поздно. Рядом — все призраки сразу, рядом — другая Мартина, которую они оскверняли, которая с каким-то остервенением сама оскверняла себя! Неужели моей Мартине, той, что еще нынче утром так по-детски смеялась с прислугой, вечно страдать из-за них? Неужели нам обоим страдать до конца дней? Не пора ли избавить ее от них, избавить ее от всех страхов, от всего позора?
Было довольно светло. В нашей спальне в Исси никогда не бывало совсем темно: от улицы ее отделяли лишь занавеси из сурового полотна, а напротив наших окон горел газовый рожок фонаря.
Я мог разглядеть Мартину. Я видел ее. Видел свою руку у нее на шее и внезапно сильно сжал пальцы. Увидел, как глаза Мартины раскрылись, увидел ее взгляд, в котором сперва прочитал ужас, а затем, сразу же, — покорность, чувство избавления, любовь.
Я сжимал пальцы. Нет, они сжимались сами. Я не мог иначе. Кричал ей:
— Прости, Мартина!
И чувствовал, что она подбадривает меня, сама хочет этого, всегда предвидела эту минуту и что это — единственный способ вырваться на свободу.
Чтобы моя Мартина могла жить, надо было навсегда покончить с другой Мартиной.
Я убил другую. Убил в полном сознании. Как видите, умысел имел место, умысел тут необходим, иначе мой поступок становится бессмысленным.
Я убивал Мартину для того, чтобы она жила, и наши глаза до самого конца не отрывались друг от друга.
До конца, господин следователь. Потом мы оба застыли. Моя рука лежала на шее Мартины и долго не отпускала ее.
Я закрыл Мартине глаза. Поцеловал их. Пошатываясь, поднялся, и не знаю, что натворил бы еще, если бы не услышал, звук вставляемого в замок ключа. Вернулась Элиза.
Вы слышали ее и у себя в кабинете, и на суде. Она твердила одно:
— Мсье был совсем спокойный, только какой-то странный.
Я велел ей:
— Идите за полицией.
О телефоне я не подумал. Сел на край постели и стал ждать.
В эти минуты я понял одно: мне надо жить, потому что, пока я живу, будет жить и моя Мартина. Она была во мне. Я нес ее в себе, как носила меня она. Другая окончательно умерла, но, пока жив я — единственный, кто сберег в себе подлинную Мартину, подлинная Мартина продолжает существовать.
Разве не ради этого я убил другую?
Вот почему, господин следователь, я остался жить, вытерпел суд, отверг вашу и чью бы то ни было жалость, отказался от уловок, которые могли бы привести к тому, что меня оправдают. Вот почему я не желаю, чтобы меня считали сумасшедшим или невменяемым.
Все это — ради Мартины. Ради подлинной Мартины.
Ради ее полного избавления. Ради того, чтобы жила наша любовь, а жить она может теперь только во мне.
Я не сумасшедший. Я просто человек, как все, но человек, который любил и знает, что такое любовь.
В Мартине, с Мартиной, для Мартины я буду жить, сколько смогу, и я обрек себя на ожидание, принудил себя пройти через балаган суда лишь потому, что Мартина любой ценой должна в ком-нибудь жить.
Я пишу вам это длинное письмо потому, что в день, когда я выпушу руль из рук, кто-то должен принять наше наследство, чтобы моя Мартина и ее любовь все-таки остались живы.
Мы сделали все, что могли.
Мы хотели любви во всей ее полноте.
Прощайте, господин следователь.
Глава 11
В тот же день, когда следователь Эрнест Комельо, Париж, улица Сены, 23-а, получил это письмо, газеты сообщили, что доктор Шарль Алавуан, уроженец Бурнефа, при весьма загадочных обстоятельствах покончил с собой в тюремной больнице.

«Из уважения к его прошлому и учитывая его профессию, спокойствие, а также ровный характер, как выразился главный врач исправительного заведения, его подчас ненадолго оставляли одного в тюремной больнице, где он проходил необходимые медицинские процедуры.
Это дало ему возможность проникнуть в шкаф с токсическими веществами и покончить с собой.
Ведется следствие».

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22