В этот миг он почти уверился, что если согласится на предложение Вивианы, то никогда уже не вернется обратно. Он уже представил себе, как выходит из отеля, идет в лес, выбирает удобное место…
Он будет совершенно спокоен, может быть, даже на лице его застынет улыбка. Ему особенно нравилось представлять себе эту улыбку. Новость появится сначала в местном листке. Полицейские опросят персонал отеля. Затем им займутся парижские газеты:
«Известный врач… «
Как поступит с клиникой жена? Ее брат Филипп имеет долю в дохода с клиники и, вероятно, возьмет на себя административное управление, что, конечно, очень обрадует его.
У Одэна нет ни веса, ни достаточно солидной репутации, чтобы получить должность главного врача. Значит, кандидатуру станут подыскивать среди его коллег, и он мысленно представил себе список известных ему имен, вычеркивая одни, вписывая другие.
Домой он вернулся без десяти пять. В консультационном кабинете Вивиана спросила, имея в виду миссис Маркхэм, которая вот-вот могла появиться:
— Вы ей сделаете подкожное впрыскивание?
— Да.
— Пять кубиков?
Должно быть, он подтвердил, потому что она подготовила шприц, положила перед ним карточку пациентки и зашла в комнатку у самого входа — там она обычно работала.
Он терпеливо выслушал объяснения англичанки, употреблявшей самые неожиданные слова, задавал ей вопросы, делал заметки, затем, уже в соседнем кабинете, провел ее за занавеску, чтобы она могла спокойно подготовиться к процедуре, надел белый халат и разложил инструменты.
Выслушивание. Измерение артериального давления. Вагинальный осмотр.
Измерения. Взвешивание… Бутылочка, которую она приносит полной в картонной коробке; пустая бутылочка, которую она почти всегда забывает, и Вивиане приходится выбегать за ней в сад. На седьмом месяце… Пятнадцатилетний сын от первого брака… Если ее визит приходился на четверг, сын ждал ее в приемной…
Наконец, молоденькая мадам Салиган, дочь бывшего министра, жена инспектора по финансам. На пятом месяце. Примерно та же рутина, разве что мадам Салиган не закрывает рта и даже уходя, на пороге, требует дополнительных объяснений и задает новые вопросы.
Теперь одна Вивиана нарушала покой его кабинета:
— Вы будете диктовать письма?
— Не сегодня.
Она никогда не спрашивала:
— Пообедаем вместе?
Нет, она говорила:
— Какие у вас планы?
Планов не было.
Он почувствовал, что она огорчилась; в конце концов, она, вероятно, и вправду обеспокоена его состоянием.
— Вы не собираетесь сегодня уходить? Может быть, поставить машину в гараж?
— Не стоит.
Было без четверти семь. Он редко освобождался к этому часу.
— Не забудьте принять лекарство через сорок пять минут.
— Спасибо.
— До свиданья, профессор.
— До свиданья.
Она еще шла садом, когда зазвонил телефон. Он узнал голос жены:
— Я не помешала? У тебя клиентка?
— Я один.
— Извини за настойчивость. Ты уверен, что действительно не можешь прийти к Филиппу на обед? Я у них. Филипп требует, чтобы я тебе позвонила.
Он уже отказался от этого обеда, когда она заговорила о нем несколько дней назад.
— Послушай, Жан. Я все-таки думаю, если ты, конечно, не слишком устал, что тебе следовало бы зайти ненадолго, хотя бы на кофе. Между нами, у Филиппа есть причины настаивать на твоем приходе. Его тесть хочет попросить тебя о какой-то важной услуге.
— Передай Филиппу, что я постараюсь прийти.
— Ты обедаешь дома?
— Еще не знаю.
— Дети вернулись?
— Я никого из них не видел.
— Ну, до скорого. Отдыхай.
Все как сговорились — отдохни да отдохни! Что бы с ними со всеми было, если б он все эти двадцать лет не трудился как каторжный, вернее он трудился всю свою жизнь, начиная с детства и юности, когда упорно добивался стипендий!
И что с ними станется, если он вдруг остановится? Все рухнет, все пойдет прахом — и дом на Анри-Мартэн, и клиника, и уютные существованьица, пристроившиеся к нему.
Кристине, как и Вивиане, не хватает психологической проницательности.
Ни одна из них так и не поняла, что вне своей профессиональной деятельности он просто перестал существовать. Кристина, возможно, винит его за то, что он от нее отдалился, не интересуется ее жизнью, не отвечает на ее законные супружеские притязания. А Вивиана, хотя бы сегодня вечером, вероятно, думает примерно то же самое на свой счет.
Им даже не приходит в голову, что они сами упустили его. Никто и никогда не позаботился о том, чтобы дать ему… Дать — что? Он мучительно подыскивал нужное слово, но вдруг понял, что никакого дополнения здесь не требуется. Дать — и все. Принести ему хоть что-то в дар.
Для них, как и для всех остальных, он был самый сильный — мужчина, профессор, исповедник, податель физического и морального благополучия, его главная обязанность — внушать доверие.
Каждый приходил к нему и рассказывал о своих бедах, а он должен был всех утешить. Он преуспел. Он приобрел ученые звания, репутацию, почести, и сверх того он зарабатывал много денег.
На что же он жаловался? Чего ему не хватало?
Филипп, его шурин, которому так хотелось видеть его у себя в этот вечер, был всего лишь мальчишкой, когда Шабо встретил Кристину. Семья жила в пригороде, в Вильнев-Сен-Жорж, где отец Кристины занимал должность директора в филиале банка.
Какая меж ним и Филиппом разница в возрасте? Восемь лет? Пожалуй, семь. Но в те времена, когда Жану Шабо было двадцать три, разница эта казалась огромной, они существовали в разных измерениях, а теперь почти сравнялись.
Кристина проходила курс на факультете естественных наук, она хотела стать лаборанткой. Ее фамилия была Ванакер, семья происходила из департамента Нор.
Сначала у них были чисто приятельские отношения, они встречались в дешевых ресторанах Латинского квартала. Друзей у Шабо было мало, каждый вечер он возвращался к матери в Версаль, а Кристина — к себе в Вильнев.
Когда ему пришло в голову жениться на ней? Он затруднился бы ответить. Это произошло как бы само собой. Он помогал ей заниматься, она была не очень способной и с восхищением смотрела, с какой легкостью он разбирается в трудном для нее материале. Она была покорной. Он говорил:
— Жди меня здесь.
Будь то за столиком в кафе, в библиотеке, на углу улицы — он не сомневался, что и через час найдет ее на том же месте.
Они отдались друг другу чуть ли не случайно, и оба привыкли друг к Другу физически. Когда они три года спустя поженились, Кристина была беременна, жили они в единственной комнате, на улице Королевского Брата, и вечерами зарабатывали на жизнь перепиской.
Все это давно прошло и затуманилось в памяти. Он старался как можно меньше думать о той поре, потому что вместо светлых и радостных воспоминаний ему делалось не по себе.
Интересно, другие тоже лгут, хотя бы самим себе, когда с тоской вспоминают о нелегком начале своего пути? Может быть, он один такой?
Когда Филипп Ванакер, брат Кристины, вырос, он доставлял своим немало беспокойства: вел преимущественно ночной образ жизни, занимался какой-то сомнительной деятельностью.
Когда ему стукнуло двадцать, отец выставил его из дому, будучи уверен, что сын не минует тюрьмы; это не помешало Филиппу каким-то непонятным образом устроиться диктором на радио.
Оттуда он перешел на телевидение — после того как женился на Мод Ламбер, единственной дочери виноторговца Ламбера, имя которого можно прочесть на многих сотнях вагонов-цистерн.
Как ему удалось уговорить — нет, не Мод, эту капризную девчонку, а самого папашу Ламбера? Предполагали, что Филипп, связанный через радио с замкнутым мирком театра и кино, ввел в этот круг своего будущего тестя, нашедшего там обильный урожай красивых девушек.
Филипп и Мод занимали один из тяжеловесных особняков в стиле девятисотых по бульвару Курсель, как раз напротив позолоченной ограды парка Монсо; так и чудилось, что из ворот особняка вот-вот появятся кареты.
Раз в месяц Филипп выступал по телевидению, и этого ему вполне хватало, чтобы проникнуться чувством собственной важности.
Ну а что касается Мод, так она и в свои тридцать пять осталась такой же неровной и взбалмошной, как в семнадцать, и потому Шабо был озадачен, когда его жена, года два-три назад, начала с нею встречаться чуть ли не ежедневно. Казалось, бульвар Курсель стал для нее последним прибежищем, и день за днем она все больше заимствовала от своей золовки — начиная от парикмахера и портного вплоть до ее вкусов и даже манер.
Не понимал он ее. Не понимал и шурина, который с вечно самодовольной улыбкой жонглировал своей жизнью. С ним никогда не случалось ничего скверного. Ничто его не тревожило, не омрачало ни ума, ни совести. Разве не чудовищно?
А все же, когда он собрался купить клинику и банк потребовал гарантий, его ничуть не возмутило предложение жены:
— Почему бы тебе не обратиться к Филиппу? Я уверена, что он все может уладить через тестя.
Вот почему он тоже какое-то время часто бывал на бульваре Курсель, где можно было встретить людей разного сорта, в особенности немолодых дельцов в сопровождении очень хорошеньких девушек.
С мадам Ламбер, матерью Мод, он познакомился за два года до того, как она разошлась с мужем и поселилась на Лазурном Берегу, в Мужене, где живет и поныне.
Затем пошли косяком эрзац «мадам Ламбер», каждой из которых удавалось продержаться не дольше нескольких месяцев; за ними последовала настоящая, двадцати двух лет, она родила ребенка в его клинике, и вскоре Ламберт развелся с нею.
Он только что женился в третий раз. Ему шестьдесят пять, и шумы в сердце. Треть акций клиники принадлежит ему, и десять процентов с этих акций получает Филипп.
Отказывать им Шабо не имел права. Он, конечно, пойдет к ним на кофе.
Там на него по привычке будут смотреть не без уважения благодаря его званиям, но и с некоторой снисходительностью: ведь как Филипп, так и Ламбер, очевидно, полагают, что именно они сделали из него то, что он есть.
А что они скажут, если он объявит им сегодня вечером:
— Сегодня я чуть было не загубил роды. Все висело на волоске, и я не знаю, способен ли я дальше работать в клинике…
Вокруг было тихо, и все вещи в его просторном кабинете словно вступили в заговор молчания. Словно времени больше не существовало и мир за стенами этой комнаты с тусклым освещением погиб в какой-то неведомой катастрофе.
Он один на свете, в этом кресле, с назойливой маленькой машинкой в черепной коробке, которая упорно крутится, вырабатывая болезненные мысли, удручающие душу картины.
Из оцепенения его вывели семь нерешительных ударов часов, стоящих в приемной, и, вернувшись к жизни, он, разумеется, первым делом налил себе коньяка.
Ему следовало бы делать заметки, как он и собирался много раз, как всегда делал для своих пациенток. Но ему не хотелось придавать большое значение своему состоянию. Ему так часто повторяли, что он переутомился, что он и сам поверил этому, и первое время, когда это с ним началось, соглашался брать отпуск на несколько дней.
Теперь он едва мог припомнить первые симптомы, самые важные.
Он стал принимать лекарства. Перепробовал все. Он даже переменил свое мнение насчет вредности сексуальных излишеств и какое-то время начал бегать за девушками, пользовался услугами податливых медсестер, два-три раза разделил желания своих клиенток, что еще более осложнило ему жизнь.
Это длилось до тех пор, пока не появилась Вивиана. Иногда приступы чувственности повторялись. И все же такой распутник, как Ламбер, внушал ему отвращение!
Он не был голоден. Ему хотелось отдохнуть, но лежать не хотелось, и он прошел через пустую, по-видимому, квартиру в маленькую гостиную, где ему частенько доводилось дремать в любимом кресле.
Он зажег неяркую лампу, справа от дверей. Ставни были открыты, и в окне мелькали фары машин.
Он выпил один за другим два стакана коньяка и забыл принять отбивающие запах таблетки. Должно быть, от него пахнет спиртным. Другие пьют и не стыдятся. Даже его дочерям доводилось возвращаться домой пьяными; как-то ночью, часов около трех, он обнаружил у дверей двух незнакомцев:
— Шабо здесь живут?
Сами шатаясь, они несли, как мешок, бесчувственную Элиану.
— Мы подумали, что лучше доставить ее вам, тем более что вы, кажется, доктор. Мы тут, знаете ли, ни при чем. Она уже была в таком виде, когда все начали расходиться…
У него болела голова, и он все пытался остановить зудящую в мозгу машинку. Должно быть, это ему удалось, потому что, когда до него начали доходить голоса, было уже восемь с четвертью. Голоса доносились из столовой. Он встал и нерешительно направился через большую гостиную, хрустальные подвески люстры отзывались на каждый его шаг.
За столом сидели только Давид и Лиза, он без пиджака, она — подперев рукой подбородок, и мирная доверчивость их поз удивила его. Впервые он ясно почувствовал, что они — брат и сестра, впервые угадал, что между ними существует взаимопонимание, о чем он прежде и не подозревал.
— Как, ты здесь?
— Я отдыхал.
— Пообедаешь с нами?
Он заколебался. Жанина уже ставила для него прибор.
— Мама обедает на бульваре Курсель.
— Знаю.
— Я думала, ты тоже там.
— Пойду туда попозже, на кофе.
— Тебе понадобится машина?
Лиза была явно разочарована. Давиду, в его возрасте, еще было рано водить машину.
— До свиданья, па…
— До свиданья…
У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе в кабинет, где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему захотелось плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.
Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось и рыдать в голос, взахлеб, как дети.
Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера — тот и в шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять женился.
Может быть, Шабо сам перед собой ломает комедию? Собственное лицо гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он поднял стакан и одним духом осушил его с гримасой отвращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15