https://wodolei.ru/catalog/dushevie_poddony/120x100cm/
Он сидел за рулем машины, а на заднем сиденье лежала невероятно трогательная, милая, вся трясущаяся от холода и от старости, крошечная собачка Комиссара. С ее хозяином мы просидели и поболтали в машине битый час и, конечно же, помирились. На зависть его доверенным журналистам, которые тут же, перефразировав старый анекдот про собаку Рейгана, таким образом родили новый анекдот про своего патрона…
– Ну, конечно, тебе везет… – попрекали они меня. – Мы-то в отличие от тебя собаку Комиссара в глаза не видели…
Опасные связи
Самым болезненным моментом моего вживления в кремлевскую субстанцию были встречи без галстуков. Потому что ужин с чиновником – это тебе не брифинг. И тут уж, как мутант ни маскируйся, стилистическая пропасть оказывалась просто зияющей.
К примеру, до поездки с Ельциным в Кишинев в октябре 1997 года мне в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь я сяду за один стол с человеком, произносящим слово перспектива с лишней буквой Е в середине: перЕспектива – по советской партийной традиции. А именно таким человеком оказался тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский, с которым мне предстоял дружеский ужин в теплой Молдавии.
Стилистика нашего хлебосольного застолья в центральном ресторане Кишинева вообще напоминала фильм ужасов про клонов: все мои кремлевские спутники вдруг оказались Сережами (Ястржембский, Приходько и Казаков), а все мои спутницы – журналистки -Танями (Малкина, писавшая тогда, кажется, для Московских Новостей, и Нетреба из Аргументов и Фактов).
А уж музыкальное оформление вечера было и вовсе беспрецедентным.
– А теперь для наших гостей из Москвы – музыкальный подарок – музыкальный сувенир! – вдруг задорно, с подвывертом, кричал хозяин заведения.
Сомневаться в том, кто же эти гости из Москвы, которым так щедро преподносился заплесневелый музыкальный сувенир, не приходилось: наша компания сидела в ресторане в полном одиночестве. И местная ресторанная дива принималась завывать для нас в микрофон такую заскорузлую попсу советских времен, что у меня просто начинало тоскливо ныть под ложечкой. Воспроизвести название песен я, к сожалению, затрудняюсь – за отсутствием в моем образовании этого культурного слоя. Но что-то, помню, было там про березки и про любовь.
В какой-то момент Сережи, не выдержав родных зажигательных ритмов, предложили Таням, а заодно и мне, потанцевать. И я, в каком-то легком тумане, не веря до конца, что вся эта махровая безвкусица происходит со мной, согласилась.
Беседы с ельцинским пресс-секретарем в медленном танце еще более усугубили у меня ощущение нереальности происходящего. Охотник Ястржембский интимно признался мне, что уток стрелять ему совсем не жалко – потому что там мозгов совсем нет, а вот убитого им зайчика пресс-секретарь однажды пожалел: Потому что там мозгов уже побольше, и агония была – фу, кошмар…
Я, несколько лет вообще не евшая мяса (и способная временно отказываться от вегетарианства только после удачного сеанса самовнушения, что мясо растет в супермаркетах), слегка щипала себя, чтобы проверить: я ли – та красавица, которая нежно танцует с этим кремлевским чудовищем.
Впрочем, мои ответные шуточки тоже не на шутку испугали чиновников. Надо было видеть, как неприятно напряглись их физиономии, когда я образно объяснила, где находится дача Маши Слоним: Да это же просто на расстоянии ружейного выстрела от дачи Ельцина!
* * *
Как ни странно, в моих научных наблюдениях за кремлевскими обитателями без галстуков таилось гораздо больше опасности для меня, чем для них самих. Потому что моя-то нервная система оказалась, разумеется, куда менее прочно защищена, чем мутантская. И чем более жалкое впечатление они производили, тем психологически труднее было мочить их в статьях.
В Стокгольме, например, в декабре 1997 года со мной случился натуральный приступ стокгольмского синдрома – широко известный в психиатрии феномен, когда заложники начинают отождествлять себя с удерживающими их террористами. Одной человекоподобной фразы Сергея Ястржембского (о том, что он испытывает физическую боль, когда видит Ельцина в таком ужасном состоянии, в каком тот выступал в шведской ратуше) было достаточно, чтобы я начала отчаянно, чуть не до слез, жалеть этого кремлевского чиновника. И несколько недель после этого, из жалости, я сознательно слегка смягчала в статьях обычно предельно жесткие оценки в адрес публично врущего о президентском здоровье споуксмена.
В один прекрасный день начальник отдела политики осторожно сказал мне:
– Не обижайся, но, по-моему, ты начинаешь постепенно проникаться их логикой. Будь, пожалуйста, осторожна. Ты уже несколько раз, рассуждая о сути кремлевских интриг, произнесла фразу я прекрасно их понимаю.
Я почувствовала, что он прав. И ровно в тот момент я раз и навсегда выработала для себя абсолютно железное противоядие от кремлевского вируса, который мы, диггеры, рисковали подхватить при неформальных контактах с мутантами: упоминая в статьях о политиках, с которыми знакома лично, мочить их в два раза сильнее. И в результате, если наложится плюс на минус, то как раз и получится объективно.
* * *
Во время римских каникул с Ельциным в феврале 1998 года к нашей компании, регулярно устраивавшей смешанные, мутантско-диггерские ужины во время каждого зарубежного визита президента, присоединился и еще один завсегдатай – Борис Немцов.
Незадолго до поездки в Рим я брала у вице-премьера Немцова интервью. И когда после этого он увидел меня на аэродроме, в специальном загончике для прессы, где нас заставляли ждать прилета президента, молодой реформатор, моментально позабыв про Ельцина, рванул к ограждению.
– Трегубова, мы идем сегодня ужинать, – безоговорочным тоном заявил вице-премьер. Ельцин покосился на своего несостоявшегося преемничка недовольным глазом. И мне во избежание скандала в присутствии президента пришлось пригласить Немцова присоединиться к нашей компании.
Ужин с мутантами в средиземноморском ресторане получился во вполне вампирском духе. Как только журналистке Вере Кузнецовой подали пасту с чесночной заправкой, главный редактор Эха Москвы Алексей Венедиктов, сидевший с ней рядом, вдруг заволновался, втягивая носом воздух, потом вскочил, пересел на другой край стола, а в конце концов уже оттуда истошно закричал нам: – Уберите это отсюда немедленно! Там же чеснок!
– Vampire, – хладнокровно констатировал наш официант и поспешил удалиться.
* * *
Из всех сидевших за столом только одна я точно знала, что Венедиктов – не вампир, а аллергик. Потому что даже во время октябрьского мятежа 93-го года, когда мы с ним и еще десятком журналистов вместе безвылазно сидели у Сергея Юшенкова в демократическом Федеральном информационном центре на Страстном бульваре, куда вот-вот грозили зайти в гости боевики, уже разгромившие Останкино, под окнами стреляли, и поэтому о том, чтобы выйти на улицу купить еды не могло быть и речи (мне, как самой маленькой, Сергей Николаевич благородно скормил за эти трое бессонных суток три полные сахарницы с рафинадом – единственный провиант, который был в запасе) – так вот, даже тогда, когда на третий день нам героически, практически под пулями, доставили туда заказанную из Пиццы-Хат по телефону еду, смертельно голодный, как и все мы, Венедиктов, судорожно раскрыв принесенные картонные коробки, чуть не заплакал – и наотрез отказался от найденных внутри вкуснейших горячих сырных тостов, едва почувствовав от них легкий чесночный аромат.
* * *
Но в мирном феврале 1998-го суеверный итальянец еще долго, разнося десерт, исподтишка пытался заглянуть, не прячет ли Венедиктов, часом, под бородой еще и клыки Зато вице-премьер Немцов в тот вампирский вечер в Риме, наоборот, быстро доказал нам, что если он и вурдалак, то какой-то неправильный. Бракованный экземпляр. Например, к моему любимому Риму он сразу применил весьма точный, но не вполне типичный для кремлевской дипломатии эпитет:
– Это – самый разъе…ский город из всех, которые я знаю!
Я не преминула тут же сообщить вице-премьеру, что это – как раз то самое определение, которое лучше всего подходит и к нему самому.
– Знаете что, Лена! – слегка обиженно заявил мне на это вице-премьер, мой будущий друг, с которым мы в тот момент обращались друг к другу еще на вы. – А вы вообще все ваши статьи о Кремле пишете по принципу: Мимо тещиного дома я без шутки не хожу! Кто не знает продолжения этого хулиганского стишка – спросите у Немцова. Я вам пересказывать отказываюсь.
* * *
Очень скоро я вообще уже запуталась, кто же из нас на кого больше влияет в этих опасных связях: журналисты – на ньюсмейкеров или, наоборот, они – на нас.
Кстати, возвращаясь к стилистическим проблемам: часто случалось даже, что кремлевские чиновники заражали журналистов с ослабленным иммунитетом лингвистическими паразитами. Например, среди моих коллег можно без труда опознать исторический пласт журналистов, которые работали в кремлевском пуле еще во времена администраторства Чубайса. Индикатор был очень простой: все они, как и Чубайс, ошибочно употребляли слово накоротке не в классическом, крыловском значении интимно, дружески, а в вульгарном смысле недолго. И еще, так же, как и он, по поводу и без повода прибавляли ко всякой фразе бессмысленное, но экспрессивное выражение на секундочку: А кто, на секундочку, страну спасать будет?!
Вскоре я даже научилась с большей или меньшей статистической погрешностью определять, кто из кремлевских чиновников с каким журналистом или журналисткой накоротке. Сделать это было необычайно просто: у таких парочек всегда был идентичный запас анекдотов и идентичная манера их пересказывать.
В силу крайней узости политической тусовки можно было даже самой запустить в нее какой-нибудь свежий анекдот и подождать, с какой стороны и в каком виде он к тебе вернется – проследив, таким образом, цепочку связей. Как мне впоследствии рассказывали, тот же прием (прозванный в кремлевском просторечии эхолотом) обильно использовал и Валя Юмашев, запуская ложные слухи и отслеживая потом цепочку их передвижения.
Хорошая квартира
К счастью, даже в момент моего глубокого погружения во власть, совсем неподалеку от Кремля для меня всегда оставался магнит попритягательнее. На Тверской, 4, в квартире моей ближайшей подруги Марии Слоним, собиралась Московская хартия журналистов. В советское время Маше, внучке первого сталинского наркома иностранных дел Литвинова, а по совместительству – злостной диссидентке, пришлось эмигрировать в Англию, где она стала самым знаменитым голосом русской службы Би-Би-Си. А сразу же после перестройки, как только стало возможным получить въездную визу в Россию, англичанка Слоним, ставшая к тому моменту уже леди Филлимор, моментально собрала вокруг себя в съемной московской квартире всех самых ярких молодых российских журналистов. Получить приглашение в эту нашу журналистскую масонскую ложу считали для себя престижным все ведущие российские политики.
Пожалуй, только Черномырдин во время своего премьерства к нам прийти отказался: охрана объяснила, что премьеру, по нормам безопасности, нужны два лифта в подъезде – а у нас там был только один.
* * *
Хартия родилась из легендарного Клуба любителей съезда, существовавшего еще в кулуарах Верховного Совета. Несмотря на провокативное название, съезд в этом Клубе не любил никто. Точнее было бы назвать его Клуб любителей выпить. Причем – именно в кулуарах съезда.
Я, еще будучи салагой лет девятнадцати от роду, не способной взять в рот ни грамма алкоголя (как, впрочем, увы, и сейчас), с благоговением наблюдала в буфете Большого Кремлевского дворца, как мои старшие товарищи – Володя Корсунский с Немецкой волны, Алик Бачан с Голоса Америки, Лева Бруни с Радио Франс и примкнувшая к ним фракция газеты Сегодня – с особым цинизмом, прямо под звуки трансляции из зала заседаний, принимали поправки. Сначала принималось по рюмке за основу, через пару минут – уже в первом чтении. А когда все поправки были уже единогласно приняты, им приходилось удаляться домой к Слоним – на парламентские чтения.
Никогда не забуду, как я в первый раз попросилась к Маше на выездное заседание съезда. Мне-то ведь в тот момент казалось, что взрослые, крутые политические журналисты там, у нее дома, только и делают, что дискутируют о ситуации в стране.
Слоним быстро развеяла мои юношеские иллюзии.
– А-а! Да ты еще и не пьешь ничего?! Прекрасно! Приходи! Будет кому потом блевоту за пьяными убирать, – цинично проверила она меня на прочность.
– Ничего-о-о! Будет молодежной фракцией! Комсомол! – подбодрил меня Алексей Венедиктов, который, как настоящий педагог, во время съездов то и дело подходил и, будто своей ученице, ласково вздергивал пальцем нос – для поддержания боевого духа.
Блевоты у Слоним дома по счастливой случайности не оказалось. Зато в изобилии были разбросаны экскременты.
– Мария Ильинична, там у вас в комнате на полу кто-то накакал, – уважительным тактичным шепотом сообщала я Маше на ухо.
– Остается надеяться, что не гости, – хладнокровно комментировала Слоним.
Кроме гостей, нагадить на пол, конечно же, было много кому: в доме у Слоним всегда находились штуки две-три приблудных собаки (сейчас, с переездом Маши за город, амплитуда колебания собачьего поголовья возросла до пяти-семи штук и оказалась щедро разбавлена конем Пушкиным, павлином Кузей и его полигамной многодетной семьей, а также безвестными, но красивыми крылатыми и водоплавающими гадами, породу которых я назвать затрудняюсь).
Среди обитателей же первого, московского Машкиного ковчега был и легендарный Палыч –
1 2 3 4 5 6 7 8
– Ну, конечно, тебе везет… – попрекали они меня. – Мы-то в отличие от тебя собаку Комиссара в глаза не видели…
Опасные связи
Самым болезненным моментом моего вживления в кремлевскую субстанцию были встречи без галстуков. Потому что ужин с чиновником – это тебе не брифинг. И тут уж, как мутант ни маскируйся, стилистическая пропасть оказывалась просто зияющей.
К примеру, до поездки с Ельциным в Кишинев в октябре 1997 года мне в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь я сяду за один стол с человеком, произносящим слово перспектива с лишней буквой Е в середине: перЕспектива – по советской партийной традиции. А именно таким человеком оказался тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский, с которым мне предстоял дружеский ужин в теплой Молдавии.
Стилистика нашего хлебосольного застолья в центральном ресторане Кишинева вообще напоминала фильм ужасов про клонов: все мои кремлевские спутники вдруг оказались Сережами (Ястржембский, Приходько и Казаков), а все мои спутницы – журналистки -Танями (Малкина, писавшая тогда, кажется, для Московских Новостей, и Нетреба из Аргументов и Фактов).
А уж музыкальное оформление вечера было и вовсе беспрецедентным.
– А теперь для наших гостей из Москвы – музыкальный подарок – музыкальный сувенир! – вдруг задорно, с подвывертом, кричал хозяин заведения.
Сомневаться в том, кто же эти гости из Москвы, которым так щедро преподносился заплесневелый музыкальный сувенир, не приходилось: наша компания сидела в ресторане в полном одиночестве. И местная ресторанная дива принималась завывать для нас в микрофон такую заскорузлую попсу советских времен, что у меня просто начинало тоскливо ныть под ложечкой. Воспроизвести название песен я, к сожалению, затрудняюсь – за отсутствием в моем образовании этого культурного слоя. Но что-то, помню, было там про березки и про любовь.
В какой-то момент Сережи, не выдержав родных зажигательных ритмов, предложили Таням, а заодно и мне, потанцевать. И я, в каком-то легком тумане, не веря до конца, что вся эта махровая безвкусица происходит со мной, согласилась.
Беседы с ельцинским пресс-секретарем в медленном танце еще более усугубили у меня ощущение нереальности происходящего. Охотник Ястржембский интимно признался мне, что уток стрелять ему совсем не жалко – потому что там мозгов совсем нет, а вот убитого им зайчика пресс-секретарь однажды пожалел: Потому что там мозгов уже побольше, и агония была – фу, кошмар…
Я, несколько лет вообще не евшая мяса (и способная временно отказываться от вегетарианства только после удачного сеанса самовнушения, что мясо растет в супермаркетах), слегка щипала себя, чтобы проверить: я ли – та красавица, которая нежно танцует с этим кремлевским чудовищем.
Впрочем, мои ответные шуточки тоже не на шутку испугали чиновников. Надо было видеть, как неприятно напряглись их физиономии, когда я образно объяснила, где находится дача Маши Слоним: Да это же просто на расстоянии ружейного выстрела от дачи Ельцина!
* * *
Как ни странно, в моих научных наблюдениях за кремлевскими обитателями без галстуков таилось гораздо больше опасности для меня, чем для них самих. Потому что моя-то нервная система оказалась, разумеется, куда менее прочно защищена, чем мутантская. И чем более жалкое впечатление они производили, тем психологически труднее было мочить их в статьях.
В Стокгольме, например, в декабре 1997 года со мной случился натуральный приступ стокгольмского синдрома – широко известный в психиатрии феномен, когда заложники начинают отождествлять себя с удерживающими их террористами. Одной человекоподобной фразы Сергея Ястржембского (о том, что он испытывает физическую боль, когда видит Ельцина в таком ужасном состоянии, в каком тот выступал в шведской ратуше) было достаточно, чтобы я начала отчаянно, чуть не до слез, жалеть этого кремлевского чиновника. И несколько недель после этого, из жалости, я сознательно слегка смягчала в статьях обычно предельно жесткие оценки в адрес публично врущего о президентском здоровье споуксмена.
В один прекрасный день начальник отдела политики осторожно сказал мне:
– Не обижайся, но, по-моему, ты начинаешь постепенно проникаться их логикой. Будь, пожалуйста, осторожна. Ты уже несколько раз, рассуждая о сути кремлевских интриг, произнесла фразу я прекрасно их понимаю.
Я почувствовала, что он прав. И ровно в тот момент я раз и навсегда выработала для себя абсолютно железное противоядие от кремлевского вируса, который мы, диггеры, рисковали подхватить при неформальных контактах с мутантами: упоминая в статьях о политиках, с которыми знакома лично, мочить их в два раза сильнее. И в результате, если наложится плюс на минус, то как раз и получится объективно.
* * *
Во время римских каникул с Ельциным в феврале 1998 года к нашей компании, регулярно устраивавшей смешанные, мутантско-диггерские ужины во время каждого зарубежного визита президента, присоединился и еще один завсегдатай – Борис Немцов.
Незадолго до поездки в Рим я брала у вице-премьера Немцова интервью. И когда после этого он увидел меня на аэродроме, в специальном загончике для прессы, где нас заставляли ждать прилета президента, молодой реформатор, моментально позабыв про Ельцина, рванул к ограждению.
– Трегубова, мы идем сегодня ужинать, – безоговорочным тоном заявил вице-премьер. Ельцин покосился на своего несостоявшегося преемничка недовольным глазом. И мне во избежание скандала в присутствии президента пришлось пригласить Немцова присоединиться к нашей компании.
Ужин с мутантами в средиземноморском ресторане получился во вполне вампирском духе. Как только журналистке Вере Кузнецовой подали пасту с чесночной заправкой, главный редактор Эха Москвы Алексей Венедиктов, сидевший с ней рядом, вдруг заволновался, втягивая носом воздух, потом вскочил, пересел на другой край стола, а в конце концов уже оттуда истошно закричал нам: – Уберите это отсюда немедленно! Там же чеснок!
– Vampire, – хладнокровно констатировал наш официант и поспешил удалиться.
* * *
Из всех сидевших за столом только одна я точно знала, что Венедиктов – не вампир, а аллергик. Потому что даже во время октябрьского мятежа 93-го года, когда мы с ним и еще десятком журналистов вместе безвылазно сидели у Сергея Юшенкова в демократическом Федеральном информационном центре на Страстном бульваре, куда вот-вот грозили зайти в гости боевики, уже разгромившие Останкино, под окнами стреляли, и поэтому о том, чтобы выйти на улицу купить еды не могло быть и речи (мне, как самой маленькой, Сергей Николаевич благородно скормил за эти трое бессонных суток три полные сахарницы с рафинадом – единственный провиант, который был в запасе) – так вот, даже тогда, когда на третий день нам героически, практически под пулями, доставили туда заказанную из Пиццы-Хат по телефону еду, смертельно голодный, как и все мы, Венедиктов, судорожно раскрыв принесенные картонные коробки, чуть не заплакал – и наотрез отказался от найденных внутри вкуснейших горячих сырных тостов, едва почувствовав от них легкий чесночный аромат.
* * *
Но в мирном феврале 1998-го суеверный итальянец еще долго, разнося десерт, исподтишка пытался заглянуть, не прячет ли Венедиктов, часом, под бородой еще и клыки Зато вице-премьер Немцов в тот вампирский вечер в Риме, наоборот, быстро доказал нам, что если он и вурдалак, то какой-то неправильный. Бракованный экземпляр. Например, к моему любимому Риму он сразу применил весьма точный, но не вполне типичный для кремлевской дипломатии эпитет:
– Это – самый разъе…ский город из всех, которые я знаю!
Я не преминула тут же сообщить вице-премьеру, что это – как раз то самое определение, которое лучше всего подходит и к нему самому.
– Знаете что, Лена! – слегка обиженно заявил мне на это вице-премьер, мой будущий друг, с которым мы в тот момент обращались друг к другу еще на вы. – А вы вообще все ваши статьи о Кремле пишете по принципу: Мимо тещиного дома я без шутки не хожу! Кто не знает продолжения этого хулиганского стишка – спросите у Немцова. Я вам пересказывать отказываюсь.
* * *
Очень скоро я вообще уже запуталась, кто же из нас на кого больше влияет в этих опасных связях: журналисты – на ньюсмейкеров или, наоборот, они – на нас.
Кстати, возвращаясь к стилистическим проблемам: часто случалось даже, что кремлевские чиновники заражали журналистов с ослабленным иммунитетом лингвистическими паразитами. Например, среди моих коллег можно без труда опознать исторический пласт журналистов, которые работали в кремлевском пуле еще во времена администраторства Чубайса. Индикатор был очень простой: все они, как и Чубайс, ошибочно употребляли слово накоротке не в классическом, крыловском значении интимно, дружески, а в вульгарном смысле недолго. И еще, так же, как и он, по поводу и без повода прибавляли ко всякой фразе бессмысленное, но экспрессивное выражение на секундочку: А кто, на секундочку, страну спасать будет?!
Вскоре я даже научилась с большей или меньшей статистической погрешностью определять, кто из кремлевских чиновников с каким журналистом или журналисткой накоротке. Сделать это было необычайно просто: у таких парочек всегда был идентичный запас анекдотов и идентичная манера их пересказывать.
В силу крайней узости политической тусовки можно было даже самой запустить в нее какой-нибудь свежий анекдот и подождать, с какой стороны и в каком виде он к тебе вернется – проследив, таким образом, цепочку связей. Как мне впоследствии рассказывали, тот же прием (прозванный в кремлевском просторечии эхолотом) обильно использовал и Валя Юмашев, запуская ложные слухи и отслеживая потом цепочку их передвижения.
Хорошая квартира
К счастью, даже в момент моего глубокого погружения во власть, совсем неподалеку от Кремля для меня всегда оставался магнит попритягательнее. На Тверской, 4, в квартире моей ближайшей подруги Марии Слоним, собиралась Московская хартия журналистов. В советское время Маше, внучке первого сталинского наркома иностранных дел Литвинова, а по совместительству – злостной диссидентке, пришлось эмигрировать в Англию, где она стала самым знаменитым голосом русской службы Би-Би-Си. А сразу же после перестройки, как только стало возможным получить въездную визу в Россию, англичанка Слоним, ставшая к тому моменту уже леди Филлимор, моментально собрала вокруг себя в съемной московской квартире всех самых ярких молодых российских журналистов. Получить приглашение в эту нашу журналистскую масонскую ложу считали для себя престижным все ведущие российские политики.
Пожалуй, только Черномырдин во время своего премьерства к нам прийти отказался: охрана объяснила, что премьеру, по нормам безопасности, нужны два лифта в подъезде – а у нас там был только один.
* * *
Хартия родилась из легендарного Клуба любителей съезда, существовавшего еще в кулуарах Верховного Совета. Несмотря на провокативное название, съезд в этом Клубе не любил никто. Точнее было бы назвать его Клуб любителей выпить. Причем – именно в кулуарах съезда.
Я, еще будучи салагой лет девятнадцати от роду, не способной взять в рот ни грамма алкоголя (как, впрочем, увы, и сейчас), с благоговением наблюдала в буфете Большого Кремлевского дворца, как мои старшие товарищи – Володя Корсунский с Немецкой волны, Алик Бачан с Голоса Америки, Лева Бруни с Радио Франс и примкнувшая к ним фракция газеты Сегодня – с особым цинизмом, прямо под звуки трансляции из зала заседаний, принимали поправки. Сначала принималось по рюмке за основу, через пару минут – уже в первом чтении. А когда все поправки были уже единогласно приняты, им приходилось удаляться домой к Слоним – на парламентские чтения.
Никогда не забуду, как я в первый раз попросилась к Маше на выездное заседание съезда. Мне-то ведь в тот момент казалось, что взрослые, крутые политические журналисты там, у нее дома, только и делают, что дискутируют о ситуации в стране.
Слоним быстро развеяла мои юношеские иллюзии.
– А-а! Да ты еще и не пьешь ничего?! Прекрасно! Приходи! Будет кому потом блевоту за пьяными убирать, – цинично проверила она меня на прочность.
– Ничего-о-о! Будет молодежной фракцией! Комсомол! – подбодрил меня Алексей Венедиктов, который, как настоящий педагог, во время съездов то и дело подходил и, будто своей ученице, ласково вздергивал пальцем нос – для поддержания боевого духа.
Блевоты у Слоним дома по счастливой случайности не оказалось. Зато в изобилии были разбросаны экскременты.
– Мария Ильинична, там у вас в комнате на полу кто-то накакал, – уважительным тактичным шепотом сообщала я Маше на ухо.
– Остается надеяться, что не гости, – хладнокровно комментировала Слоним.
Кроме гостей, нагадить на пол, конечно же, было много кому: в доме у Слоним всегда находились штуки две-три приблудных собаки (сейчас, с переездом Маши за город, амплитуда колебания собачьего поголовья возросла до пяти-семи штук и оказалась щедро разбавлена конем Пушкиным, павлином Кузей и его полигамной многодетной семьей, а также безвестными, но красивыми крылатыми и водоплавающими гадами, породу которых я назвать затрудняюсь).
Среди обитателей же первого, московского Машкиного ковчега был и легендарный Палыч –
1 2 3 4 5 6 7 8