Такой я ее знал всегда - порывистой, резкой, но всегда справедливой.
- А теперь ты хочешь лететь на Ору?
- Разве запрещено человеку хотеть, что вздумается?
- Не все желания осуществляются, Эли.
- Я уже это изучал в курсе "Границы возможного" и, кажется, получил
за благоразумие высший балл - двенадцать.
- Боюсь, твоего благоразумия дальше экзаменов не хватило.
- Я часто огорчался своему благоразумию на экзаменах.
Она засмеялась. Я люблю ее смех. Никто так не умеет смеяться, как
Вера. Она словно освещается при смехе.
- Тебя не переговоришь, брат. Завтра вечером приходи. Обстоятельства
стали другими, и, возможно, твое желание осуществится.
Я не успел ни поблагодарить, ни узнать, почему обстоятельства стали
другими, - видеостолб погас.
Андре в восторге пожал мою руку:
- Итак, ты едешь с нами, Эли!
- Вера сказала: возможно.
- Если Вера говорит: возможно, это значит - наверно!
Жанна тоже поздравила меня, но по-своему. Она сказала, что двумя
сумасбродами на Земле станет меньше, а она устала от сумасбродств. Потом
она прислушалась к себе.
- Охранительница требует, чтоб я легла, Андре. Не понимаю, почему
такая спешка, еще нет двенадцати.
Андре схватил нас с Жанной под руки.
- Немедленно в гостиницу! Я могу объяснить, что случилось. Ты сегодня
чувствуешь себя хуже, но не знаешь этого, а Охранительница на то и
Охранительница, чтобы все знать о нас.
Мы прошли в их номер. Жадна удалилась в спальню, а я вышел на балкон.
Внизу лежал спящий Каир, над ним раскинулась звездная полночь.

9
Может, я сентиментален, но у меня все внутри замирает, когда я
остаюсь один на один со звездным небом.
Наших пастухов-предков охватывал страх при виде Вселенной, сверкающей
на них тысячами бессмертных глаз, меня же охватывает восторг. Они и
понятия не имели, как неисчислимо велик раскинувшийся вокруг мир, и все же
ощущали себя исчезающе малыми перед лицом звездного величия. Я отлично
знаю, сколько десятков и сотен парсеков до каждой из ярких звезд, но не
чувствую себя ничтожным перед их грозной отдаленностью и громадой.
Это блажь, в ней неудобно признаваться, но мне всегда хочется
протянуть руки далеким мирам, так же вспыхивать и менять свой блеск, так
же кричать, кричать во Вселенной сияющим криком!..
- Что с тобой? - спросил Андре, выйдя на балкон. - На тебе лица нет.
- Любуюсь небом - ничего больше.
Он сел в кресло и, тихо покачиваясь, тоже засмотрелся на звезды.
Вскоре и у него стало странно восторженное лицо, как и у всех, кто
делается сопричастен величественности мироздания.
Звездная сфера медленно вращала светила вокруг невидимой оси. Небо,
бархатно-черное, было почти над головой, протяни руку - дотронешься до
звезды! На севере, у горизонта, сверкала Большая Медведица, в зените горел
исполинский Орион, неистово пылал Сириус, а пониже, тоже чуть ли не у
горизонта, торжественно вздымался Южный Крест, в Киле полыхал
багрово-зеленый костер Канопуса.
Воздух был так прозрачен, что я легко различал светила седьмой
величины, а от жгучего блеска нулевых и отрицательных глазам становилось
больно.
Андре тихо проговорил:
- А там, в безмерных провалах Вселенной, мы будем тосковать по родной
Земле. Знаешь, Эли, я иногда думаю о людях, которые улетали в космос до
того, как был применен эффект Танева. Рабам жалких досветовых скоростей,
им не хватало их маленькой жизни на возвращение, они звали это - и все же
стремились вперед.
- Ты хочешь сказать, что они были безумцы?
- Я хочу сказать, что они были герои.
Внизу тихо шумели листья пальм и акаций, всегда недвижные кипарисы
вдруг забормотали жесткими ветвями.
Я закрыл глаза, улыбаясь. Прямо на меня низвергался оранжевый глаз
разъяренного небесного быка - Альдебарана. Двадцать один парсек,
шестьдесят пять световых лет разделяли нас. Где-то там, в стороне
Альдебарана, летела невидимая искусственная планета - Ора.
- Четыреста двадцать лет назад в пространстве затерялись Роберт Лист
и Эдуард Камагин с товарищами, - задумчиво сказал Андре. - Может, и сейчас
их корабль несется шальным небесным телом, а мертвые космонавты сжимают
истлевшими пальцами рукояти рулей. Как же страдали эти люди, вспоминая
маленькую, зеленую, навеки недостижимую Землю!
Я обернулся к Андре:
- Почему такая печаль, мой друг?
- Я страшусь оставлять Жанну, - сказал он хмуро.
- Что за опасения! Неудачных родов давно не бывает.
- Да нет, не то!..
Он помолчал, словно колеблясь. Колеблется Андре лишь в случаях
исключительных.
- Перед женитьбой мы с Жанной запросили Справочную о нашей взаимной
пригодности к семейной жизни. И Справочная объявила, что мы подходим друг
другу всего на тридцать девять процентов.
- Вот как! Никогда бы не подумал.
- Мы сами не ожидали. Очевидно, влюбившись, мы не замечали, _ч_т_о
нас разделяло. Я был как пришибленный. Жанна плакала.
- Помню, помню, перед женитьбой ты ходил мрачный...
- Будешь мрачным! Соединиться, имея прогноз, что брак неудачен!..
Потом я сказал Жанне: ладно, пусть тридцать девять, да наши, в старину
люди сходились при двух-трех сотых взаимного соответствия, ничего -
жили!.. Она твердила, что мы друг другу быстро опротивеем, но я настаивал
- пришлось ей уступить... Первые недели совместной жизни мы сдували друг с
друга пушинки, во всем взаимно уступали, только бы не поссориться. Потом
как-то остыли, и снова появился страх, не берут ли верх зловредные
шестьдесят один процент над дорогими тридцатью девятью? Мы опять запросили
Справочную. И что же? Взаимная наша пригодность составляла теперь
семьдесят четыре процента!
- Ого!
- Да. Семьдесят четыре. Нам стало легче, но не очень. Ты напрасно
улыбаешься. Пригоден я для Жанны или непригоден, но я не хочу ее терять. В
день, когда была решена поездка на Ору, мы получили последнюю справку:
наша взаимная пригодность достигла девяноста трех процентов - почти полное
единение. Но и семь сотых лежат камнем на душе. Конечно, если бы я
оставался на Земле...
- Все влюбленные глупы. Глядя на тебя, я радуюсь, что не влюблен.
- Это ругань, а не аргумент, Эли. - Андре уныло покачал головой. Я
еле удержался от смеха, такое у него было лицо.
- Хорошо, послушай аргументы. Слыхал ли ты легенду о Филемоне и
Бавкиде? Так вот, это была самая верная супружеская пара среди людей, и
боги даровали им счастье умереть в один день, а после смерти превратили их
в дуб и липу. Ромеро собрал все данные о Филемоне и Бавкиде и предложил
Справочной просчитать их взаимное соответствие. Угадай, сколько
получилось? Восемьдесят семь, на шесть сотых меньше, чем у тебя, чудак! Ты
должен петь от радости, а не печалиться!
На это Андре не нашел возражений, и я добавил последний аргумент.
Они, на Земле, чересчур уж подчинили машинному программированию все
проявления жизни. Я понимаю, совершаемую на Земле гигантскую работу по
управлению всеми планетами осуществлять без автоматов невозможно. Но зачем
отдавать машинному управлению те области, где легко обойтись собственным
чутьем и разумом?
Мы на других планетах действуем пока без Охранительниц и Справочных -
и не погибаем!
А когда я влюблюсь, я постараюсь ласкать возлюбленную, не спрашивая о
взаимной пригодности, - сила нашей любви будет мерилом соответствия.
Поцелуи, одобренные машиной, меня не волнуют! Я не Ромеро с его
увлеченностью стариной, но признаю, как и он, что многое у наших предков
было разумнее: они не программировали свои влечения.
Андре фыркнул:
- А что ты знаешь о старине? Ты же невежествен в истории. Откуда ты
взял, что наши предки не программировали общественной и личной жизни? А их
обязательные социальные законы? Их правила поведения? Их так называемые
нормы приличия? Разве все это не программа существования? Прошелся бы ты
по любому из старых городов! Да там каждый шаг был до ужаса
запрограммирован: переходи улицу лишь в специальных местах и лишь при
зеленом свете, не задерживайся и не беги, боше тебя сохрани остановиться
на мостовой, двигайся с правой стороны, а обгоняй слева - тысячи
мельчайших регламентаций, давно нами забытых. А их еда на торжественных
вечерах? Не то что программа - священный ритуал выпивок, закусок,
чередования блюд и спичей! Я утверждаю противоположное тому, что говоришь
ты: мы несравненно свободнее наших предков и наши машины безопасности и
справочные лишь обеспечивают, а не стесняют нашу свободу. Вот так, мой
неудачный машиноборец.
Мне трудно спорить с Андре. Он на доли секунды соображает быстрее
меня и бессовестно этим пользуется. Он не дает времени подумать над
возражениями.
- Мы отвлеклись от темы, - сказал я.
- Единственное, от чего мы отвлекаемся, - это от сна. Третий нас
ночи, Эли. Я лягу на кровать, а ты пристраивайся на диване, ладно?
Он ушел, а я задержался на балконе.
Когда Орион повернулся над головой, я лег на диван и заказал
Охранительнице музыку под настроение. Если бы Андре узнал, что я делаю, то
закричал бы, что у меня нет вкуса и я не понимаю великих творений. Он
обожает сильные словечки.
Что до меня, то я считаю изобретение синтетической музыки для
индивидуального восприятия величайшим подвигом человеческого гения. Она
лишь для тебя, другой бы ее не понял. И древние Бах с Бетховеном, и более
поздние Семенченко с Кротгусом, и штукари-модернисты Шерстюк с Галсы
творят для коллективного восприятия. Они подчиняют слушателя себе -
хватают меня за шиворот и тащат, куда нужно им, а не мне. Иногда наши
стремления совпадают, и тогда я испытываю наслаждение, но это не часто.
Индивидуальная музыка как раз та, какой мне в данный момент хочется.
Андре обзывает ее физиологической, но почему я должен бояться физиологии?
Пока я живу, во мне совершаются физиологические процессы, от этого никуда
не денешься.
Вскоре зазвучала топкая мелодия. Я сам создавал ее, Охранительница
лишь воспроизводила то, чего я жаждал.
Грустные голоса скрипок звенели, тело мое напевало и нежилось, за
сомкнутыми веками в темноте, вспыхивали световые пятна. Сперва все это
совершалось живо и громко, потом слабело, и я засыпал, борясь со сном,
чтоб ощущать по-прежнему музыку. "Завтра будет... Что будет?.. Завтра...
день!" - возникла последняя смутная мысль, и она отозвалась во мне
торжественно-радостной, радужно-зеленоватой мелодией.

10
Утром я узнал, что сегодня в средних широтах праздник Большой летней
грозы, и поспешил в Столицу. Андре с Жанной улетели на рассвете. Когда я
подошел к гостиничному стереофону, на экране показался смеющийся Андре.
- Ты так крепко спал, что нам с Жанной было жалко тебя будить. После
Веры приходи к нам.
На улицах Каира чувствовалось, что предстоят важные события, в
воздухе проносились аэробусы и авиетки, шумели крылья пегасов, извивались
молчаливые драконы.
Я вскочил в аэробус, летевший к Северному вокзалу, и полюбовался
сверху панорамой гигантского города. На земле Каир многоцветен и
разнообразен, с воздуха все забивают две краски - зеленая и белая, но
сочетания их приятны для глаз.
Мы обогнали не меньше сотни пегасов и летающих змеев, пока добрались
до вокзала. Экспрессы уходили на север поминутно.
Гроза по графику начиналась с двенадцати часов. На середине
Средиземного моря мы врезались в первый транспорт облаков.
Я знал, что с Тихого и Атлантического океанов заблаговременно подняты
тысячи кубических километров воды и что их неделями накапливают на водных
просторах, пока не придет время двинуть на материк. Но что и заповедное
Средиземное море стало ареной тучесборов, было неожиданно. На Земле
произошло много нового за два года, что я отсутствовал. Я пожалел, что
узнал о празднике поздно: хорошо бы слетать на Тихий океан посмотреть, как
гигантские облачные массы, спрессованные в десятикилометровый слой,
внезапно приходят в движение и, опускаясь с высоты, куда их загнали, бурно
устремляются по предписанным трассам в предписанные места.
Ветер был около тридцати метров в секунду, Средиземное море бурлило,
с каждым километром за окном становилось темней.
Через некоторое время экспресс повернул на восток и вырвался на ясное
солнце. Минут двадцать мы летели вдоль кромки туч. Я поразился, с каким
искусством формируют транспорты облаков, - километровая толща тумана
неслась таким четким фронтом, как если бы ее подравнивали год линейку.
Переход из темноты в ясность был внезапен.
В Столицу мы прибыли в одиннадцать и высадились на пересечении
Зеленого проспекта и Красной улицы. Чтоб не выходить на многолюдный в
праздники проспект, я свернул на Красную.
Это не самая красивая из двадцати четырех магистралей Столицы, но я
ее люблю. Невысокие - в тридцать-сорок этажей - здания вздымаются кубами и
многоугольниками, их опоясывают веранды высотных садов, уступы прогулочных
площадок. Мне нравится яркость этой улицы. Красный цвет содержит тьму
оттенков и полутонов. Одни здания взмывают малиновыми языками, другие
простираются стеной багрового огня, третьи пылают оранжевой копной - и
каждое не похоже на соседа.
Однако и на Красной было много людей. Полеты на пегасах я драконах в
Столице по-прежнему запрещены, зато сегодня жители высылали в воздух на
авиетках. Как всегда, усердствовала детвора, этому народу нужен лишь повод
для шума, а разве есть лучший повод побеситься, чем Большая летняя гроза?
Они отчаянно кувыркались над домами и деревьями.
1 2 3 4 5 6 7