- поставить мат!
- Тебе не хватает парадоксальности мышления, - ласково сказал Штырeв. Пойдeм подышим.
Мы вышли на балкон.
- Плиты! - постучал по стене Штырeв. - Вредно для здоровья. Теплопроводность - ...., сейсмоустойчивость - ..., проводимость электромагнитных волн - ..., - он называл цифры, много цифр.
- Да, - сказал я.
- А вон Венера с Сириусом перемигиваются издалека, - указал Штырeв на звeздное небо. - Альфа Центавра угадывается. Ковши как на ладошечке. Семь лет назад и я звeздочку открыл, в международном каталоге значится, называется Валентилина. То есть Валентина Лилина сокращeнно.
- Да, - сказал я.
- Стихи пишешь? - вдруг спросил Штырeв.
- Нет, - соврал я.
- А я пишу.
Много звeзд сияет в небе.
Звeздам в небе вроде тесно.
Но сумеешь стать звездою
И тебе найдeтся место!
прочeл он негромко, с вдохновением.
За полчаса стояния на балконе выяснилось, что Штырeв не только открыл звезду, не только пишет стихи и играет в народном театре, выяснилось, что он обладает познаниями практически в любой сфере человеческой деятельности, при необходимости он может заменить в родном совхозе и электрика, и механика по тракторам и комбайнам, и кузнеца, и плотника, и фельдшера, и самого директора - а необходимость эта возникает часто, потому что народ, увы, запоям подвержен. Выяснилось также, что он рисует масляными красками пейзажи и портреты, сносно играет на скрипке, удовлетворительно на фортепиано и почти профессионально на балалайке. В свободное же время он занимается городошным спортом, гирями, играет в футбол, бегает на лыжах - и чемпион межрайонных соревнований по "охоте на лис". Выяснилось также, что он глубоко изучил противоречия современной жизни, написал об этом книгу размером в полторы тысячи страниц, но не для опубликования, а - направил еe в самые верха в трeх экземплярах. Через месяц приезжали какие-то люди, долго беседовали со Штырeвым и уехали с лицами совершенно недоумeнными.
Он бы много ещe рассказал мне, наверное, но тут отец позвал его.
А рано утром он уехал.
Что с ним сейчас, точно не знаю. По слухам, жив, и в свои шестьдесят пять лет организовал фермерское хозяйство - вдвоeм с тридцатилетней женой. Три раза подвергался нападениям: соседей-поселян, райцентровских рэкетиров и налоговой инспекции. Все три нападения отразил, хоть и с потерями, и собирается растить на бывших богарных землях орошаемое сорго...
Он был первым, а потом не раз я встречал людей, которых мысленно называл Универсалами.
Откуда брались они?
Возможно, сами сложившиеся условия реального социализма способствовали этому. Было ведь так, что, сколько ни работай, больше зарплаты и почeтной грамоты не получишь. Уравниловка, однако, позволяла не загибаться на одной работе, она высвобождала людям время, энергию и желание проявить себя ещe в чeм-то. И они развивали свои таланты. Эта многогранность, многоликость стала основой необыкновенной артистичности человека позднего советского и постсоветского периода. Сегодня он академик - и решает теорему Ферма, завтра он герой - и прыгает на досуге с парашютом, послезавтра он мореплаватель - и пересекает на надувной лодке Азовское море для собственного интереса, а вернувшись домой, он плотник, и своими руками то лоджию оборудует шкафчиками, то веранду мастерит на скромной своей дачке... При этом человек-универсал неизбежно общался со множеством людей, перенимал их манеры, привычки, выражения - и мог считаться своим в самых разных компаниях. Отсюда и артистизм, который и выручил многих во время наступившего дикого первоначального капитализма (см. очерк "Делец-Самоуничтожитель"), когда понадобилось, научным языком говоря, выполнять ради хлеба насущного самые разные ролевые функции.
Универсал - тип широкий, включающий в себя другие типы, универсалами в той или иной мере были все мы и пока ещe остаeмся. Поэтому не вижу смысла долго распространяться о том, что всем известно. Замечу только, что в универсализме этом в самые глухие времена проявились парадоксальным образом какие-то, не побоюсь выразиться, возрожденческие тенденции. В каждом Леонардо да Винчи сидел!
Теперь будет, конечно, не то, поэтому и тон очерка моего, я чувствую, печален. Если мы решили (а нам сказали, что мы так решили) идти путeм так называемых высокоразвитых стран, то неизбежна тенденция к узкой специализации всех и каждого, и настоящего универсала можно будет только с большими стараниями отыскать или в среде какой-нибудь богемы, или где-нибудь на помойке, где бывший обнищавший инженер бродит, выискивая детали для оригинального летательного аппарата, который он строит вот уже седьмой год.
Впрочем, может, это бродит не Универсал, а Энтузиаст, о котором речь впереди.
Ф. ФИЛОСОФ
Настоящего русского философа - как тип характера - не следует путать с философом-профессионалом. Они, конечно, если употреблять терминологию Брэма, относятся к одному отряду и семейству, но это разные виды, которые можно назвать filosofus vulgaris (философ обыкновенный) и filosofus naturalis (философ натуральный, природный; есть и разновидности: felis - дикий, и domesticus - домашний).
Философ обыкновенный (Ф. О.) обитает в университетских зданиях, пишет статьи и книги, внешний вид чeтко не определeн. Питается свальными отбросами чужих знаний. Философ натуральный, Ф. Н., обитает на кухнях многочисленных знакомых, иногда дома, изредка на работе, книг не пишет презирая. Питается экологически чистым соком собственного ума и отборными продуктами мыследеятельности титанов ума. Ф. Н. обычно бородат. Борода его небольшая, густая, дерзкая. Она достаточно опрятна, но под нижней губой обязательно имеется клочок, торчащий дыбом для того, чтобы философу прикусывать его. Он знает, что вид у него при этом становится высокомерный, а иногда и просто отталкивающий, но данного эффекта философ и добивается. Он и бороду-то заводит, чтобы всякий, кто на него посмотрел, тут же почувствовал себя вдруг уязвлeнным и обиженным - и сейчас же начал бы на философа наскакивать с глупыми опроверженьями; ощущение антипатичного к себе отношения со стороны окружающих есть обязательное условие его существования, накаляющее льдяным хладом морозную жуть его космического ума.
Если же он без бороды, то, значит, она у него просто не растeт (или каверзным образом придаeт лицу его мягкость и благообразие). Тогда философ ищет иной способ глубокомысленно обезобразить лицо. Он или жуeт спичку, невероятно изгибая при этом губы, или отвратительно прихихикивает, или придаeт глазам особый прищур насмешливого идиотизма, который должен ясно показывать собеседнику, что это точное отражение выражения глаз собеседника. Правда, собеседник не всегда это понимает и иногда идиотизм философа принимает, по недомыслию своему, за чистую монету (что философа лишь забавляет).
Быт философ презирает, но часто, как ни странно, он женат. Может, для того, чтобы иметь всегда под рукой такой аппетитный объект наблюдения, как абсурд семейной жизни.
Не читая систематически книг, он откуда-то знает множество имeн - и способен сутки говорить одними цитатами. Раз в пять лет он сочиняет эссе на тему судьбы и смерти и тайно посылает в какой-нибудь журнал усмехаясь. Так же усмехаясь, он получает свою десятистраничную рукопись обратно; усмехаясь, читает ответ неведомого редактора о том, что прежде, чем браться за словесные мыслеизвержения, следует освежить школьные знания относительно орфографии и пунктуации.
По профессии же философ может быть кем угодно: звукооператором на радио, вольным художником, проводником поезда, сторожем, бухгалтером. Деньги он, само собой, считает мусором, но без денег сидеть не любит - и, как правило, очень недоволен насчeт дать взаймы. Бывает, всe же, даeт. Чем более чужда ему среда производственного обитания, тем полнее чувствует он своe одиночество. Для интеллектуального же общения он навещает тех людей, уровень образования которых достаточен для поверхностного хотя бы разговора.
Беда, когда каким-то случаем в одном обществе оказываются два настоящих русских философа. Короткими ударами косноязычных фраз они сперва прощупывают друг друга. Кстати, речь настоящего русского философа весьма часто несвязна, ибо вспышки мысли не могут быть красиво оформлены: это не магазинная витрина! Это знак, это иероглиф, за которым целый пласт невыразимой внутренней протоплазмы! Часто эта речь, к тому же, тиха - чтобы переспрашивали. И совсем уже хорошо иметь какой-то дефект дикции: шепелявость, картавость или то и другое разом.
Итак, сошедшиеся два философа прощупывают друг друга, вскользь упоминая десятки имeн, ни одного из которых окружающие вовек не слыхали, упоминая названия философских трудов и залезая в дебри древних учений (ибо настоящие философы, можно сказать, политеисты, они знают всe сразу - ничему одному полностью не веря, а веруя лишь в нечто своe собственное, чему просто не пришло ещe время дать имя). Эти вылазки дают им понять, что они - одного сорта, одной крови. После этого они начинают нарочито болтать бытовую чушь, показывая этим, что в присутствии другого просто невозможно говорить о чeм-либо серьeзном, они ещe более иронично, чем всегда, покусывают клочок бороды, глупо прихихикивают и напускной идиотизм в их глазах достигает полного правдоподобия.
При этом каждый настоящий философ, увы, всe-таки живeт в обществе и то и дело с недоумением обнаруживает, что он вынужден исполнять какие-то гражданские, семейные и личные обязанности. И выполняет он их, как правило, хорошо, даже очень хорошо - чтобы не переделывать, чтобы отвязаться раз и навсегда! Но в том и парадокс, что философу, учитывая его репутацию человека исполнительного и обязательного, тут же подсовывают новое дело. Он и его с презрением приканчивает, а ему - третье! И чем больше он эти самые дела ненавидит, тем больше у него этих самых дел, и жизнь философу начинает казаться не просто абсурдом, а абсурдом в квадрате, но именно эта мысль его и успокаивает.
Я знал двух таких настоящих русских философов. Я встретил их как раз в тот момент, когда они сошлись в одной компании, до этого друг о друге не зная, но, однако, слыша.
Николай Малаев и Михаил Калаев, так назовeм их, не трогая настоящих имeн.
Николай Малаев 17 сентября 1978 года пришeл к женщине Екатерине. Ему было под тридцать, но он был уже вполне философ. Он говорил, естественно, о смерти, потому что знаком был с Екатериной только неделю, зашeл лишь второй раз, поэтому сразу же следовало ей объяснить, кто он такой, чтобы она не питала глупых надежд на "нормальные" отношения.
- Смерть есть любовь, - объяснял Малаев. - А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии. Он притягателен не своей сладостью, а своей болью. Но я не верю в смерть и не верю в оргазм. Это обман. Есть - жизнь. Но и жизни нет - в тех представлениях, в каких мы еe представляем.
Екатерина выслушала и сказала:
- Тебя бы надо с Калаевым свести. Очень похоже рассуждаете.
- Тема одна, а толкований много. Этого не может быть, - снисходительно оскорбился Малаев.
А 16 марта 1981 года уже Михаил Калаев зашeл к Екатерине.
- Оптимизм есть несомненный идиотизм, - говорил он. - Но идиотизм есть состояние блаженства. Следовательно, тот, кто не хочет быть оптимистом, отвергает для себя блаженство. Следовательно, когда говорят, что оптимистом быть в наше время трудно, то ошибаются! Трудно быть пессимистом, поскольку жизнь постоянно подсовывает нам эрзацы радости в надежде вызвать идиотическую слюну вожделения. Например, твоя грудь. Я говорю не как мужчина, а как мыслитель. Твоя грудь. Оптимист принимает еe за должный подарок судьбы. Пессимист же видит в ней обман, мираж, - и ему хочется разрушить, чтобы... О чeм я?
- Тебя бы с Малаевым свести, - вздохнула Екатерина. - Вы так похожи. Он тоже страшно умный.
- Нет ничего унизительнее слова "тоже"! - обиделся Калаев.
4 апреля 1986 года Николай Малаев зашeл к женщине Софье.
- Смерть есть любовь, - объяснял он ей. - А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии...
И так далее.
- А ты не знаком с Калаевым? - спросила Софья.
- Что-то слышал, - неохотно ответил Малаев. - Как я понял: заурядный человек, но с претензиями.
К этой же Софье (такие совпадения в интеллектуальной среде не редкость) зашeл через некоторое время, а именно 30 декабря 1987 года Михаил Калаев.
- Оптимизм есть несомненный идиотизм, - говорил он. - Но идиотизм есть состояние блаженства...
И так далее.
- Вот бы вас с Малаевым познакомить! - сказала Софья, думая о чeм-то своeм. - Вы бы нашли общий язык.
- Я о нeм слышал. У нас разные языки! - отрезал Калаев.
Время шло. Малаев и Калаев мудрели. Взрослели. И даже уже, можно сказать, старели.
12 августа 1996 года Михаил Калаев зашeл к девушке Елизавете.
- Оптимизм есть несоменный идиотизм, - сказал он, жуя поседевший клок волос на нижней губе. - Но идиотизм есть состояние блаженства... Вот твоя грудь...
И так далее.
- Как вы интересно говорите! - уважительно восхищалась девушка Елизавета. - Недавно, в пятницу, 24 января 1995 года, у меня был Николай Малаев. Слышали? Вот бы вам познакомиться!
- Да, что-то слышал, - скривился Калаев.
- В ноябре у меня день рождения, - сказала Елизавета. - Приходите, он тоже будет.
- Может быть, - обронил Калаев.
Малаев тоже получил приглашение.
С августа до ноября Малаев и Калаев безвылазно сидели в библиотеке. Выходя покурить, Калаев часто встречал лысого человека профессорского облика. Через пару недель они стали здороваться, а через месяц разговорились. Выяснилось, что у них общие интересы.
- Не так страшен дилетантизм в философии, - сказал Калаев, - сколько квазиавангардная ортодоксия! Дилетантизм впрыскивает свежие идеи. Ортодоксы зацикливаются на чeм-то одном, но зато умеют завернуть это в якобы оригинальную упаковку. Есть люди, умеющие свои банальности преподносить, как бы вам это сказать...
- Совершенно с вами согласен! - кивал лысый профессор. - Есть такие люди, но они не стоят внимания!
Настал день дня рождения у девушки Елизаветы. Калаев шeл с цветами и шампанским, на устах его была усмешка по отношению к глупому ритуалу потому что вообще-то Калаев дней рождения не признавал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22