время или взрыв не пощадили ее, выбив все окна и оставив только остов, башня казалась сотканной из паутины, прозрачной, и сквозь каждый этаж было видно небо.
Посреди Невы, отброшенный какой-то неведомой силой от берега, стоял полузатопленный корабль с тремя высокими трубами. Прямо из корпуса у него торчали какие-то металлические конструкции и я догадался, что это сорванный с места своей вечной стоянки крейсер "Аврора". На реях у него болталось несколько человеческих фигур, но что это за фигуры, понять было уже невозможно. Видение мелькнуло внизу, и я стал готовиться к посадке.
Как учил меня отец, я выпустил шасси, сбросил скорость и, выбрав хорошо просматриваемое место на широкой набережной, прижал самолет к земле.
Коснулись земли мы жестко, нас тряхнуло, и самолет снова оказался в воздухе. Я все же удержал управление, удержал его и тогда, когда машина начала рыскать. Нет, научиться управлять во сне, спустя двадцать лет после того, как ты последний раз сидел в кабине, конечно, невозможно. Но я сел, я сел! И теперь самолет катился по чужому городу, гася скорость. Все получилось, и все закончилось. Но… Но, кажется, я сглазил.
Трехсот, даже двухсот свободных метров набережной нам как раз не хватило. В конце пробега правая стойка шасси вдруг провалилась в дыру. Потом я не поленился посмотреть: большой провал в асфальте был заполнен серой пылью, и увидеть его даже вблизи было совершенно невозможно. Но так или иначе, мы подломили стойку и, скрежеща плоскостью по улице, описали почти полный круг.
Странно, но у меня даже не было радости от того, что мы сели. Я первые минуты думал о том, что мы остались заложниками этого города. И кажется, не я один был такой. Математик с раздражением произнес:
- Зато все живы.
Было видно, что ему больше бы понравилось, если бы самолет был цел, а он один остался жив. Нет, пожалуй, он и я, чтобы довезти его обратно.
А я думал, что совершил, наконец, то, что мне всегда снилось, я полетел сам и полетел за отцом. Но была еще одна деталь, что нас сближала. Среди прочих книг отца я прилежно читал чудесную книгу "Памятка летному экипажу по действиям после вынужденного приземления в безлюдной местности или приводнения". Ее чеканные формулировки и советы были в моей душе укоренены навечно. Итак: "Оказавшись в безлюдной местности, прежде чем принять какое-либо решение, сначала успокойтесь, соберитесь с мыслями и оцените создавшееся положение. Вспомните все, что вы знаете о выживании в подобных условиях. Действуйте в соответствии с конкретной обстановкой, временем года, характером местности, удалением от населенных пунктов, состоянием здоровья членов экипажа. Ваша воля, мужество, активность и находчивость обеспечат успех в самой сложной обстановке автономного существования". И с тех пор я знал, что буду после приземления на парашюте всегда следовать по курсу самолета, так как командир покидает борт последним. Я клялся себе, что буду высматривать в воде ушастую медузу, как признак близкого берега, на который постараюсь выйти вместе с волной. Я клялся себе, что искусственное дыхание я буду производить до появления самостоятельного дыхания у моего товарища или явных признаков его смерти, коими считаются окоченение и трупные пятна. И поразят меня презрение и гнев членов моего экипажа, если в районе радиоактивного заражения я не стану как следует тщательно освежевывать пойманных животных и удалять их внутренности. Если я не буду варить и жарить мясо этого зверья, избегая при этом использовать в пищу сердце, печень, селезенку и мясо, прилежащее к костям.
Я был верен этой книге, как присяге несуществующему государству, которой никогда не нарушал.
Это была голубенькая книжица с черным контуром звезды посередине.
И вот сейчас у меня перед глазами стояла шестьдесят третья страница Памятки: "Решение остаться на месте приземления или покинуть его - один из самых ответственных элементов вашего выживания".
Надо было вылезать. Я в последний момент решил все же пойти первым. Уже прыгая, я уцепился за дверцу и приземлился на нее, еще раньше рухнувшую на ноздреватую набережную. Таджик прыгнул за мной, но вышло так, что он первым коснулся питерского асфальта.
Мы вытащили ящики из самолета, и только тут я понял, что все это время за нами наблюдали. Стая собак стояла неподалеку и в полной тишине смотрела, как мы спасаем наш груз. Только время от времени какая-нибудь собака наклоняла голову вбок и продолжала так же молча глядеть своими черными немигающими глазками.
Сами по себе эти собаки вовсе не были страшными, выглядели они как обыкновенные дворняги. Я видел таких на картинках, на открытках и в детских журналах. И те и эти собаки были даже симпатичными, взятые по отдельности. Но вот все вместе, собравшись в стаю, вызывали очень странное чувство, будто ты имел дело с одним зверем, сотню раз отразившимся в зеркалах.
Математик велел оттащить ящики в один из угловых домов на площади. Когда мы тащили груз через трамвайные пути, я обернулся на огромную статую, стоявшую перед облупленным вокзалом.
Огромный Ленин махал рукой, стоя на какой-то странной конструкции. Самое удивительное было то, что место пониже спины у него топорщилось рваными краями. Было такое впечатление, что несколько раз ему взламывали зад, потом чинили, потом снова взламывали будто искали что-то важное.
Но скульптурные диковины северной столицы явно не тронули сердце моих спутников.
Математик остановился и стал рассматривать вокзал, все более и более хмурясь.
- И что? - нарушая субординацию, спросил я.
Однако наш наниматель, вместо того чтобы пропустить мой вопрос мимо ушей, вдруг ответил, что вон там, слева от часов, должна быть вентиляционная шахта, предмет наших желаний и знак спасения в чужом городе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28