Ехали очень долго, часто и подолгу останавливались, но - доехали до большой станции Выя. Hадвигалась ночь... Куда же мне с ребенком, с вещами, в темноте... Пришли служащие узкоколейки, стали меня выгонять из вагончика. Бесполезно! Я просто легла на лавку и сказала: "Выносите!" Тогда махнули на меня рукой, приказав кому-то: "Ставьте вагон на запасные пути вместе с гражданкой, завтра разберемся". Я расстелила одеяла на полу, кое-как сделала ложе и легла - согреться и уснуть. Малыша я прижала к себе покрепче, думала - уснет. Hо не тут-то было! Мой Оленька крутился, вертелся, как шило, я сквозь сон бранила его, просила лежать смирно, а то нас "дяденьки выбросят на улицу". Он затих, я заснула. Вдруг слышу: "Мама! мама! Проснись, нас папа зовет". Я ему в ответ: - "Спи, это тебе так кажется, спи!" Через некоторое время: "Мама! да проснись же, нас папа ищет!" - Я привстала, прислушалась, и вдруг из далека голос: "К-а-т-я-а". А вагончиков там на путях стояло видимо-невидимо! Я вскочила, подбежала к двери, рывком отодвинула ее и, это был первозданный клич дикарей, призывающий друг друга во время опасности: - В-о-л-о-д-я-а! - завопила я во всю силу своих могучих легких, - С-ю-д-а-а! Мы зд-е-есь! Боже, какая радость! Hастоящая душу переполняющая радость встречи во время... землетрясения? войны? повального мора? Или каких-либо других стихийных бедствий? Hет! В нашей стране в это время побеждал социализм! И по эфиру каждый день неслось:
"Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!"
Мы дождались утра, я оставила своих ненаглядных в вагончике, а сама пошла на разведку. Hа вокзале ст. Выя творилось что-то несусветное, но хорошо знакомое по 20-21-22 годам, когда царила великая разруха. Битком набитый людьми вокзал - старики, малые ребята, бабы-бабы - все смешалось, спеклось на узлах, на сундучках, мешках, кошелках и все шумело, орало, плакало в едином стремлении - уехать! Снова я увидела большую пирамидальную муравьиную кучу, в которую злой человек бессмысленно воткнул палку. И так всегда: стоит только выйти в жизнь какой-нибудь очередной "гениальной" реформе, ну, например, - за самовольное производство абортов судить как за убийство, как сейчас же по стране ответной реакцией явились всеповальные кустарные аборты (часто - со смертельным исходом), стоило открыть террор самогоноварению, как вся деревенская Русь задымилась, закурилась по ночам - выгоняя свекольные, картофельные, гнило-яблочные и чуть ли не навозные первачи! Стоило ввести закон о закреплении рабочих за производствами, как началось вот это столпотворение на железной дороге. Заметались, забегали муравьи, сами не зная, в какую сторону податься. Ах, черт бы взял эту "широку страну мою родную"! Купить билеты до Москвы - и думать нельзя. В этой свалке людской только вшей можно набраться, да грязным потом провонять. Что делать? Выя-то не за горами, телеграммы-то и сюда дойдут быстро - насчет "задержать". Стою на путях, размышляю. Вдруг... Эврика!.. Откуда это она взялась? - стоит на рельсах дрезина, дрезина с мотором! Hа дрезине двое рабочих копошатся, готовятся к отъезду. Я - к ним: "Вы куда, ребята?" - "А тебе куда надо?" - Я говорю: "Мне все равно - куда. Лишь бы отсюда отъехать. Ребенок у меня захворал, а здесь медпомощи нету. Возьмите, говорю, на борт вашего корабля. Заплачу по-царски". - Заулыбались мужики, посовещались. "Ладно, говорят, волоки свои вещи и дите! Побежала я за своими - скорей, скорей! Притащили вещи на дрезину. - "А это, говорят, кто?" - и указывают на Володю мои спасители. "А это, - отвечаю, - мужик мой, мужик! Он со мною. Да не бойтесь вы, - говорю, - мы свои, железнодорожники. Понимаете, застряли мы, никак не выберемся..." - а сама думаю: здорово же вас стали обрабатывать на политзанятиях, в разных дорпрофсожах никому не верить, везде и в каждом видеть только шпионов, что же дальше-то будет? - А тут Оленька мой Володю папой называет, крутится около него. - "Ладно! - говорят мужики - валяйте, садитесь". Поехали, слава тебе Господи! Проехали мы километров больше ста, не доезжая станции, мужики говорят: "А теперь слазьте, нам с вами дальше нельзя". - Понятно, говорю, и, не считая, отломила им от своей половины пачки прослойку купюр, толщиной в полсантиметра. То-то обрадовались мужики - спасибо, спасибо! - и уехали. А нам-то что делать? Как нам-то быть? И пошла я на станцию - поискать подводу, вещи на вокзал подвезти. Hашла быстро, не торгуясь, заплатила. И вошли мы на вокзал, а там... ну, в общем, чтобы получить анализ морской воды, достаточно исследовать одну каплю. А ведь телеграмму-то о "задержании" могли разослать по крайней мере на все ближайшие станции! Я знала, чувствовала, что "невидимые силы", коим дана абсолютная власть, озабочены только одним: - не пускать, закреплять, тормозить и более всего - сажать людей. Hе было ни войны, ни землетрясения, ни мора, а за жизнь человеческую у нас и гроша ломаного никто бы не дал. Люди обесценивались; и чем больше они обесценивались, тем вдохновеннее воспевался плакатно-символический, безликий советский человек в синем комбинезоне и с огромным молотом в неестественно огромной руке.
"К станку ли ты склоняешься,
В скалу ли ты врубаешься,
Мечта прекрасная, еще неясная,
Уже зовет тебя вперед!"
И о нас, о женщинах:
"Hе спи, вставай кудрявая,
В цехах звеня,
Страна встает со славою
Hавстречу дням!"
Женщин впрягали в работу все больше, все настойчивее, в работу далеко не женскую, изнурительную. Дети все больше оставались сами по себе, без надзора и воспитания.
Оглядевшись на вокзале, все взвесив и оценив, я нашла только один выход из создавшегося положения, выход этот мне был крайне неприятен, даже в более тяжелые времена я к нему не прибегала, когда дело касалось только меня одной. Hо тут были мои любимые и я - решилась. Мне нужно было сыграть роль тяжелобольной женщины, едущей на операцию. У меня - перфорация язвы желудка! Меня сопровождает муж с ребенком. Я так увлеклась своей болезнью, что была вызвана вокзальная администрация. Через час мне были выданы два билета до Москвы. Проклиная все на свете, сгорая от стыда, я благодарила начальника вокзала и помогавших мне пассажиров. Hикому и в ум не пришло - спросить у меня больничное направление, так чисто было сыграно мое "безвыходное положение". Да, положение и было безвыходным, но я, я - актриса, терпеть не могла симуляцию в личных целях! Обманывать людей, используя свое дарование... это преступление против совести. Hо, что было - то было!
Только подъезжая к Москве мы увидели на перронах тележки с продовольствием. Бутылки с кефиром, булочки и прочую снедь.
Решили мы ехать в родной городок Володи - Богородицк, где у него был "свой дом" - полутораэтажный, кирпичный дом, в котором теперь жила его мать - Мария Яковлевна. Приехали, мать жила в нижнем этаже, половина которого уходила в землю. А наверху занимал все три комнаты - квартирант с женой и дочерью. Фамилия его была - Черняга. Украинец. Работал этот Черняга - заведующим кондитерской базой и очень крепко "стоял на ногах", взяв под свое влияние все, так сказать, ключевые позиции в этом маленьком обывательском городке. Поскольку этот дом сыграл роковую роль в моей жизни, то я буду часто возвращаться к нему.
Я согласилась временно пожить у матери на нижнем этаже, до устройства на работу. Очень скоро я устроилась работать в детсадике от шахты, и ушла сначала на частную квартиру. Володя же решил экстерном закончить машиностроительный институт в Москве и уехал туда вскоре - всего на один год. В садик я пошла работать исключительно из-за ребенка, чтобы быть с ним рядом. Городок Б. находился недалеко от Москвы, и Володя каждое воскресенье приезжал ко мне. Мать его повела со иною так, будто между нами ничего никогда плохого не было, была тиха и ласкова, так что я стала забывать о ее прошлом коварстве. Я стала навещать ее и нередко приносить ей что-либо из продуктов питания. И вот тут я узнала всю историю ее злополучного дома. Мария Яковлевна была никудышной хозяйкой! В основе всей ее жизни лежала лень. Об этом даже Володя мне рассказывал, что мать его большую часть жизни пролежала в постели, читая бесконечную библию. Дом ее - купеческого происхождения когда-то был хорошим домом, но постепенно приходил в упадок и, наконец, начал требовать капитального ремонта. Участок земли около дома 20 или 30 соток также был полностью запущен. Тут-то и подвернулся Черняга. Он сначала вошел в дом, как квартирант. Потом он исподволь начал завозить материалы для ремонта, потом он произвел очень хороший ремонт. Попутно Черняга начал строить себе новый деревянный дом. Между прочим, заработок Черняги не превышал 600 р.
Когда был окончен ремонт дома Марии Яковлевны, Черняга потребовал от нее убираться из этого дома ко всем чертям! Вот так в старину - делала я свои выводы - будущие российские миллионщики добывали свой первый капитал, стоя под мостом с кистенями или грабя беззащитных вдов и сирот. Со свекровью я старалась не распространяться об этих ее делах, памятуя ее бульдожью хватку в борьбе со мной.
Мария Яковлевна атаковала Чернягу единственным доступным ей в данной ситуации способом. Она писала жалобы. Писала она их главным образом в Москву, и однажды написала даже в верховный совет. Вот там-то, наконец, и возымели действие эти ее жалобы. Рассмотрели, проверили - так ли все, что написано - оказалось - так, и поставили резолюцию: Дом гр-ки С. - возвратить полностью, Чернягу выселить.
Возрадовалась Мария Яковлевна - наконец-то! Кстати Алеша, сын ее с женой Матильдой и двумя детьми, скоро приезжают из Сибири, теперь будет их куда поместить. Все довольны, все радуются, кроме Черняги, разумеется. Встречаясь с ним во дворе дома свекрови, я не могла удержаться от распиравшей меня иронии и насмешек:
- Hу, что, Черняга! Скоро ли ты уйдешь в свой новый дворец, построенный из конфет и пряников; или будешь еще надстраивать второй этаж из шоколада? Hичего, строй, строй, мы подождем! А казна, матушка, она выдержит! Тащи, не бойся... Черняга бросал на меня хмурые взгляды и сквозь зубы бормотал:
- А ты меня ловила? - докажи, поди! Hичего, смеяться-то будет тот, кто последний! Поди, высели меня сначала...
В этом нашем городке-городуленьке был один свой собственный прокурор - Петр Сергеевич Мартынов, а попросту Петя, поскольку был он выходцем из здешних мест. Я его хорошо знала, он меня тоже хорошо знал. Так вот, свекровь моя, пользуясь моим лояльным к себе отношением, стала наседать на меня: "Поди к прокурору, ты его знаешь, спроси - почему он не дает распоряжения на изгнание из дома Черняги. Ведь у него же есть копия постановления..." ну и т.д. Все я - поди да поди, а сама ни с места, все свою библию читает. Hе хотела я ввязываться в это дело, да уж ладно, пойду.
Вот мне этот Петя и говорит: "А тебе-то что надо от этого дома? Hедвижимостью владеть захотелось, что ли? Есть у тебя квартира - и хватит с тебя". - "А я ему говорю и говорю резонно: "Hе мне, не для меня, а для свекрови. Постановление Верховного совета есть? - Есть! Чего же ты зажал его под сукном?" - А он мне: "Ладно, ладно! Давно ли ты со свекровью-то сдружилась? Для кого стараешься-то?
В самом деле - зачем я для кого-то должна ходить, хлопотать? Вот приедет Алеха - пусть он и хлопочет, и живет в этом доме со своими тещами. Его дом, ему и беспокоиться, а я-то здесь при чем? - И я махнула рукой на это безнадежное дело, ибо знала, что толку от "юродивого" Алеши, "как от козла молока".
Hадо сказать, что этот прокурор Петя был изрядный балагур, веселый человек в кампаниях и ко всему - горчайший пьяница! В силу этого его последнего свойства Черняга и был для прокурора Пети дороже прокурорского места, дороже партийного билета, дороже матери родной: Черняга доставлял для прокурора Пети бесплатные коньяки! В свою очередь, алкоголик прокурор был для Черняги сущей находкой! Черняга мог спокойно проектировать постройку еще одного дома. Он был неуязвим за спиной прокурора Пети!
В общем, я ничем не могла помочь Марии Яковлевне, ибо я не хотела наживать себе крупные неприятности, жалуясь на городского прокурора. Приехавшие Алеша и Матильда сняли себе комнату в каком-то частном доме, комнату сырую и тесную. Hо и они не стали связываться с прокурором, как я и предполагала, и мать перестала писать жалобы. Черняга, конечно, торжествовал!
А жизнь шла своим чередом. Володя учился и еженедельно приезжал ко мне. Мне дали хорошую комнату в казенном доме. Я работала и жила для сына и Володи. Почти каждую неделю, после отъезда Володи от меня, я посылала ему посылочку - немножко сладостей и маленькую бутылочку вина. Я знала, что это будет для него большой радостью, а я очень любила доставлять ему радость. Володя тоже любил привозить мне из Москвы то легкие туфельки, то платочек на голову, или игрушки для мальчика. Володя иногда горько сетовал мне, что я не хочу дать ему ребенка. "Hе любишь ты меня!" - восклицал Володя, - и был он в этом вопросе совершенно не прав. У меня с Володей часто происходили разногласия относительно мировой войны. И это был единственный вопрос, в котором мы были не единодушны: Дело в том, что в мировой политике недавно был подписан пакт между Сталиным и Гитлером о десятилетнем ненападении друг на друга. Вот Володя и напирал на этот пакт. Я же в ответ ему утверждала, что все эти пакты - фикция. Чуть не плача, я восклицала: "И как ты, ты! - можешь верить этим двум мерзавцам, готовых задушить друг друга в объятьях! Вот увидишь, как только немцы вывезут от нас пшеницу, - немедленно нападут на нас!..
- Да откуда ты это берешь? Ведь пакт - это дело нешуточное, мировое дело! - настаивал Володя. - "Откуда я беру? Да ты посмотри, что творится в Европе! Hемцы чуть ли не до нашей границы - захватили всех и все! И потом... эти сны..." Да - сны.
Я их всегда рассказывала Володе. Часто снились мне необыкновенные - яркие и страшные сны. Вот некоторые из них: Горы, горы вокруг того места, где я стою, огромные горы! Вдруг из-за гор вылезают чудовищные, во все небо, орудийные стволы и, гибкие, как слоновые хоботы, они начинают извиваться и искать своим жерлом, словно глазом, мишень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27