Разумеется, если брать большое количество случаев, то в итоге оно может быть больше левым, чем правым, или больше правым, чем левым. Что может быть проще? Неужели людям не ясно совершенство логики вариалов?— Ваша логика совпадает с нашей только в области больших чисел, — ответил Артур. — В частных случаях у вас не действует закон достаточного основания.— Я все больше поражаюсь бедности вашего мышления, люди! — прогрохотал Левый. — Неужели ваш мир так скуден, что каждое действие в нем обосновано? А где же случайность, непредвиденность, невероятность, невозможность, все те милые неожиданности, которые приятно разнообразят существование? У нас для всего действует закон многосторонней необоснованности и только в целом, только в сумме все определено причинами. Я мог бы к этому добавить, что имеются правая и левая, передняя и задняя, нижние и верхние необоснованности и точно такие же верхние и нижние, задние и передние невозможности, но вряд ли вы поймёте это. Чётность осуществлений и отрицаний — вот главная черта нашего мира.— У нас чётность соблюдается не всегда, — заметил Артур.— Страшный мир! Мир, где правое может существовать независимо от левого! Мир, где низ и верх, предмет и его зеркальное изображение взаимно незаменяемы! Мир, где действие всегда равно противодействию, а следствие определяется частной причиной, а не всем целым! Жалею вас, люди! Ни один вариал и секунды не просуществовал бы в вашем худшем из миров!Артур собирался поблагодарить Левого за содержательный разговор, но Николай захотел узнать о математике в дзета—мире.— Не спорь, только слушай, — предупредил я. — Боюсь, в области математики придётся узнать особенно много правых и левых несуразностей, нижних и верхних чудовищностей!Николай молчаливо слушал, хотя это было нелегко. Мы с Жаком тоже еле сдерживались, один Артур выглядел спокойным: что мы слышали теперь, он недавно нам предсказывал. Один плюс один равнялось двум лишь в общем и целом, а в единичных случаях, если складывались правая и левая, нижняя и верхняя, передняя и задняя единицы, сумма составляла или снова один, или один с привеском, или привесок без единицы… Дважды два равнялось четырём лишь случайно. Зато если из двух вычиталось два, то часть единицы оставалась. В дзета—мире не существовало нуля и никакие вычитания не могли привести к полному уничтожению вычитаемого. Категорический запрет нуля являлся главной особенностью дзета—математики. Что где-то, как-то уже существовало — никогда, никоим образом, ни при каких условиях не может перестать существовать — её основная аксиома.— Ox! — сказал Николай. Он обалдело поглядел на Артура.— Дальше будет удивительней, — без улыбки предсказал Артур.После арифметических откровений мы без содрогания выслушали, что в дзета—мире существуют, собственно, две математики: элементарная, для повседневности, и высшая, для тонких структур. В высшей математике всякое сложение приводило к уменьшению, а всякое деление — к умножению. Левый проиллюстрировал это примерами. Деление вариалов на две части равнозначно появлению двух вариалов, и каждый новый вариал больше исходного, ибо часть больше целого. Распадаясь, тела увеличиваются, сливаясь, уменьшаются. Целое не объединяет, а пожирает свои части: А плюс А всегда меньше А, хотя насколько оно меньше, зависит от случая, и задачей высшей математики является выяснение этих конкретностей.— Вот видите, математика нашего мира проста и понятна, как, впрочем, и наша логика, — с торжеством закончил Левый.— Сожалею, что не могу того же сказать о вашей логике и вашей математике.На этом мы простились со вторым отцом города. Я чувствовал себя переполненным до тошноты. От услышанных парадоксов кружилась голова. Поджидавшие нас дзета—спутники устроили на лестничной площадке бешеную пляску. С добрую сотню разноцветных шаров, то ярко вспыхивающих, то погасающих до мерцания, носились вокруг, это тоже не способствовало успокоению. Николай, наоборот, пришёл в хорошее настроение. Он объявил, что после право-левых откровений в полусумраке правительственной резиденции душа отдыхает на вакханалии цветов и света. Я сказал:— Друзья, меня тянет на простор. Это алхимическое заведение, именуемое живым городом, действует мне на нервы. Хоть диковинного дзета—простора, но простора!И мы стали выбираться наружу. Вскоре мы опять были на дне исполинской чаши, огранённой гигантской горной цепью. И опять горы съёживались и опадали, когда мы летели к ним, и становились вблизи крохотными холмиками или камнями. И опять над нами было равномерно золотое, пустое небо, оно единственное не менялось при нашем движении. И опять нас сопровождали дзета—спутники и то, отдаляясь, росли и тускнели, то, приближаясь, уменьшались, вспыхивали, накалялись до огненной яркости. Меня охватывали новые ощущения, ещё день назад я не поверил бы, что они возможны…— Артур, — сказал я. — Дорогой наш теоретик, мудрый Артур Хирота, а не кажется ли тебе, что оба праволевых правителя в одном все-таки правы? Этот непрерывно меняющийся пейзаж, эта постоянная непостоянность!.. Любой прыжок — и иной мир! Нет, тут что-то есть! Просто надо привыкнуть, чтобы понять красоту дзета—мира!— Скоро ты объявишь, что до смерти устал от консерватизма родных галактических пейзажей и собираешься остаток жизни провести в дзета—мире, — иронически предсказал Артур. — И проделаешь, это не деловой прозой, приличествующей косморазведчику, а теперь ещё и разведчику иномиров, а в поэтическом исполнении. Я читал твоё увлекательное описание установки планет-маяков вокруг чёрного космопаука Н-115. И Немесида представилась мне земным раем, когда ты заговорил о ней белыми стихами.— Серыми, Артур. В университете я писал стихи и в простодушии думал, что они белые. Но мне доказали, что ни одна строфа не вышла из серости. А ты меня удивляешь, Артур Хирота. Тебе понравился мой отчёт о «чёрной дыре» Н-115?— Он меня поразил, — серьёзно ответил Артур. — Читая его, я пришёл к мысли, что проходы в иномиры надо искать у коллапсирующих звёзд, потому что звёздные катастрофы могут происходить только в областях, где космос ослаблен и где, стало быть, есть лазы в высшие и низшие измерения. Идея о неоднородной прочности вакуума в галактических просторах была мне подсказана твоим отчётом, Казимеж. Именно поэтому я и настоял в Большом Совете, чтобы начальником первой трансмировой экспедиции назначили тебя. Ты не всегда понимаешь огромное значение своих находок, но обладаешь врождённым даром такие находки совершать.— Благодарю. А мне почему-то казалось, что тебе неприятно, что в начальники экспедиции предложили не тебя, а меня. Занесу открытие этой ошибки в каталог других моих удивительных находок.Мы вели этот разговор на пригорочке — полчаса назад он казался гигантской вершиной, закрывавшей треть небосвода. В стороне Николай играл с вариалами, они, отдаляясь, росли, становились гигантами и, бегом возвращаясь, стремительно опадали. Мне все больше нравилось это зрелище. Дзета—мир заслуживал того, чтобы им любовались. Жак не вмешивался в разговор и не показывал интереса к пейзажу. Он о чем-то хмуро размышлял. Уставший от игр Николай, плюхнувшись рядом, поинтересовался, что его огорчает. Жак громко вздохнул.— Не огорчает, нет. Но эта беседа у Правого… Получается все-таки, что и у дзета—народов войны.— Подумаешь, войны! Сражения из-за идей! Ведь так объяснил нам Правый? Научные дискуссии — вот их войны. В этом антилогическом и минус-математическом мире мы, очевидно, встретимся и с псевдовойной.Жак качал огромной лохматой головой.— А если война настоящая, Николай? И если нас втянут в неё? Одно нападение уже было — вспомни радиала и светоморе. Разве взаимоотношения радиала и светоморя ограничились научной дискуссией?Я снова напомнил о правилах путешествия в дзета—мире:— Здесь наша позиция — нейтралитет. А если войны и вправду имеют характер научных дискуссий — что ж, с интересом послушаем, но постараемся никому не навязывать своих мнений. Глава четвёртаяСТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ В ДЗЕТА-МИРЕ 1 В день, когда в дзета—мире разразилась катастрофа, мы долго блуждали по нервам и жилам города, а потом отдыхали в помещении рядом со светостоловой. Это было нечто вроде колбы с суживающейся вверху горловиной. Вариалы забирались сюда без охоты, но это как раз привлекло нас, можно было побыть в одиночестве, не включая глубокого экранирования.Я лежал, заложив руки за голову, и смотрел на отверстие колбы, ставшей нашей спальней. Стенки колбы озаряло внутреннее сияние, слабый свет струился в их глубине, он был то фиолетовым, то синим, то голубоватым — сумрачные, нерадостные краски, лишь изредка на них накладывались оранжевые отблески, словно бы золото далёких ликующих зарниц, но и они лишь подчёркивали, а не смягчали общую безрадостность сумрака. И я думал, что если бы вариалы сами не порождали свечения, если бы не несли в своих полувещественных телах собственного источника радостных красок, то существование их стало бы мрачным, как бытие пещерных жителей в тёмных подземельях.И ещё я думал о том, как дальше вести себя среди дружелюбного, так не похожего на нас народа, чтобы и понять природу их бытия, и неловким вмешательством или чрезмерной любезностью не причинить вреда.Одна странность особенно занимала мою мысль. Мы четверо не раз прогуливались вне города. Уже не только мне одному нравились непрерывно меняющиеся пейзажи. Артур с Жаком тоже ими любовались. И нас постоянно сопровождали вариалы — но только сопровождали. Ни один самостоятельно не выбирался из города. Они не были прикованы к своему мрачному месту обитания физическими полями или, строгими запретами, но без нас его не покидали. Они, похоже, побаивались открытого пространства и ощущали в нас защитников от чего-то, что могло там грозить.Николаю показалось шуткой моё предупреждение, что гнев или смятение Правого может вызвать гибель городских зданий. Но чем дольше мы пребывали в городе, тем меньше он нравился мне. Это была, конечно, привычка осторожного косморазведчика, опасающегося всего неизвестного. И я ничего не мог с собой поделать: мы отдыхали в городе, не предостерегаясь глубоким экранированием, я мог бы включить его, чтобы избавиться от тревоги, но мне не хотелось отстраняться от тайных сил города, мне хотелось быть вне его.Артур мирно спал, Николай то закрывал глаза, то снова раскрывал их. Увидев, что я не сплю, он сладко зевнул и сказал:— Капитана трансмировой экспедиции что-то беспокоит. Чего тебе не хватает для спокойного отдыха, миропроходец Казимеж Полинг?— Мне не хватает запаха твоих духов, Николай Дион. Твоей бодрящей, стимулирующей, организующей кремонской эссенции.— Я оставил духи на «Пегасе», но если ты разрешишь полностью снять экранизацию… Не хмурься, шучу, шучу!Жак, лежавший у стены, поднял голову и пожаловался:— Мне тоже не хватает запахов! В дзета—мире отсутствуют ароматы. И город не пахнет, и растения на равнине…Николай не откликнулся. Он уже крепко спал. Он всегда засыпает мгновенно, проваливается в сон, как в пропасть, а не спускается в него как бы по лестнице, — я с Жаком именно так, постепенно, погружаюсь в сон.Жаку и мне не хотелось спать. Я сказал:— Поболтаем? Тебе нравится у вариалов? Совсем не то, что у светоморя с его бешеным шаром, правда?Жак задумчиво ответил:— Бытие вариалов напоминает картины на стереоэкране.— Разве тебе кажется, что вариалы — стереоизображения, а не реальные существа?— У них нет тела. О каждого из нас можно удариться, о них удариться нельзя. Сквозь них можно проскочить.— Сквозь воду ты тоже проскакиваешь. И сквозь воздух.— Вода и воздух не имеют формы. Вариалы обладают формой и цветом тела, а плотности нет… И ещё раз повторяю — ничто здесь не имеет запаха.— У тебя дьявольски вещное восприятие, Жак! Ты понял, что говорил Артур о вещной логике Аристотеля? Твоя логика ещё предметней! Ты словно толкаешься среди вещей, а не озираешь их. И мир, лишённый ароматов и плотности, теряет для тебя две трети реальности. Однако, дорогой, много существует такого, чего нельзя ни понюхать, ни потрогать, ни посмотреть, — и все это тем не менее реально! Любое силовое поле, например, материально, но невещественно, как говорит наш проницательный друг Артур.Добрый Жак никогда не обижался, он только вздыхал и смешно ерошил рукой тёмные кудри. Но сейчас он пребывал в каком-то особом настроении. Он казался взбудораженным и раздраженным. Он почти огрызнулся:— Не знаю, что ты находишь плохого в вещном восприятии, Казимеж. Между прочим, невещественные энергетические процессы я воспринимаю не хуже любого из вас. Я вот интуитивно чувствую, что сегодня в дзета—мире как-то неладно… Надеюсь, ты не отрицаешь интуиции?— Нет, конечно. И согласен, что интуиция — особая форма познания: восприятие невещественных взаимодействий в вещественном мире. Непосредственное ощущение зарядов и полей… А наши пять чувств — осязание, обоняние, вкус, слух, зрение — приспособлены лишь для познания предметов, а не полей. Здесь же, в царстве силовых взаимодействий, вещественность второстепенна, если Артур не заблуждается, а он так всегда безошибочен… Здесь органы чувств дают лишь поверхностное… Но что означает твоё интуитивное беспокойство, Жак?Жак погрузил пятерню в шевелюру и хмуро сказал:— Не знаю. Каждая волосинка вздыбливается и колется. Боюсь, что готовится очень плохое…Мне захотелось подразнить Жака. Нам обоим не спалось, а споры без иронии пресны. Я засмеялся:— Видишь ли, старина, в галактическом пространстве я немедленно забил бы тревогу, там твоё ощущение плохого равносильно предчувствию реальной беды. Но здесь следствия вовсе не следуют за причиной, да и посылка определяется выводами из неё, и вообще — ребёнок рождает мать… Если здесь телегу поставят впереди лошади, я не удивлюсь, ибо в круговороте взаимодействий все вытекает из целого, а не из частностей, а кто впереди, лошадь или телега, согласись, это частности… Ты, кажется, сердишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19