— Если не промокли, — сказала она. — Сейчас посмотрю.
И раскрыла сумочку. В ее ладошке оказался сначала баллончик со слезоточивым газом, торопливо брошенный обратно, и лишь потом — пачка длинного «Салема».
— За тридцать? — поинтересовался он.
— За пятнадцать.
— В «Людмиле»?
— Ага, — кивнула она, протягивая сигарету.
И добавила, как чужестранка:
— Однако цены у вас!..
Он чиркнул зажигалкой и выдал традиционную шутку:
— Патриотическая.
Зажигалка была самая обыкновенная — дежурная тайваньская штамповка с доисторическим колесиком, но обклеенная яркой пленкой в виде американского государственного флага.
— Уезжаешь? — неожиданно спросила она, сразу переходя на ты.
— Да, — сказал он с откровенностью идиота. — Сегодня точно решил: уезжаю.
— Туда? — спросила она многозначительно, чуть скосив глаза в сторону зажигалки.
Потом глубоко затянулась и, выпустив в сторону дым, провела по губам кончиком очаровательного язычка.
Он ощутил горячий прилив страсти и, не контролируя себя, схватил ее за мокрые плечи, притянул, почти прижал к груди.
Ее глаза, темные настолько, что посреди радужки едва выделялся зрачок, матово поблескивали двумя спелыми вишнями. Она не прятала их. И губы она не прятала тоже. Влажные, ждущие, полураскрытые… Жаркое дыхание с ароматом дорогого ликера, волосы, пахнущие дождем и сиренью, вздрагивающие плечи… Ах, какая душная, душная ночь! Душная до озноба…
— Ты что-то спросила? — Он словно очнулся. — Ах да! Куда я уезжаю. Нет, не туда. Дальше.
— Дальше?
В голосе ее было удивление, но удивление человека знающего, а не то растерянное недоумение, какое бывает, если брякнешь, не подумав, первому встречному какую-нибудь мудреную непонятицу.
И он разъяснил уже со всей откровенностью:
— Я решил наконец отправиться в другой мир.
— И я, — она трогательно прильнула к нему. — Я тоже. Давай уйдем вместе прямо сегодня.
— Давай. А почему сегодня?
— Сегодня Особый день.
— Самый Особый? — спросил он, замирая.
— Да, милый, да! — Она не говорила, а еле слышно дышала ему в ухо. Именно сегодня туда уйдет каждый четвертый.
«И мир изменится», — продолжил он про себя, но она услышала и кивнула.
И тогда между ними больше не осталось преград. Совсем не осталось. Потому что они узнали друг друга.
Вся одежда вымокла насквозь. Его легкие летние брюки прилипли к ногам, и тепло ее тела он почувствовал так, как если бы они разделись. Ее плечи, грудь, бедра, живот были горячими, а еще был маленький сладостный островок — очень горячий. Потом он понял, почему так сразу смог почувствовать ее призывный жар: под тонкой промокшей синтетической юбкой больше не было ничего, только этот волшебный треугольник.
— Я хочу тебя, Давид! — шепнула она и захватила пылающим ртом его пересохшие от нетерпения губы.
— Что, прямо здесь? — спросил он, тяжело дыша, но все же сумев прервать поцелуй. — Ты шутишь, Анна?
— Вовсе нет, — вполне серьезно откликнулась она. — Два часа ночи.
Их руки, пробежав пальцами по спинам друг друга, спустились ниже. Он сжимал в ладонях восхитительные круглые половинки и чувствовал волшебные касания пробирающихся под ремень ноготков.
На влажной земле, светя в ночи оранжевыми огоньками, догорали две длинные белые сигареты…
О, этот быстрый упругий язычок! О, эта мокрая ткань, закатывающаяся вверх по бедру! О, эти трепетные складки обжигающей плоти!..
— Давай не так, — выдохнула она, когда он уже слился с нею и восторженно замер, опершись на спинку лавочки.
Она заставила его сесть и села сама, а потом лечь, и скамейка была шершавой и жесткой, а потом они снова стояли, но уже по-другому, и снова сидели — иначе, совсем иначе, и каждый раз это было как вспышка звезды, как взрыв гигантской вакуумной бомбы, втягивающей в себя, поглощающей весь мир, это было как скачок по ту сторону, как провал в небытие и возвращение назад. А они оба знали, что это такое, и он и она помнили, как это: уйти и вернуться обратно. Они не знали только, что любовь и смерть — это почти одно и то же. Потому что смерть они не называли смертью — среди Посвященных это было не принято. А любовь… Наверно, за долгие восемь лет они просто забыли, что такое любовь. И теперь наслаждение длилось и длилось. И почему-то за все это время по бульвару не прошел ни один человек, или они не видели их, и только несколько раз с характерным звуком прошелестели широкие мягкие шины роскошных иномарок, да однажды прогрохотал по стареньким рельсам безумный ночной трамвай, светящийся и нарядный, как китайский бумажный фонарик, а с деревьев срывались капли, и вдруг этих капель сделалось больше, еще больше, и стало ясно, что это снова пошел дождь, и она закричала.
Некоторое время они шли молча. Потом он спросил:
— Мы идем к тебе домой?
— У меня теперь нет дома. Просто нужно зайти в одно место. Это близко.
— А нужно ли? — усомнился он.
— Нужно, — ответила она, и они снова помолчали.
— Помнишь рассказ О'Генри «Фараон и хорал»? Очень трудно достичь именно того, к чему отчаянно рвешься.
А как только оно становится тебе не нужным, вдруг само падает к ногам.
— Что ты хочешь сказать? — настороженно прищурилась она, поворачиваясь к нему и даже останавливаясь. — Я подумала о том же. Я вернулась в ваш мир недавно, но почти сразу решила бежать. Мне снова стало невыносимо, понимаешь, невыносимо в этой реальности. А теперь, с тобой… Слушай! Я тоже не хочу уходить, правда… Значит, кто-то поможет нам?
— Очевидно, — сказал он, уже понимая, кто. — А ведь порою так трудно найти свой, настоящий, правильный путь туда.
— Да что ты! — улыбнулась она. — «Избравший путь, да пойдет по нему вдаль. И еще дальше». Не нами сказано.
Теперь уже он остановился и пристально посмотрел на нее. Потом сказал:
— Суицид — великий грех. Неужели ты совершишь его вторично?
Обо всем, что касалось смерти, они говорили донельзя вычурно, наиболее далекими от жизни фразами.
Она ничего не ответила, и через какое-то время, старательно подыскивая слова, разговор снова продолжил он:
— Почему ты была… так странно одета? Ты всегда так ходишь… летом?
Собственно, он хотел спросить, почему она без трусов, но это прозвучало бы ужасно грубо, и потому он мялся. Но она поняла.
— Я сбежала от одного человека, который хотел меня изнасиловать.
— Изнасиловать? — тупо переспросил он, но интонация получилась такая, словно он удивился и не поверил.
Она поняла по-своему. Она и говорила-то теперь сама с собой.
— Н-ну, не совсем так… Просто когда я уже почти отдалась ему, вдруг поняла… даже не могу объяснить, как…
А действительно, как я это поняла? Наверное, просто чутье. Как у собаки. Я вдруг почувствовала, что он из этих, из охотников… за нами. Понимаешь?
— Понимаю. И ты сбежала?
— Ага.
— И это было совсем недавно.
— Ну конечно.
— И мы идем теперь туда же? Здорово.
— Что здо… — начала было она и вдруг поняла.
— Пошли назад, сейчас же, поехали ко мне! — проговорил он быстро.
Но было уже поздно. Они вышли на Садовое кольцо. Оглянувшись, он увидел двоих в простой серой милицейской форме. Стражи порядка стояли почти у самого подъезда. Впереди, со стороны реки, появились еще двое таких же. Не многовато ли для трех часов ночи?
— Это тот самый подъезд?
— Да.
— Он сквозной?
— Да! Быстрее!
Глупость, полнейшая глупость. Он же знает этот подъезд. Здесь же Сахаров жил. Андрей Дмитриевич. Еще совсем недавно. А вдова и по сей день живет, Елена Боннэр.
И гэбульники здесь торчали и торчат днем и ночью, днем и ночью…. «Господи, Анна, ты с ума сошла? Куда ты ведешь меня?!»
Конечно их ждали внутри. Даже не у второй двери, а на лестнице, ведущей вверх. Эти уже были без формы — в характерных серых плащах. И тогда он выхватил пистолет и сразу начал стрелять. Он знал, что стрелять надо сразу.
С этими по-другому нельзя: никакие угрозы и предупреждения, никакие финты не помогут — во всех остальных случаях они опередят. Он выстрелил дважды, и оба искусствоведа в штатском — один повыше, другой пониже рухнули. Он даже удивился. Может, просто залегли? А милиция осталась снаружи и совсем не реагирует на выстрелы. Ну, понятно, те, что не исчерпали пока кредит народного доверия, были всего лишь статистами, загонщиками. Так чего же хотят настоящие артисты, чего хотят главные охотники? Очень скоро он понял и это, когда высокий резко поднялся, отвлекая внимание на себя, а второй, пониже и пошире в плечах, лежа и почти не шевелясь, выпустил прямо из рукава длинную очередь в Анну, точно в нее, только в нее, именно в нее…
«Ну, вот и все, — успел подумать он. — Давай, я жду. Почему же ты не стреляешь в меня, серый плащ? Патроны кончились?»
Коренастый искусствовед улыбался. Улыбался странно, загадочно, словно за этой улыбкой пытался скрыть что-то совсем другое. И, оглядываясь, Давид еще не увидел, а скорее почувствовал крадущегося сзади и понял, понял: его не хотят убивать, его хотят разлучить с нею, навсегда, хотят не дать им уйти вместе, а они умеют, умеют, сволочи, ему же говорили об этом… И он выстрелил назад, в нападавшего, а потом еще пулю — тому, кто убил ее, и еще пулю — второму, длинному, а последние две он оставил себе, но хватило одной, хватило…


МЕЗОЛОГ*


1
Москва. Четырнадцатое главное управление ФСБ (ЧГУ). Кабинет генерал-полковника Форманова

Начальник отдела спецопераций генерал-майор Владимир Геннадиевич Кулаков или, как звали его подчиненные, дядя Воша, еще в приемной ощутил смутную тревогу нехорошего предчувствия. Вместо знакомого адъютанта, исправно козырявшего всегда с улыбкой, но строго по форме, его приветствовала очаровательная блондинка в майорских погонах, забывшая подняться из-за стола навстречу старшему по званию и совершенно по-светски проворковавшая:
— Здравствуйте, Владимир Геннадьевич. Будьте так любезны, присядьте на минуточку. Алексей Михайлович немного занят.
— Он же сам вызвал меня, — озадаченно прокомментировал эту просьбу Кулаков, но послушно опустился в мягкое кресло.
Блондинка нажала клавишу селектора изысканно плавным движением тонкой руки и почти пропела:
— Алексей Михайлович! Кулаков сидит напротив меня.
— Пусть посидит еще полминуты, — пробасил Форманов.
И Кулаков понял, что неприятности его ждут серьезные, вплоть до назначения на новую должность без повышения оклада жалованья.
Ну а когда вошел в кабинет, затосковал еще сильнее. На стуле у стены, как всегда, с идеально прямой спиною и фантастически мрачной рожей сидел Игнат Никулин, постаревший лет на десять. А вроде и не виделись-то всего год…
— Здравствуй, Володя, — сказал Игнат, вставая и протягивая длань.
— Здравствуй, Игнат, — ответил Кулаков.
Ну, слава Богу, хоть рукопожатие его осталось таким же крепким.
Самый знаменитый, старейший, можно сказать, легендарный агент ЧГУ. Никулин, Стивенс, Петров, Джаннини, Чуханов, Каргин, еще полтора десятка фамилий, которыми он успел обзавестись за жизнь, не говоря уже о кличках. Но среди кличек была любимая — Грейв, то есть могила в переводе с английского. Прозвище неслучайное, заслуженное. Ведь Игнат был одним из феноменов, с неизбежностью попавших в сферу поиска созданного еще при Горбачеве Четырнадцатого управления КГБ. Полную невосприимчивость Никулина к любым психотропным препаратам, то есть умение молчать всегда и везде, специалисты по чудесам и аномалиям из новоиспеченного главка обнаружили в картотеке ГРУ. А Грейв как раз трубил тогда якобы простым танкистом в Афгане. Ну, внедрили в его бригаду нужных людей, проверили. И действительно, под самыми новейшими уколами молчал этот человек. В тот же год его и вербанули. Молодой Володя Кулаков сам участвовал в той операции.
А почему столь уникальный специалист, успевший поработать на КГБ, ГРУ, ЦРУ, ИКС и еще Бог весть сколько иных организаций, в восемьдесят девятом, после изящно инсценированной гибели в Афгане, отправился по зарубежным тюрьмам и только больше года спустя вновь материализовался в Москве, Кулаков не знал. Но то, что все это время, вплоть до наших дней, Игнат Никулин был едва ли не главным оперработником и одним из главных идеологов уже нового, отделенного от Лубянки ЧГУ, — это начальнику особого отдела было хорошо известно. У Грейва не было своего отдела, но и Кулакову он не подчинялся — только напрямую Форманову. Уж больно разными делами они занимались. Дядя Воша — сугубо практическими операциями, Грейв — все время какой-то чертовщиной. От рассказов его об уже закрытых делах (впрочем, эти дела никогда не закрывались окончательно) веяло потусторонней жутью, и Кулаков инстинктивно сторонился Никулина, норовя лишь вежливо поздороваться с ним в коридоре. И вот: вызвали на ковер, посадили друг против друга. Значит, припекло.
— Ну как, прочел?
И Грейв кивнул на пластиковую папку с прижимными резиночками по углам, которую Кулаков держал в левой руке.
«Приплыли», — подумал дядя Воша.
Вопроса он ждал, но от Форманова и не вначале. Неужели даже для Грейва теперь именно это самое главное? Странная фантастическая повесть, которую ему поручено было прочесть, сидела в голове занозой, раздражающе непонятной и оттого мешающей думать. Ну да, автором ее был Михаил Разгонов, тот самый, что благодаря уникальному внешнему сходству почти пять лет выдавал себя за руководителя российского ИКСа Сергея Малина, погибшего летом 95-го. Да, Причастные благодаря этому прозаику водили за нос все спецслужбы бывшего Советского Союза. Да, теперь этот Жюль Верн новоявленный приехал в Москву при довольно странных обстоятельствах и чисто формально имел контакты с людьми, попадавшими ранее или попадающими до сих пор в разработку по линии ЧГУ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56