https://wodolei.ru/catalog/dushevie_poddony/120x80cm/
– тем более, что и на Мойке против ворот собирался, кажется, подозрительный народ. А днём в Главном Штабе – не схватят.
Надев попроще шинель без погонов, нахлобучив большую фуражку, Беляев через чёрный ход и другой двор ушёл – незаметный, маленький, ещё съёженный, никем не узнанный, – и по Морской быстро достиг Главного Штаба.
А там он ощутил себя уже гораздо смелей и рассудил так: он – никакой не преступник перед новой властью, он – честнейший человек, но ошельмован в ходе общей политической кампании. Во время войны он выполнял колоссальную работу на пользу родины и это должно быть ему зачтено. Ему – 54 года, и он подлежит увольнению со службы с большой пенсией. Он даже очень охотно отрясёт от себя прах власти – и как бы хотел теперь начать жизнь частного человека! Если нужно – он может дать подписку о невыезде. Но надо просить охрану себе и спасать квартиру на Николаевской, откуда он ещё никаких ценных вещей не успел перевезти на казённую. И с таким настроением, с этими мыслями он сел после трёх часов дня за телефон и стал дозваниваться в Государственную Думу, до какого-нибудь ответственного лица. Подошёл Некрасов.
– Я бывший военный министр Беляев. Я никаких препятствий вам не чинил и не буду чинить. Дайте только возможность мне поскорей превратиться в частного обывателя. И защитите меня самого и мою квартиру, которую громят… Я могу дать подписку о…
– Я вам советую, – ответил Некрасов, – как можно скорей самому отправиться в Петропавловскую крепость.
– Как? За что? Позвольте, я – честнейший…
– Там, в каземате, вы будете лучше всего и защищены.
Всё упало. Но ещё успел пискнуть бессердечному насмешнику:
– Тогда лучше арестуйте меня, пожалуйста, в Таврический дворец!
265
* * *
Политехнический институт в Лесном. Над белым, как дворец, зданием – красный флаг. Вокруг толпа. Внутри у раздевалок уже нет больше служителей, не раздеваются, грязь по лестницам, коридорам. На дверях аудиторий надписи: «социал-демократическая фракция», «социал-революционная»…
* * *
Морской кадетский корпус на Васильевском острове извне казался мёртвым, все ворота и двери наглухо заперты, у окон никого. Толпа, однако, не уходила, шумела, угрожала. С той стороны ворот служитель узнал условия: корпус должен в полном составе, с офицерами и музыкой, пройти: по городу и тем показать солидарность с революционным народом.
Условия приняли. Юнцы построились во дворе и вышли с музыкой. Толпа весело приветствовала.
* * *
В разных местах по городу произносятся речи – со ступенек подъездов, с балконов, с пьедесталов памятников, с грузовиков. Публика перебраживает, слушает, соглашается с последним оратором.
Все интересуются: а что царь? что – с царём теперь будет?
Наклеено на стене дома большое объявление, один читает вслух. Вдруг за спинами недалеко пальба. Обернулся:
– Что это?
– Да не обращайте, товарищ, внимания, читайте!
* * *
Офицеры уже могут показываться на улицах, без оружия.
Почтенный полковник шёл по Каменноостровскому проспекту с радостным лицом и красным бантом в петлице.
Солдаты иногда надевают через плечо поверх шинели не пулемётные ленты, а широкие генеральские – станиславские, анненские.
* * *
В офицерскую квартиру пришли с обыском. Хозяева наспех бросили шашку в сундук, еле закрыв тряпьём, револьвер – в книжный шкаф, за книги. Обыскивающие ворвались с заряженным оружием. Офицер отпускной, отвечает: оружия нет. Не верят. Отвечает: шашку сдал в починку, револьвер остался на фронте, воюю там, а не здесь. Начали обыск, не выпуская заряженных винтовок (неловко с ними обращались, запасные) и всё время следя за офицером.
Искали нелепо: в шкапчике с безделушками, среди рюмок в буфете, в бельевом шкафу жены. Когда стали осматривать книжный – хозяин отвлёк, предложил осмотреть письменный стол. Так на лезвии… По просьбе жены не входили в детскую.
Хозяин настоял дать ему расписку, что обыск был и ничего не нашли. Старший нацарапал, подписался: «член партеи леуцынеров Семёнов».
Обещали прийти обыскивать ещё раз.
После их ухода шашку перепрятали в печку и заложили дровами.
* * *
В коридоре многоквартирного дома стучат в одну дверь – никто не открывает. «О-о, знать крупный сазан!» – и стали ломать дверь штыками. С кряком вывернули с петель – а там стенная кладовая, и в ней колбаса, окорок, другое что. Захохотали солдаты, достали ножи и тут же резать, рвать, жевать. Рассыпалась крупа на пол, выше щиколотки.
Прибежала дама, стала кричать.
* * *
Схватила толпа невзрачного полицейского писца, а он кричит: «Я соединился!» С народом, значит.
Отъехал от дома автомобиль с арестованным адмиралом. Говорили в публике: «Старик совсем».
* * *
Толпа окружила невысокого плотного румяного мужчину буржуазного вида в тёмном пальто с каракулевым воротником и такой же шапке пирожком. Кричат: «Он – министр!» Мужчина в испуге отрицает. На помощь приходит молодая дама: «Да что вы! Это мой сослуживец по магазину Блинкен и Робинсон». Толпа хохочет, опознаватели смущены.
* * *
Известному либеральному профессору Бернацкому, ссаживая его с автомобиля:
– Буржуй! Привык на автомобилях ездить? Теперь пешком походи, а мы поездим.
* * *
В здание Технологического института солдаты привели полковника 1-го стрелкового полка Четверикова – и требовали тут сейчас судить его за строгость к солдатам. С помощью студентов начали суд. Но вбежал ещё один солдат – выхватил шашку и зарубил полковника.
* * *
Командира лейб-гвардии Московского батальона полковника Михайличенко целый день возили по городу на грузовике, показывая народу «этого кровопийцу». Поднимали его на руках – и бросали об пол автомобильной платформы. После нескольких таких часов доставили сильно избитого в Таврический.
* * *
В городской думе за столом начальника городской милиции сидел адвокат Кельсон. К нему вошёл дюжий штатский с саблей, винтовкой, револьвером, ручной гранатой и пулемётными лентами наискось через плечо. Он привёл двух арестованных старушек, перепуганных насмерть. Но едва начал докладывать, что они выражались против нового строя, – разглядел Кельсона, смолк и сразу исчез. И Кельсон его узнал как раз вчера, революция помешала, он должен был защищать его от 9-й судимости, по новой краже. Это был Рыбалёв, лишённый всех прав состояния взломщик и рецидивист.
* * *
Нет никакой инструкции, кто подлежит аресту и кто имеет право производить арест.
Одни милиционеры арестовывают других как незаконноносящих оружие.
На улицах – много пьяных. И на тротуарах кой-где уже свалились спящие оборванцы.
* * *
По Мариинскому дворцу середи дня стреляют солдаты. Уверяют, что оттуда «генералы отстреливаются». Публика прячется за углами, площадь пустеет. Две курносых мещанки в салопах и платочках, но уже с красными лентами, любуются стрельбой издали.
* * *
Со средины дня стало всё более просвечивать солнце. Иногда лёгкими хлопьями шёл «слепой снег». Потом – уже полное солнце, весёлое небо.
* * *
На Миллионной улице в квартиру генерала Штакельберга ворвались революционные солдаты (он их долго не пускал, с денщиком оборонялись). Обвиняли, что на улице убит матрос выстрелом из этого особняка. Генерал высокого роста, ещё не старик, надел николаевскую шинель с бобровым воротником. Вывели. Закричали: «Стой, генерал!» Схватили за пелерину шинели, оторвали. «Кто убил матросов, генерал?» – «Я не обязан следить, кто тут шляется», – с презрением. Голоса: «Убить! Расстрелять! На набережную!», – и потащили по Мошкову переулку. Часть толпы оспаривает, перетягивает генерала к себе. Вдруг один коренастый солдат даёт прямо в генерала два выстрела из револьвера. Но ранений ещё не видно – и поток несёт уже раненного генерала к парапету набережной.
Генерал взмолился о пощаде. Но толпа уже пятится от него назад полукругом. Мгновенное молчание. Кто-то крикнул: «Пли!» Генерал сделал ограждающий жест одной рукой. Залп. Упал на бок.
Теперь, без команды, стреляли с азартом в лежачего. Рослый преображенец с румяным, почти девичьим лицом и улыбкой проверял на упавшем бой новенького охотничьего ружья, украденного из магазина.
Тут со стороны Троицкого моста подбегали матросы – и рикошетом от парапета двоих ранило в живот.
Убитого обыскали, добыли из кармана массивные золотые часы. Солдаты вчетвером раскачали труп – и перекинули его через парапет на невский лёд.
* * *
По Невскому перехлёстывает овация толпы. Это идут – одни офицеры, в несколько длинных шеренг, взявшись под руки, занявши всю проезжую часть. (Идут после собрания в Доме Армии).
На всех – красные банты. Некоторые смеются и кивают приветствующей толпе.
* * *
– Довольно, братцы! – кричит солдат с коня. – Теперя мы будем пить через соломинку!
Энтузиаст, раздавая прокламации:
– Надо чтоб и нам, и детям нашим было хорошо!
* * *
Ведут арестованного кавалерийского полковника. Невысокий, гибкий, в полном самообладании и сознании своего достоинства. И конвой молчит. И у встречных – ни насмешки, ни оскорбительного слова. Твёрдость уважается невольно.
* * *
Околоточный когда-то выселил еврея, квартировавшего без права жительства в Петрограде. Эти дни околоточный скрывался у себя дома, соседи знали, но не донесли, он смирный был. Сегодня тот еврей появился с милицейской повязкой и двумя солдатами, арестовал своего околоточного и увёл.
* * *
Квартиру председателя уездной земской управы обыскивали 8 раз – и каждый раз один и тот же человек, зовя новые партии солдат.
* * *
Из Калуги приехала мать молодого измайловского офицера, позавчера убитого у казарменных ворот. Она нашла его тело в чулане нагим: хорошо был одет, всё содрали.
И никто не помогал хоронить. Но улюлюкали из толпы.
* * *
Двигалась по Петербургской стороне, перетекая из улицы в улицу, громадная толпа. А впереди как предводитель – какой-то человек, вида обывательского, но увешан пулемётными лентами.
Флагов не было, речей не было. Так и двигались – молча, ничего не громя, сознавая свою силу, парадируя вместе со своим предводителем – и не открывая своего намерения. Грозно.
* * *
В Кронштадте из ворот корабельного завода среди дня, в необычное время, выходили рабочие – в давящей тишине.
Соединялись с матросами.
Из винного погреба ресторана таскали ящики с винными бутылями и били их во дворе, приговаривая: «Эта сивуха проклятая погубила нас в Девятьсот Пятом!» Весь снег во дворе залился вином, как кровью.
Растеклись по городу арестовывать офицеров – сухопутных и морских, сперва – кто был на суше. Ходили брать не стихийно, а по спискам – у кого-то заготовлены были списки офицеров.
Некоторых убивали тут же, в домах или в казармах, где заставали. Других расстреливали на Якорной площади. Третьих водили на край оврага, так чтоб они в овраг падали, куда уже и адмирал Вирен.
Штабс-капитан Таубе увидел среди пришедших солдат – своих, и громко спросил:
– Солдаты! Кто мной недоволен?
Все промолчали. Тогда повели его не расстреливать, а в тюрьму.
266
Этого великого князя до сегодняшнего дня мало кто и знал – только кто счёт им вёл, не путался в их генеалогии. Зато сегодня узналось его имя по всей столице и ещё бежало впереди него: Кирилл Владимирович! Ещё колонна его шагала, не дойдя до Шпалерной, а уже в Таврическом знали и ждали: великий князь Кирилл Владимирович ведёт в Думу свой гвардейский экипаж! (До сих не знали, чем он и командует).
Да ещё и примелькалось глазу шинельное солдатское сукно, серый цвет его с рыжинкой заливал все улицы уже до надоедности, – и радостно и грозно показалась чёрная матросская колонна, в чёрном цвете особенно чётко видно ещё сохранённое равнение, только ленты бескозырок отвеваются самочинно, да на всех неуставно, неровно раскраплено красным – бантами, уголками, по грудям, по оплечьям.
Великий же князь опередил колонну и в шикарном синем автомобиле с красным флажком прибыл в Таврический на десяток минут раньше – высокий, черноусый, со строгим, очень напряжённым лицом, с подсобным адмиралом, с малым эскортом матросов. На груди его морского пальто выдавался большой красный бант.
Родзянко (Кирилл телефонировал, что прибудет, и выводя колонну из казарм – вторично) – вышел встретить его в Екатерининском зале. Была, правда, густая толкотня, портившая торжественность, все теснились посмотреть.
Великий князь не привык к такой демократической толкучке, несколько ощипывался, но всё же придерживался революционной именинной осанки. И произнёс приготовленную тираду:
– Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России! Сегодня утром я обратился ко всем чинам Гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь могу с гордостью заявить, что весь Гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы!
Это всем понравилось, и нестройная публика вокруг крикнула «ура!».
Родзянко держался как большое каменное торжественное изваяние, постоянно готовое встречать парады и произносить речи. Через несколько минут с крыльца, возвышаясь и над Кириллом, он уже громыхал к экипажу возгласами о родине, о верности, о победе над врагом, – фразы готовые были в нём и гулко выкатывались ядрами из жерла его рта.
После этого экипаж кажется ушёл или частью остался, не так легко было расстаться с Таврическим тому, кто сюда уже пришёл, – и то же чувство испытал великий князь, пожелав ещё задержаться в здешней приветливой обстановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Надев попроще шинель без погонов, нахлобучив большую фуражку, Беляев через чёрный ход и другой двор ушёл – незаметный, маленький, ещё съёженный, никем не узнанный, – и по Морской быстро достиг Главного Штаба.
А там он ощутил себя уже гораздо смелей и рассудил так: он – никакой не преступник перед новой властью, он – честнейший человек, но ошельмован в ходе общей политической кампании. Во время войны он выполнял колоссальную работу на пользу родины и это должно быть ему зачтено. Ему – 54 года, и он подлежит увольнению со службы с большой пенсией. Он даже очень охотно отрясёт от себя прах власти – и как бы хотел теперь начать жизнь частного человека! Если нужно – он может дать подписку о невыезде. Но надо просить охрану себе и спасать квартиру на Николаевской, откуда он ещё никаких ценных вещей не успел перевезти на казённую. И с таким настроением, с этими мыслями он сел после трёх часов дня за телефон и стал дозваниваться в Государственную Думу, до какого-нибудь ответственного лица. Подошёл Некрасов.
– Я бывший военный министр Беляев. Я никаких препятствий вам не чинил и не буду чинить. Дайте только возможность мне поскорей превратиться в частного обывателя. И защитите меня самого и мою квартиру, которую громят… Я могу дать подписку о…
– Я вам советую, – ответил Некрасов, – как можно скорей самому отправиться в Петропавловскую крепость.
– Как? За что? Позвольте, я – честнейший…
– Там, в каземате, вы будете лучше всего и защищены.
Всё упало. Но ещё успел пискнуть бессердечному насмешнику:
– Тогда лучше арестуйте меня, пожалуйста, в Таврический дворец!
265
* * *
Политехнический институт в Лесном. Над белым, как дворец, зданием – красный флаг. Вокруг толпа. Внутри у раздевалок уже нет больше служителей, не раздеваются, грязь по лестницам, коридорам. На дверях аудиторий надписи: «социал-демократическая фракция», «социал-революционная»…
* * *
Морской кадетский корпус на Васильевском острове извне казался мёртвым, все ворота и двери наглухо заперты, у окон никого. Толпа, однако, не уходила, шумела, угрожала. С той стороны ворот служитель узнал условия: корпус должен в полном составе, с офицерами и музыкой, пройти: по городу и тем показать солидарность с революционным народом.
Условия приняли. Юнцы построились во дворе и вышли с музыкой. Толпа весело приветствовала.
* * *
В разных местах по городу произносятся речи – со ступенек подъездов, с балконов, с пьедесталов памятников, с грузовиков. Публика перебраживает, слушает, соглашается с последним оратором.
Все интересуются: а что царь? что – с царём теперь будет?
Наклеено на стене дома большое объявление, один читает вслух. Вдруг за спинами недалеко пальба. Обернулся:
– Что это?
– Да не обращайте, товарищ, внимания, читайте!
* * *
Офицеры уже могут показываться на улицах, без оружия.
Почтенный полковник шёл по Каменноостровскому проспекту с радостным лицом и красным бантом в петлице.
Солдаты иногда надевают через плечо поверх шинели не пулемётные ленты, а широкие генеральские – станиславские, анненские.
* * *
В офицерскую квартиру пришли с обыском. Хозяева наспех бросили шашку в сундук, еле закрыв тряпьём, револьвер – в книжный шкаф, за книги. Обыскивающие ворвались с заряженным оружием. Офицер отпускной, отвечает: оружия нет. Не верят. Отвечает: шашку сдал в починку, револьвер остался на фронте, воюю там, а не здесь. Начали обыск, не выпуская заряженных винтовок (неловко с ними обращались, запасные) и всё время следя за офицером.
Искали нелепо: в шкапчике с безделушками, среди рюмок в буфете, в бельевом шкафу жены. Когда стали осматривать книжный – хозяин отвлёк, предложил осмотреть письменный стол. Так на лезвии… По просьбе жены не входили в детскую.
Хозяин настоял дать ему расписку, что обыск был и ничего не нашли. Старший нацарапал, подписался: «член партеи леуцынеров Семёнов».
Обещали прийти обыскивать ещё раз.
После их ухода шашку перепрятали в печку и заложили дровами.
* * *
В коридоре многоквартирного дома стучат в одну дверь – никто не открывает. «О-о, знать крупный сазан!» – и стали ломать дверь штыками. С кряком вывернули с петель – а там стенная кладовая, и в ней колбаса, окорок, другое что. Захохотали солдаты, достали ножи и тут же резать, рвать, жевать. Рассыпалась крупа на пол, выше щиколотки.
Прибежала дама, стала кричать.
* * *
Схватила толпа невзрачного полицейского писца, а он кричит: «Я соединился!» С народом, значит.
Отъехал от дома автомобиль с арестованным адмиралом. Говорили в публике: «Старик совсем».
* * *
Толпа окружила невысокого плотного румяного мужчину буржуазного вида в тёмном пальто с каракулевым воротником и такой же шапке пирожком. Кричат: «Он – министр!» Мужчина в испуге отрицает. На помощь приходит молодая дама: «Да что вы! Это мой сослуживец по магазину Блинкен и Робинсон». Толпа хохочет, опознаватели смущены.
* * *
Известному либеральному профессору Бернацкому, ссаживая его с автомобиля:
– Буржуй! Привык на автомобилях ездить? Теперь пешком походи, а мы поездим.
* * *
В здание Технологического института солдаты привели полковника 1-го стрелкового полка Четверикова – и требовали тут сейчас судить его за строгость к солдатам. С помощью студентов начали суд. Но вбежал ещё один солдат – выхватил шашку и зарубил полковника.
* * *
Командира лейб-гвардии Московского батальона полковника Михайличенко целый день возили по городу на грузовике, показывая народу «этого кровопийцу». Поднимали его на руках – и бросали об пол автомобильной платформы. После нескольких таких часов доставили сильно избитого в Таврический.
* * *
В городской думе за столом начальника городской милиции сидел адвокат Кельсон. К нему вошёл дюжий штатский с саблей, винтовкой, револьвером, ручной гранатой и пулемётными лентами наискось через плечо. Он привёл двух арестованных старушек, перепуганных насмерть. Но едва начал докладывать, что они выражались против нового строя, – разглядел Кельсона, смолк и сразу исчез. И Кельсон его узнал как раз вчера, революция помешала, он должен был защищать его от 9-й судимости, по новой краже. Это был Рыбалёв, лишённый всех прав состояния взломщик и рецидивист.
* * *
Нет никакой инструкции, кто подлежит аресту и кто имеет право производить арест.
Одни милиционеры арестовывают других как незаконноносящих оружие.
На улицах – много пьяных. И на тротуарах кой-где уже свалились спящие оборванцы.
* * *
По Мариинскому дворцу середи дня стреляют солдаты. Уверяют, что оттуда «генералы отстреливаются». Публика прячется за углами, площадь пустеет. Две курносых мещанки в салопах и платочках, но уже с красными лентами, любуются стрельбой издали.
* * *
Со средины дня стало всё более просвечивать солнце. Иногда лёгкими хлопьями шёл «слепой снег». Потом – уже полное солнце, весёлое небо.
* * *
На Миллионной улице в квартиру генерала Штакельберга ворвались революционные солдаты (он их долго не пускал, с денщиком оборонялись). Обвиняли, что на улице убит матрос выстрелом из этого особняка. Генерал высокого роста, ещё не старик, надел николаевскую шинель с бобровым воротником. Вывели. Закричали: «Стой, генерал!» Схватили за пелерину шинели, оторвали. «Кто убил матросов, генерал?» – «Я не обязан следить, кто тут шляется», – с презрением. Голоса: «Убить! Расстрелять! На набережную!», – и потащили по Мошкову переулку. Часть толпы оспаривает, перетягивает генерала к себе. Вдруг один коренастый солдат даёт прямо в генерала два выстрела из револьвера. Но ранений ещё не видно – и поток несёт уже раненного генерала к парапету набережной.
Генерал взмолился о пощаде. Но толпа уже пятится от него назад полукругом. Мгновенное молчание. Кто-то крикнул: «Пли!» Генерал сделал ограждающий жест одной рукой. Залп. Упал на бок.
Теперь, без команды, стреляли с азартом в лежачего. Рослый преображенец с румяным, почти девичьим лицом и улыбкой проверял на упавшем бой новенького охотничьего ружья, украденного из магазина.
Тут со стороны Троицкого моста подбегали матросы – и рикошетом от парапета двоих ранило в живот.
Убитого обыскали, добыли из кармана массивные золотые часы. Солдаты вчетвером раскачали труп – и перекинули его через парапет на невский лёд.
* * *
По Невскому перехлёстывает овация толпы. Это идут – одни офицеры, в несколько длинных шеренг, взявшись под руки, занявши всю проезжую часть. (Идут после собрания в Доме Армии).
На всех – красные банты. Некоторые смеются и кивают приветствующей толпе.
* * *
– Довольно, братцы! – кричит солдат с коня. – Теперя мы будем пить через соломинку!
Энтузиаст, раздавая прокламации:
– Надо чтоб и нам, и детям нашим было хорошо!
* * *
Ведут арестованного кавалерийского полковника. Невысокий, гибкий, в полном самообладании и сознании своего достоинства. И конвой молчит. И у встречных – ни насмешки, ни оскорбительного слова. Твёрдость уважается невольно.
* * *
Околоточный когда-то выселил еврея, квартировавшего без права жительства в Петрограде. Эти дни околоточный скрывался у себя дома, соседи знали, но не донесли, он смирный был. Сегодня тот еврей появился с милицейской повязкой и двумя солдатами, арестовал своего околоточного и увёл.
* * *
Квартиру председателя уездной земской управы обыскивали 8 раз – и каждый раз один и тот же человек, зовя новые партии солдат.
* * *
Из Калуги приехала мать молодого измайловского офицера, позавчера убитого у казарменных ворот. Она нашла его тело в чулане нагим: хорошо был одет, всё содрали.
И никто не помогал хоронить. Но улюлюкали из толпы.
* * *
Двигалась по Петербургской стороне, перетекая из улицы в улицу, громадная толпа. А впереди как предводитель – какой-то человек, вида обывательского, но увешан пулемётными лентами.
Флагов не было, речей не было. Так и двигались – молча, ничего не громя, сознавая свою силу, парадируя вместе со своим предводителем – и не открывая своего намерения. Грозно.
* * *
В Кронштадте из ворот корабельного завода среди дня, в необычное время, выходили рабочие – в давящей тишине.
Соединялись с матросами.
Из винного погреба ресторана таскали ящики с винными бутылями и били их во дворе, приговаривая: «Эта сивуха проклятая погубила нас в Девятьсот Пятом!» Весь снег во дворе залился вином, как кровью.
Растеклись по городу арестовывать офицеров – сухопутных и морских, сперва – кто был на суше. Ходили брать не стихийно, а по спискам – у кого-то заготовлены были списки офицеров.
Некоторых убивали тут же, в домах или в казармах, где заставали. Других расстреливали на Якорной площади. Третьих водили на край оврага, так чтоб они в овраг падали, куда уже и адмирал Вирен.
Штабс-капитан Таубе увидел среди пришедших солдат – своих, и громко спросил:
– Солдаты! Кто мной недоволен?
Все промолчали. Тогда повели его не расстреливать, а в тюрьму.
266
Этого великого князя до сегодняшнего дня мало кто и знал – только кто счёт им вёл, не путался в их генеалогии. Зато сегодня узналось его имя по всей столице и ещё бежало впереди него: Кирилл Владимирович! Ещё колонна его шагала, не дойдя до Шпалерной, а уже в Таврическом знали и ждали: великий князь Кирилл Владимирович ведёт в Думу свой гвардейский экипаж! (До сих не знали, чем он и командует).
Да ещё и примелькалось глазу шинельное солдатское сукно, серый цвет его с рыжинкой заливал все улицы уже до надоедности, – и радостно и грозно показалась чёрная матросская колонна, в чёрном цвете особенно чётко видно ещё сохранённое равнение, только ленты бескозырок отвеваются самочинно, да на всех неуставно, неровно раскраплено красным – бантами, уголками, по грудям, по оплечьям.
Великий же князь опередил колонну и в шикарном синем автомобиле с красным флажком прибыл в Таврический на десяток минут раньше – высокий, черноусый, со строгим, очень напряжённым лицом, с подсобным адмиралом, с малым эскортом матросов. На груди его морского пальто выдавался большой красный бант.
Родзянко (Кирилл телефонировал, что прибудет, и выводя колонну из казарм – вторично) – вышел встретить его в Екатерининском зале. Была, правда, густая толкотня, портившая торжественность, все теснились посмотреть.
Великий князь не привык к такой демократической толкучке, несколько ощипывался, но всё же придерживался революционной именинной осанки. И произнёс приготовленную тираду:
– Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России! Сегодня утром я обратился ко всем чинам Гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь могу с гордостью заявить, что весь Гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы!
Это всем понравилось, и нестройная публика вокруг крикнула «ура!».
Родзянко держался как большое каменное торжественное изваяние, постоянно готовое встречать парады и произносить речи. Через несколько минут с крыльца, возвышаясь и над Кириллом, он уже громыхал к экипажу возгласами о родине, о верности, о победе над врагом, – фразы готовые были в нём и гулко выкатывались ядрами из жерла его рта.
После этого экипаж кажется ушёл или частью остался, не так легко было расстаться с Таврическим тому, кто сюда уже пришёл, – и то же чувство испытал великий князь, пожелав ещё задержаться в здешней приветливой обстановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25