Наоборот, скорее уже хотелось разделаться с врагом, чтобы зажить прежней счастливой, свободной, хотя и не совсем благополучной жизнью. Жили б да жили без войны, — и с чего она вдруг?.. А?
27. Дом
Андрей Ильич как бы этого ничего не замечал, хотя о назначенном сроке слышал, хотя и видел, что день ото дня убывает масса беженцев, живших в его подворье; они ночами, обходя заставы и патрули, выбирались через межгорье, шли в Сарайск.
Он натаскал за время перемирия со всей округи множество строительных материалов, они заполнили уже весь двор.
Будущий дом он видел ярко и живо.
Забор в будущем он убирал. Перед домом, обращенным фасадом на восход, — зеленая лужайка, спускающаяся к оврагу. Никаких деревьев и цветов, зеленая лужайка. Цветы — у крыльца, две пышных клумбы по бокам. От крыльца спускается лестница из каменных плит. По краю оврага — деревянные перила со столбиками, каждый столбик узорно изрезан, с набалдашниками. Перила — чтобы не упасть Тяме и Алене, чтобы гости могли любоваться на виды безопасно.
Беседка, решетчатая, увитая плющом, а из беседки спуск уже непосредственно в овраг, деревянные ступени то вправо, то влево, потому что по прямой слишком круто, с площадками — как в многоэтажных домах. В овраге будет устроено озерцо с чистой проточной водой и, возможно, с рыбой. Когда Тяма подрастет и станет мужественным и смелым, он сделает для него с края оврага трос, на тросу — кольцо. Тяма уцепится за кольцо, со свистом слетит вниз и бултыхнется с визгом в озерцо. Кольцо же обратно подтягивается веревкой. Попробует забаву и сам отец — со строгим, но смущенным видом. Предложит кому-нибудь из гостей. Гость возьмется, не желая показывать страха, но коленки будут подрагивать, он будет посматривать вниз, похохатывая и бодрясь. И, решившись, сделает вдруг сосредоточенное лицо — и полетит, и где-то на середине, когда поймет уже, что останется цел, загигикает, ухнет, взвизгнет — и бултыхнется, а потом вылезет поспешно, чтобы еще, дети его будут клянчить: папа, дай нам, дай, дай! А он, возбужденно отвечая: сейчас, сейчас, проверить надо, это вам не просто игрушка! — будет летать и летать, бултыхаться и бултыхаться, а вернувшись домой, в город, долго еще будет рассказывать об этом удовольствии, детски блестя глазами — соседу, например, по длинному столу во время совещания, а начальник цыркнет: Постопопов! Опять о бабах треплемся?.. Знал бы ты, дурак! — взглядом ответит ему Постопопов, но тут же, однако, примет виновато-деловитый вид да еще с видом укоризны: обижаете, только лишь о делах разговариваю, какие бабы?
Столбики для перил Андрей Ильич уже выточил на токарном станке (подарил на летнее время Глопотоцкий), точил он их восемь дней без передыху, так увлекся, что почти не ел ничего, на ходу пожует хлебца и вареных картофелин, которые даст ему Алена, и опять за работу. Он поставил столбики, но материала для самих перил и беседки пока не подобрал, боялся, что на сам дом древесины не хватит. Поэтому обработал пока землю под лужайку, засеял лучшими травами с окрестных пустырей, и травы тут же начали всходить.
С трех остальных сторон Андрей Ильич запланировал сад. Сад в общем-то уже был, но требовалось его окультурить. Посадить кроме двух чахлых яблонь и трех вишен-расплеток груши, сливы, персики и виноград. Он приживается в наших местах, если за ним ухаживать. Подумав о будущем винограде, Андрей Ильич тут же запланировал производство домашнего вина, тут подойдет сорт «Изабелла», у его товарища в городе Владимира Ойценко растет в саду эта «Изабелла», дает хороший сок, из которого получается хорошее вино.
Он бросился сбивать бочки для вина, взяв за образец старую бочку из-под солидола, он гнул и вытачивал дощечки, подгонял друг к другу, стягивал обручами, склепывал их, смолил, налил воды — и она хлынула из тех щелей, которых, вроде, и не видно было. Наверное, не тот материал, подумал Андрей Ильич. Надобно ясень или дуб. Для проверки он налил еще воды — она вытекала меньше. Осененный догадкой, он все подливал и подливал воду. На шестой день бочка, просыревшая и уплотнившаяся, почти совсем перестала течь. Но, тем не менее, впредь следует проконсультироваться со знающими людьми, решил Андрей Ильич.
Оставив бочку, он написал Ойценко с просьбой приезжать в гости и привезти рассаду винограда, если ж не получится приехать, пусть пришлет рассаду почтой в посылке.
Кроме винограда, персиков и груш, будет участок огородный, для помидор, лука, огурцов, перца, баклажанов и т.п. Его надо будет вскопать, унавозить, потому что почва тут скудная, с песком. За два дня он вскопал этот участок, мешками таскал навоз из сельского товарищества «Пересвет», за восемь километров. Унавозил.
Пора теперь вплотную браться за дом, с такой мыслью он проснулся однажды. Вышел на крыльцо умыться из рукомойника и увидел опустевшие хозяйственные постройки — ведь никого уже не оставалось в подворье из беженцев. Он подумал, что невозможно без того, чтобы не завести скотину.
— Ты как насчет скотины? — спросил он Алену.
Она пожала плечами.
— Заведем! — воскликнул Андрей Ильич.
Весь день он бешено работал.
Один хлев, большой, был сооружен из обмазанных глиной прутьев, подобных прутьев на склонах оврага полным-полно, он нарубил их и стал ремонтировать, оплетать стены, обмазывать глиной, потом побелил известкой, потом починил крышу, уложив в худых местах соломы, стараясь, чтобы стебли растений располагались вдоль: так вода будет стекать.
Этот хлев был для коровы и с загоном для овец. В другом же сарае бог весть когда стояла лошадь: ясли, хомут на гвозде, телега в углу о трех колесах. Андрей всего за два дня починил и конюшню, и телегу, и, как сумел, наладил упряжь. А курятник и так был исправен, куры жили, ничего.
Ему было так невтерпеж наполнить двор животными, что он даже забыл о том, что коров и овец покупают, ему хотелось сейчас же. Да и денег нет. И вот ночью он пошел к тому же товариществу «Пересвет», вывел из неохраняемого коровника самую лядащую и худую коровенку, привел домой. В ту же ночь он отогнал от товарищеской отары пяток куршивых овечек. Конь же сам просился в руки: пасся без привязи возле сельского кабака, хозяин-старик (или присмотрщик от товарищества) храпел рядом средь травы, задрав в полную луну щетинистый подбородок. Этот мерин показался Андрею Ильичу ахалтекинцем, он вскочил на него, конь — как почувствовал необычное отношение к себе — вдруг гордо топнул копытом. Старик открыл глаза.
— Ты куда? — спросил он.
— Уезжаю, — сказал Андрей Ильич. — Совсем заморили коня.
— Вернешь мерина-то? — поинтересовался старик.
— Нет!
— Ну и хрен с ним, — сказал старик, переворачиваясь на другой бок.
Возникла проблема кормов. В одну из ночей Андрей Ильич на коне, которого назвал без хитростей Конь, запрягши его в телегу, привез из того же товарищества для птицы пшена и проса, для Коня овса, для коровы соль-лизунец, траву же она сама щиплет, пасясь у дома. Причем Андрей Ильич собирался со временем продукцию своего небольшого хозяйства отдавать в товарищество, оставляя семье на пропитание, и так рассчитаться за взятое.
В три дня животные заиграли плотью: корова округлилась боками и то и дело мычала, требуя дойки, Андрей Ильич доил со слезами умиления на глазах (Алена не умела и отказалась), овцы закурчавились и брыкались, будто им баран понадобился, куры гомонили, принося в день по два-три яйца каждая.
Андрей Ильич все это делал наскоро, в каком-то предварительном экстазе, с любовью, но любовью еще не полной, полную же любовь он хотел переключить на дом.
И вот увидел: пора, пора, двор почти готов, по крайней мере имеет вполне обихоженный вид. В будущем, конечно, он поставит новые сараи, бревенчатые, земляной пол в них заменит на дощатый, крыши покроет черепицей, которую научится делать сам. Да вот кстати, кстати! — и он, припомнив кое-какие знания, соорудил во дворе что-то вроде печи для обжига. Не кустарную печь, а на электричестве, но потребовалось высокое напряжение. Неподалеку от Алениной Пр-сти проходила высоковольтная линия и стояла трансформаторная будка. Андрей Ильич открыл ее и протянул провода к себе в подворье — и для печи, а потом и для небольшого инкубатора, для электроподогрева воды, да мало ли!
Для пробы он сформовал и отжег несколько черепиц, они получились такими удачными, что Андрей Ильич решил не только хозяйственные постройки, но и сам дом покрыть этой черепицей, делая ее так, чтобы одни черепушки были чуть посветлее, другие чуть потемнее — можно выложить узор!
После этого он взялся за углубление и укрепление фундамента, но тут вспомнил, что под домом существует лишь убогое подполье, просто яма, в которую клали продукты, отодвигая доску в полу. Тогда Андрей Ильич разобрал пол и стал рыть погреб. Но подумал, что погреб должен быть с ледником, и под домом ему тогда быть не годится — холодить будет. Тогда зарыл яму, закрыл досками, стал рыть новый большой погреб возле дома: для картошки, для вина, фруктов, овощей, яиц, масла, молока...
Осталось самое приятное: дом.
В нем будут два этажа и мансарда. На мансарде будет его кабинет. Мансарда отапливаемая, можно жить и зимой. Поднимаешься по витой лестнице со второго этажа после трудового дня. Разжигаешь небольшой камин (большой будет внизу), ложишься на старинный диван с валиками, под персидский ковер, на котором пистолеты и сабли с узорочьем. У ног коричнево-красный верный сеттер Джим помахивает хвостом, глаз не спускает с хозяина. Уж холодком потянуло с осенних полей, Джиму хочется на охоту, но рано еще, не сезон, терпит хозяин, терпи и ты...
Метроном отщелкивает время. Книжные полки дразняще показывают себя тиснеными золотыми корешками. Возьмет из античности что-нибудь. Тацита какого-нибудь. Читает. Но вот дремота пришла, он тушит свет, гасит камин, спускается — ко сну. На второй этаж.
А первый этаж? Открываешь дверь и попадаешь в зал, в холл. Огромный ковер посредине, камин и кресла. Место для друзей, для гостей, для празднеств и бесед. Тут будут еще... Да, а на втором-то, на втором? Там — спальни. Пять спален, никак не меньше. Одна для них с Аленой, две для детей и две для гостей. Пожалуй, маловато даже. Семь спален. Или девять. Девять спален.
А гости приедут зимой.
Со скрипом растворятся ворота, залает, прыгая в сугробах, сеттер Джим.
Старый дружище Ойценко в медвежьей шубе вывалится из саней: сам медведь медведем, но меж тем уважаемейший гражданин Сарайска, бурной когда-то молодости и мудрой ныне зрелости человек, хоть иногда, как он говаривает, икнется-таки в сторону молодости с приятностью (покосившись пугливо на супругу Валентину, смуглянку, о которой и не подумаешь, что у нее двое почти взрослых детей). Алена встречает Валентину, щебечут, рады. Андрей и Владимир тискают друг друга, с удовольствием ощущает Андрей Ильич на своем лице, теплом из дома, поцелуй заиндевевших усов Владимира Васильевича.
— Веди, веди в дом, зазябли! — говорит Ойценко.
Ведут в дом.
А в доме уже ярко разведен огонь в камине, на столе все готово, Андрей Ильич вносит, прижимая к груди, большую оплетенную бутыль: первый урожай! — и ревниво, с трепетом создателя смотрит, как Ойценко задумчиво пропускает рдяную влагу сквозь мокрые оттаявшие усы, добавляя в вино снежной влаги.
— Что ж! — говорит Ойценко, одобрительно склонив голову, — и Андрей Ильич на седьмом небе от счастья.
До полуночи они степенно, семейно ужинают, а потом, уложив детей, как бы забывают о летах. Запрягу-ка я Коня! — вскрикивает Андрей Ильич.
— Вечно ты, — упрекает Алена, — гости устанут, а ты за баловство.
Но сама довольна.
И вот на Коне, запряженном в легкие скользящие санки, на могучем Коне, которому и десятерых мчать не в тягость, они летят по пустынным сугробам вдогонку за остановившейся луной. Алена хохочет алыми губами и белыми зубами, хохочет и, как в юности, запрокидывает бутылку шампанского, пьет из горлышка искрящуюся жидкость, она проливается на искрящийся ворот куньей шубы, и звезды искрятся, и снег искрится, и глаза ее искрятся, и душа Андрея Ильича искрится, и он приникает к ее губам, целует и не может нацеловаться, не может надивиться свежести ее губ.
— Ну, брат, ты, однако! — корит Ойценко. — Разлакомишь! А сам уж пожимает бархатную смуглую ручку супруги — словно в первый раз робкая ладонь гимназиста касается украдкой сухих и горячих, несмотря на сорокаградусный мороз, пальчиков гимназистки.
— Примерзнете друг к дружке! — оборачиваясь, кричит возница Мама (ах, да, Мамы ведь нет уже...) — и Андрей...
— Ты оглох?
— А?
Андрей Ильич очнулся.
В воротах, раскачивающихся и скрипящих от налетевшего ветра, стояла женщина в цыганской одежде.
— Я слушаю вас, — сказал Андрей Ильич.
— Цыган Рудольф не заходил к вам? — спросила женщина.
— Рудольф? Не знаю такого.
Женщина повернулась, чтобы уйти.
— Постой! — закричал Андрей Ильич.
Она повернулась к нему, усмехаясь, понимая, что он хочет полюбоваться ею.
— Ты не цыганка, — сказал Андрей Ильич.
— Почему?
— Цыганки такими не бывают.
Андрей Ильич действительно не верил в красоту цыганок, и его не убедили в этом ни француз Мериме, ни русский Лесков, ни молдаванин Эмиль Лотяну, ни многие, многие другие, изображавшие смертельно и роково красивых цыганок. В жизни он ни одной такой не видел. Он встречал худых смуглых женщин с золотыми зубами и ухабистыми повадками. Не то что красивой, он миловидной средь них не замечал. Поэтому он не верил, что эта смертельно, именно смертельно красивая женщина — цыганка.
— Ну что, — сказала женщина. — Пойдешь со мной?
Это приютившийся в казенной квартирешке и на казенной службишке человек дорожит своим временным углом и временным куском хлеба, человек же своей воли и свободы, человек, сам себе построивший дом, имеет смелость взять все в одночасье и бросить. И Андрей Ильич понял, что судьба, вдруг начавшая кидать ему козырных королей, пошла с самого главного туза, испытывая его: сумеет ли принять ее подарок?
— Пойду, — сказал он. — Жене только скажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11