Настоящее, большое дело, серьезное, должно было,
обязано было созреть для хорошего человека,
многообещающего уполномоченного, конечно, не случайно
гуашью голубой налились в день апрельский гляделки Ильича,
однажды выкатились, хоп, шары полтинники-червонцы.
Иным заблудшим, непутевым душам почудилось -
прищурился бюстяра, косит ехидно, вот-вот плюнет на все
высокое собрание, а Виктору Михайловичу простым и
строгим взгляд явился, живой с живым и впрямь заговорил.
- Задача архиважная, товарищ Макунько.
- Решим, - заверил волейболист и конькобежец,
рабоче-крестьянский свой поправил головной убор, широкий
пояс затянул и вышел, работать, действовать решительно и
быстро.
То есть, конечно, не без этого, в начале самом
сомнения кое-какие были, просматривалась пара, тройка
версий, но очень скоро ложные отпали и, собственной гордясь
и правотой, и прозорливостью, шел к ордеру на обыск и арест
старлей, спокойно, грамотно и четко разрабатывая связку
Ким-Закс.
Признаться, правда, политикой не пахло, рукой
Моссада, деньгами ЦэРэУ (жаль, но не все же сразу) пьяным,
циничным хулиганством отдавало происшествие (на почве,
сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),
хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,
обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша
Закс сознается во всем, заговорит.
Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную
кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,
безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со
слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,
педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и
злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной
стоит, с какою целью манипулирует обиженным,
запутавшимся в жизни, бывшим вторым секретарем и
президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?
Студенческой дружины командир, организатор секции
спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору
Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим
числилось, похоже, многое - и вымогательство, и спекуляция,
и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и
не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте
лейтенант - пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,
направился на консультацию по высшей математике, но по
дороге слился с местностью. Пропал.
Дома, деревья, гаражи, заборы - предметы пребывали
на своих местах, безропотно путь следования краткий
обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня
напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа
и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном
чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал
самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок
шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,
пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к
лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.
Досадно, огорчительно, что предпоследний
оперативный пункт не отработав, приходится переходить к
последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был
слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая
перестановка, корректировка, всего лишь нужная,
необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою
жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением
правильности общей линии и стратегического замысла.
В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел
Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к
фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и
башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего
оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер
один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе
безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть
на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных
рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми
иной раз перемигиваться без смущения.
Вот так.
Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто
процентов. Способностью проникнуть в психологию
подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ
лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а
внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет
профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек
всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть
часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что
положено особе, причастной к делу государственному,
барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила
носиком напудренным, но внятно:
- Он здесь.
- Давайте, - распорядился лейтенант, хотя, казалось
бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,
приличествовало в данной ситуации самому Марлену
Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и
брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в
центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого
калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у
приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,
тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз
почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился
даже.
Боялся, может быть, услышать:
- А вас я попрошу покинуть помещение.
Но наш уполномоченный был благородным
человеком, офицером, и слово данное умел держать.
Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!
Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом
соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.
Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был
обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы
строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был
подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и
неизбежностью чистосердечного признания, но у черты
последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры
вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья
добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все
это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил
чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то
чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем
более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?
Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про
заговор послушать - мы всегда готовы, но прежде Иван
Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый
снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние
попасть, я понимаю, жизнь сложна... и искупить ошибку
можно, определенно, уж поверьте, только... только одним.
Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной
зачтутся.
Так говорите же, черт побери, на что и как вас
сионизм подбил.
Э... мэ...
Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от
взаимности, приязни в миллиметре. Да...
И вот, когда уж истекал второй тоскливый час
бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,
молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере
наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами
обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию
взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной
лекторскою глоткой:
- Встать! Хватит! Отвечай по существу!
И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без
ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и
посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,
затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками
справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал -
разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся
эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем
сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,
немедленно не сделает навстречу шаг... у-уу.. у-уу... и слезы
чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было
смахнуть.
- Не помню просто... пили мы в тот день с утра...
- А ключ где взяли? - в ответ сейчас же потеплел,
смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.
- У Кима дубликаты есть... У Игоря... от всех дверей.

ИРКА

А люди исчезали. Да, да, не только начальник
дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович
Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,
рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной
и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли
атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,
но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не
орал: - "открой, достану так и так" , не слал гонцов, не
прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге
величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи
сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.
Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика
истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти
что весь, пламень малиновый из емкости початой, ноль-семь
литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,
излился струей горячей после пробуждения, допит был, слит
опять, ночь наступила - время белую глушить, сукровицу и
слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке
двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в
шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль
унес... так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете
одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не
уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив
землистую всего лишь.
Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.
А Сима что? Он торговался. Царева пытался
урезонить Швец.
- Пять тонн, ты че, блин, Вадя... да, где ж, я столько
бабок наколупаю?
- Ну, три давай, и два десятка синек, - над младшим
издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из
пасти вылетал.
Хе-хе.
А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски
неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные
когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,
венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана
высшего разряда "Южбасс" - швейцар, Андрей Арсентьев,
вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что
пересемывали с той стороны дверей стеклянных.
- Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется, -
отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж
снизошел) братишку брат.
- Есть штука, самое большое.
- Хм...
- Вадя, подожди, есть еще...
Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,
легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман
положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт
возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке
ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол
короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,
и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь
предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,
как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
- ... ну, знаешь, самолет... немецкий, у наших не было
таких... не веришь?... двери, как у "Волги", ну, прямо так и
открываются чик-чик... и вроде как двигун не спереди, а
сзади... да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
обычно... а двигатель, слышь, точно за кабиной...
Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
угрюмой шахты "Красная Заря" в высокой стайке прятал
Цурканов.
В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
ночь икавшие уныло ходики, ну а навоевавшись,
нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
место.
- А где патроны-то?
- Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как-
будто белки выели.
И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
миллиметров, такой же точно у "Макарова", и по длине, что
надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система-
то другая совершенно.
И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
- Немецкий? Быть не может, откуда здесь? Другое
дело, я, правда, сам не слышал от Витали, но кто-то говорил,
что парни из его отряда томского однажды находили
американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,
ленд-лизовские. Тоже, видно, падали... А что? Они нам, вроде,
ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?
Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой-
нибудь...
- Смотри, доболобонишься, баклан... - не стал в
подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал
комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не
осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами
зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете
всесоюзном.
Держи, мол, марку, честь не урони. И все.
Да, скрытен был, немногословен вождь
комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.
Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог
любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный
сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,
когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка
выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный
уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только
отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса
Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в
пыли у смятого крыла вместе с "ковровцем" (с виду целым,
хоть бы хны) уже беззвучно холодел.
- У тебя? - белками поражая круглыми, Сыр
проглотил последних пару букв от бега и возбуждения,
дыхание теряя.
- Вчера забрал, - своею порцией фонем едва не
поперхнулся Жаба, - как раз вчера.
И перепрятал в ту же ночь.
Эх, надо было лучше.
Ну, скажем, в грязные трикухи завернуть, потуже
завязать и бросить на дно на самое (да, в жизни Светке
никогда не опростать) в дурацкий ящик тот плетеный, что за
стиральною машиной. Или в пимы засунуть, с в бумагу
стертой пяткой и изведенными совсем на скрип крещенский
черными носами, их - в непрозрачный полиэтилен и в самый
дальний угол антресолей, коробками заставить с дачной
мелочовкой, мешками под картошку, капусту завалить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28