— Зря ты это делаешь, Жо! Заболеешь.
— Ну и что?
Без куртки ему не стало прохладнее, пожалуй, даже более жарко. Но липкий пот теперь не скоплялся под мышками и на груди, и Тимар испытывал чуть ли не наслаждение от сильного жжения кожи.
— Дай мне бутылку!
— Ты уже много пил.
— Еще раз повторяю: дай бутылку!
Он упорствовал, хотя знал, что негр, несмотря на внешнее безразличие, прислушивался, осуждая обоих: и его, и се. Из духа противоречия Тимар пил много и жадно. Потом улегся на скамью, положив под голову свернутую в комок куртку.
— Послушай, Жо, солнце печет и…
Он не ответил. Его клонило ко сну. Он был разбит, готов околеть здесь, если это неизбежно, но неспособен ни на малейшее усилие, даже чтобы оставаться в сидячем положении.
На один, два или три часа Тимар погрузился в странную дремоту. Он спал с открытым ртом и подсознательно чувствовал, что тело его стало обособленным мирком, в котором совершались таинственные изменения.
Может быть, он превратился в дерево или в гору.
Два или три раза Тимар открывал глаза и видел Адель, пытавшуюся заслонить его от солнца.
Вдруг ощущение надвигающейся опасности, грохот, как при крушении, сбросили его со скамьи. Тимар поднялся растерянный, с блуждающим взглядом и сжатыми кулаками.
— Что еще от меня надо?
Лодка резко накренилась, мимо нее с бешеной скоростью неслась вода. Словно в бреду Тимар увидел, как негр вылезал за борт. Тимар подумал, что его преследуют, заманили в ловушку. Бросившись на чернокожего, он нанес ему сильный удар в лицо и столкнул в воду.
— Вот тебе, получай! Мы еще посмотрим, кто кого!
Глубина здесь была не более полуметра. Лодка налетела на речной порог. Негр с трудом поднимался из воды, а Тимар искал ружье, которое заметил еще утром.
— Какая подлость! Ну, мы еще посмотрим.
Но в этот миг, споткнувшись, может быть о скамью, а может, о ружье, которое искал, Тимар пошатнулся.
Падая, в какое-то краткое мгновение успел увидеть Адель. В ее глазах были страх и отчаяние. Голова Тимара ударилась о что-то твердое.
— Подлость! — еще раз повторил он.
Затем все завертелось, задвигалось, окружающие предметы взлетели к небу, а с высоты опустилась тьма.
К Тимару иногда возвращались проблески сознания.
Один раз, открыв глаза, он увидел, что сидит на дне лодки, поддерживаемый негром, в то время как Адель с трудом натягивает на него полотняную куртку.
В другой раз он узнал склонившееся над ним лицо Адели. Он ощущал прохладную влагу на висках и острое жжение в руках, затылке и груди.
Потом его понесли, и не два человека, а возможно — десять, если не сто. Множество негров, чьи ноги мелькали на уровне его головы.
Они говорили на языке, которого Тимар не знал.
Но Адель изъяснялась на нем легко.
Меж ногами негров виднелись деревья, много деревьев, а за ними мрак, насыщенный испарениями перегноя.
Глава восьмая
Когда Тимар сел на кровати, то увидел прежде всего не Адель, помогавшую ему приподняться, а окружавшие его стены. Они были бледно-зеленого цвета. Значит, ему не померещилось: если одна подробность верна, верно и все остальное.
Тимар нахмурился. Взгляд исподлобья, кривая усмешка, голос судьи:
— Сколько дней я здесь?
Он пристально смотрел на Адель, словно хотел захватить ее врасплох.
— Четыре дня. Почему ты так на меня смотришь?
Она еще подтрунивает над ним, смеется нервным, деланным смехом!
— Дай мне зеркало.
Пока она искала зеркало, Тимар провел рукой по небритым щекам. Он похудел. И стоило ему сделать несколько движений, как он почувствовал себя совсем обессиленным.
— А где Буйу?
Тимар сознавал, что ведет себя безобразно, и это доставляло ему удовольствие. Он угадывал, что его неподвижный, лихорадочный взор внушает страх.
— Где Буйу?
У него были еще и другие вопросы. Вопросы? Скорее обвинительная речь. Лежа с температурой в сорок один градус, он тем не менее многое видел, многое слышал.
А поскольку комната оказалась зеленой…
Это случилось, очевидно, на второй день его болезни, когда Адель, наведя порядок в комнате, недовольно посмотрела на стены. Тимар слышал, как она ходила внизу, отдавала распоряжения, а позднее выкрасила здесь перегородки зеленоватой краской.
Адель не должна знать, что он все слышит. Потолок красил какой-то мужчина.
Кто?.. Буйу?
С этим вопросом сейчас следует покончить. Ведь в запасе еще другой.
— Буйу не приезжал сюда, Жо! Клянусь тебе.
Скверное дело. Но насчет Буйу он разберется позже, хотя почти уверен, что слышал именно его голос и даже слова: «Моя бедняжка Адель!»
Разве не приоткрыла она вечером дверь, чтобы бывший лесоруб мог посмотреть на него, Тимара.
А грек?
Тут она не может солгать. Тут уж он не сомневался, что ясно видел того, и не один, а четыре-пять раз.
Высокий малый, с жирными волосами, худым, обветренным лицом и нервным тиком: он поминутно закрывал правый глаз.
Константинеско.
Да! Когда стены были выкрашены, Адель позвала его, чтобы держать лестницу, пока она мажет потолок.
— Что он здесь делает?
— Константинеско — мастер. Он и раньше работал на концессии, поэтому я его наняла. Тебе надо бы отдохнуть, Жо! Ты весь в поту.
Тимар испытывал потребность говорить, расспрашивать, злиться. Он с ужасом вспоминал некоторые свои ощущения последних дней. Например, его так знобило, как никогда в жизни, и в то же время он покрывался потом с головы до пят, лязгая зубами и крича:
«Принесите одеяло, черт возьми! Разведите огонь!»
«На тебе и так четыре одеяла!» — ласково отвечала ему Адель.
«Ложь! Меня хотят уморить холодом. Где врач? Почему не вызвали врача?»
Возникали бредовые кошмары. На соседней кровати Тимару мерещился Эжен, тот равнодушно смотрел на него.
«Ты еще не привык, малыш. Ничего, свыкнешься. А я, понимаешь ли, теперь набрался опыта».
Опыта? В чем? Тимар сердился, вопил, звал Адель, а она сидела возле него.
Ах, если бы он мог убить ее! Но у него не было оружия. Она глумилась над ним. Вместе с Константинеско, который входил на цыпочках и шепотом спрашивал: «Все еще сорок один?»
Теперь можно будет вывести всех на чистую воду.
У него больше нет жара, он ясно видит окружающие предметы. Тимар открывал и закрывал глаза, чтобы убедиться, что все видит правильно.
— У меня была гематурия, да?
— Ну что ты Жо, какая там гематурия? У тебя был приступ лихорадки, как почти у всех, впервые прибывших в колонию. Ничего серьезного.
— Ах, вот как! Даже несерьезно!
— Тебя, должно быть укусила на реке муха, да еще на таком солнцепеке. Вот и стало трясти. Температура поднялась до сорока одного градуса. Но от этого еще никто не умирал.
Тимар пытался узнать, не переменилась ли Адель.
Он даже наклонился, чтобы посмотреть, носит ли она сапоги. Да, на ней были сапоги.
— Зачем ты их надела?
— Нужно ведь время от времени следить за мастерской.
Какой мастерской?
— Где ремонтируют машины.
— Кто ремонтирует?
В этом «кто» звучала угроза.
— Константинеско, он же механик.
— А еще кто?
— У нас две сотни рабочих-туземцев, они сейчас ставят себе хижины.
— У нас? У кого это «у нас»?
— Да у нас с тобой, Жо, у тебя и у меня.
— А… Прекрасно.
Тимар думал, что «у нас» — это у нее и у Константинеско. Он совсем обессилел, тело покрылось холодным потом. Адель держала его руку в своих и смотрела на него без грусти, даже с легкой насмешкой, как смотрят на безрассудного ребенка.
— Послушай, Жо, тебе надо успокоиться. Завтра ты можешь встать с постели. Лихорадка поражает человека мгновенно, но исчезает так же внезапно. Завтра мы по-хорошему поговорим о наших делах. Все в порядке…
— Ляг рядом со мной!
Она на мгновение заколебалась, и ему стало стыдно, ведь он знал, что постель пропахла болезнью.
— Ближе!
Он прикрыл глаза. Он смотрел на нее сквозь ресницы, оттого лицо ее казалось слегка расплывчатым. Он провел рукой вдоль ее тела.
— Не волнуйся, Жо.
Тем хуже. Ему необходимо убедиться, что она принадлежит ему. И он убедился в этом, потный, дрожащий, со злобой в глазах. Когда он упал на подушку, обессиленный, с ощущением щемящей тоски, Адель спокойно встала, поправила платье и произнесла добродушно:
— Сумасшедший! Ты просто мальчишка, мой большой мальчишка.
Он не слушал больше. Он слышал только, как бьется его сердце и стучит в висках кровь.
Назавтра Адель и Константинеско вдвоем помогли ему спуститься в большую комнату первого этажа. Издали грек, худой и черноволосый, казался моложавым, но вблизи обнаруживались морщинистая кожа и не правильные, лишенные привлекательности черты лица.
Константинеско был почтителен, даже немного заискивал. Когда о говорил, то следил, одобряет ли его слова Тимар.
Дом был пуст. Должно быть, из него выбросили все вещи — мебель и утварь. От этого во дворе образовалась куча хлама, которую подожгли. Сохранили только самое необходимое: столы, стулья, две кровати, их нужно было дезинфицировать.
Тимара усадили в кресло-гамак. Просторная комната с трех сторон выходила на веранду, а стены из кирпича, красного не только снаружи, но и внутри, придавали ей характерный колониальный отпечаток. Спереди участок круто спускался к реке, где полтораста чернокожих строили хижины. С трех остальных сторон дома, менее чем в пятидесяти метрах, уже начинался лес.
— А где спит Константинеско? — с остатком недоверия спросил Тимар.
— В такой же хижине, как и туземцы, позади мастерской.
— А как с едой?
— У него есть негритянка. Она живет с ним.
Тимар с трудом подавил улыбку и отвернулся, увидев, что Адель заметила ее.
— Вот видишь, Жо, все именно так, как я тебе говорила. Дом крепкий, удобный, концессия, которую я всю обошла, лучшая в Габоне, и я уже наняла рабочих.
Теперь тебе нужно несколько дней отдохнуть. Константинеско управится один.
— Ну-ну!
Несмотря ни на что, он оставался мрачен, Тимар знал, что и после нескольких дней отдыха не сможет работать наравне с местными людьми. Он видел, как они под жгучим солнцем ходят то туда, то сюда по участку, и от одной мысли очутиться под палящими лучами, заливающими веранду, он приходил в ужас.
На что он годен? А вот Адель и здесь чувствовала себя непринужденно и просто в своем черном шелковом платье, белом шлеме и мягких сапогах. Она прохаживалась среди чернокожих, на наречии которых говорила, и так распоряжалась, словно всю жизнь провела среди них.
В вещах, оставленных старым Трюффо, она разыскала несколько книг с замусоленными страницами. Среди них оказались Мопассан, Лоти и трактат по химии.
Тимар был не в силах читать романы. А в Европе он их поглощал. Здесь же недоумевал, зачем люди берут на себя труд печатать столько фраз. Когда Адель вернулась, то застала его погруженным в чтение трактата по химии.
Дни были все одинаковы. По утрам он, один или опираясь на руку Адели, спускался в большую комнату, располагался в кресле, время от времени покидая его, чтобы сделать несколько шагов.
Вокруг все уже работали — Константинеско звонил в колокол в шесть часов утра. Грек приходил в высоких сапогах, с хлыстом в руке и докладывал о делах Адели, которая никогда не приглашала его сесть и обращалась с ним без фамильярности.
— Я оставил двадцать человек заканчивать хижины, а остальных отправил в лес. Столы для дома будут готовы к вечеру. Да, я еще послал одного охотника подстрелить буйвола на кормежку черномазым.
Тимар был поражен объемом работ, проделанных за время его болезни. Насколько он мог припомнить, всякий раз, когда он открывал глаза, Адель стояла у изголовья, однако это не помешало ей все налаживать, всем управлять. Правда, она побледнела, под глазами сильнее выступили темные круги.
— Придется построить сарай для лодки, а то как бы двигатель не заржавел к тому времени, когда она понадобится, — заметила Адель.
— Я уже думал об этом, — ответил ей Константинеско. — Два человека ставят столбы налево от поселка рабочих.
Адель и Тимар остались одни. Но она не переставала говорить о делах:
— Вот увидишь, Жо, ты привыкнешь. Это один из самых здоровых уголков в колонии. Через три года мы вернемся во Францию, сколотив миллион.
Как раз это и страшило Тимара.
Ему не хотелось возвращаться во Францию. Для чего? Где он там поселится? Вернется домой? Останется с Аделью?
Два романа, которые попытался прочесть, утвердили его в мысли, что для него нигде нет места. Никогда не поедет он в Ла-Рошель, чтобы проводить с друзьями приятные часы на террасе кафе де ла Пэ!
Жить в Париже с Аделью? Но Адель.., во Франции…
Нет, он предпочитал об этом не думать. Там видно будет! А пока он пытался приноровиться к местным условиям, приобрести необходимые навыки, освоиться с пейзажем. Через несколько дней он сможет выходить, станет следить за работой чернокожих, которые копошатся на берегу. Пойдет в лес и сам укажет, какие деревья валить.
Тимар был еще очень слаб. Стоило ему пять минут походить по комнате с кирпичным, как и стены, полом, и слабость вынуждала его снова сесть.
— Ты уверена, что Буйу не появлялся во время моей болезни?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
Она смеялась таким же искусственным смехом, как тогда, когда он расспрашивал ее о посещении негритянской хижины, и Тимар переходил от успокоенности к недоверию, а по существу — от любви к ненависти.
Когда Адели не было возле него, он нервничал и тащился на веранду, чтобы в сотый раз убедиться, что она еще не вернулась. Заметив Константинеско в направлении, противоположном тому, куда направилась Адель, он несколько успокаивался.
На третий день Тимар испытал подлинную радость.
Вопреки советам Адели, он вышел из дома. Шестьдесят негров, уцепившись за огромный ствол окуме, волокли его на катках к реке.
Первое дерево! Его первое дерево! На ослабевших ногах Тимар кружил вблизи почти голых негров. За их спинами Константинеско, по-прежнему в сапогах, командовал на туземном диалекте. Ствол продвигался пядь за пядью. Тела были покрыты потом. Рабочие тяжело дышали.
— Сколько за него заплатят? — спросил Тимар у подошедшей Адели.
— Около восьмисот франков за тонну. Но триста из них уйдет на перевозку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16