в первый раз он назвал ее так в зале кафе, полным голосом, тем же тоном и так же естественно, как лесорубы или счетовод нотариуса.
Глава шестая
— Доволен? — спросила Адель, глядя ему в глаза и положив подбородок на скрещенные руки.
— Доволен? — повторил он, осушая бокал шампанского.
— Мы уже могли бы быть на месте.
Она медленно отчеканивала слоги, и у него было неприятное впечатление, что она испытывает его.
— Разве моя вина, что мы еще не там? — вспылил он.
— Не шуми, Жо. Я ведь этого не сказала.
Он стал болезненно раздражителен и находился в подавленном состоянии. Это было видно по вытянувшимся чертам, по лихорадочному блеску глаз, по необычной подвижности.
— Ну как, детки? — спросил хозяин отеля, в этот вечер облачившийся в белую одежду повара.
Хозяином «Сантраля» отныне стал бывший лесоруб, а потом ассенизатор Либревиля Буйу. Дело решилось внезапно, под общий смех, в один из первых вечеров, когда стало известно, что Адель и Тимар получили лесную концессию. Карточная игра шла вяло. Адель была занята счетами поставщиков.
Не отрываясь от игры, Буйу спросил:
— Скажи-ка, кто теперь будет хозяином балагана?
— Я об этом еще не думала.
— Запросишь дорого?
— Уж ты-то, наверно, не такой богатый, чтобы стоило предлагать тебе!
Они перебрасывались шутками. Потом Буйу подошел к стойке:
— Может быть, нам удалось бы сговориться. Я никогда не держал бистро, но, пожалуй, займусь этим делом.
— Потолкуем завтра утром.
На следующий день они пришли к соглашению.
Буйу внес пятьдесят тысяч франков наличными, а на остаток выписал векселя.
С тех пор прошло три недели, но сегодня Буйу впервые вступил во владение. В костюме повара он предлагал завсегдатаям шампанское. В первый раз со времени кончины Эжена Рено завели граммофон, и к столующимся примешалось несколько обитателей Либревиля.
Тимар и Адель, сидя друг против друга за маленьким столиком, говорили мало. Адель то и дело пристально всматривалась в своего компаньона. Его что-то беспокоило, и он часто хмурился.
Тимар не был болен, а только немного устал, прожив странный месяц с необычно быстрой сменой событий.
И события эти так переплелись, что он лишь с трудом разбирался в их значении.
Не успел он приехать в Либревиль, как уже очутился с Аделью в конторе нотариуса. Адель села рядом с нотариусом и одновременно с ним читала условия договора, пальцем указывая на пункты, требующие дополнения или изменения. Концессию выдали на имя Тимара, но между ним и вдовой Рено был заключен договор о товариществе. Она вкладывала в дело двести тысяч франков: сто тысяч за концессию и другие сто тысяч — как оборотный капитал. Все предусмотрено, все в порядке, и Тимар, не находя никаких возражений, подписывал документы, которые клали перед ним один за другим.
С этого времени ему пришлось заботиться о множестве мелочей, но он выработал для себя особый режим, ставший для него потребностью. Одной из таких потребностей оказалась прогулка по красной набережной, обсаженной кокосовыми пальмами. Тимар делал остановку против рынка, затем — в том месте, где причаливают пироги с рыбой, и, наконец, на молу, против губернаторского дома.
В жаркие часы эта прогулка была чрезвычайно тягостна, но Жозеф тем не менее ежедневно, как по обязанности, предпринимал ее, всякий раз спрашивая себя, к кому пойдет выпить виски. Чаще всего он заглядывал к комиссару полиции.
— Продолжайте свою работу! — говорил он, садясь.
— Я как раз кончил. Что нового? Виски?
Они болтали в темном полумраке канцелярии. Это продолжалось до тех пор, пока жители Либревиля не узнали о концессии и о товариществе Тимар — Адель.
Вмиг комиссар стал другим человеком. Чувствовалось, что он раздражен. Он курил трубку, выпуская маленькие клубы дыма и разглядывая полосы тени и света.
— Вы знаете, что следствие еще не закончено и что наше мнение осталось прежним? Скажу вам правду: нам не хватает револьвера. Адель спрятала его. Возможно, в один прекрасный день…
Комиссар встал, прошелся по комнате.
— Вы, может быть, поступили неосторожно. Такой молодой человек, как вы, с блестящим будущим…
Тимар в подобных случаях занимал неизменную позицию. Изобразив снисходительную, ироническую улыбку, он вставал и брался за шлем.
— Не оставить ли нам эту тему?
Он уходил с большим достоинством и, пока был в поле зрения собеседника, следил за своей походкой, стараясь придать себе вид человека, который знает что делает.

После того как он поставил себя по другую сторону баррикады, наиболее логичным для него было бы больше не посещать трех лиц, представлявших вражеский стан: губернатора, комиссара полиции и прокурора. Все же он решил обойти их всех, гонимый смутным инстинктом, стремлением порисоваться или надеждой.
У прокурора все было довольно просто. Гостю подали одну за другой три стопки виски, и хозяин прочитал ему резкую проповедь.
— Вы, милый мой, легко можете пойти ко дну. Меня это не касается. Но попытайтесь же вовремя остановиться! Адель — красотка. В постели ничего лучшего не надо. А вообще — грош ей цена. Понятно?
И Тимар при всей своей самоуверенности поспешил уйти.
А у губернатора его ждал грубый удар. Когда он сидел в приемной, в кабинет вошел бой, которого он хорошо знал, и Тимар услыхал, как губернатор, не понижая голоса, произнес:
— Скажите этому господину, что я очень занят и не знаю, когда смогу его принять.
Тимар сохранил невозмутимый вид, только уши у него покраснели. Он привык — даже тогда, когда за ним никто не следил, — натягивать на лицо равнодушную улыбку.
Пройдя по набережной в обратном направлении, он возвратился в окутанный полумраком отель. Адель за кассой, столующиеся. Он продолжал вести себя как обыкновенный жилец, ел вместе с другими, и между ним и хозяйкой нельзя было заметить ни малейшей близости.
Он кричал, как Буйу или Косоглазый:
— Адель! Рюмку перно!
Его научили пить перно. Он усвоил себе и другие привычки, которые приобрели священность обрядов.
Например, в полдень, прежде чем сесть за стол, он играл партию в кости и угощал партнеров рюмкой перно. Вечером, сразу же после обеда, отводили два столика для игры в белот, и Тимар просиживал здесь до самого конца. Время от времени он или кто-нибудь другой кричал:
— Адель! Всем того же самого.
И так вплоть до условного языка, который ему пришлось изучить. Иной раз завсегдатаи обменивались взглядом, означавшим: «Он делает успехи!»
Случалось, Тимар испытывал к себе отвращение за то, что сидит час за часом с картами в руках, отяжелевший от алкоголя, в притупляющей жаре зала.
В такие минуты он становился обидчив, делал из мухи слона.
В общем, он больше не принадлежал к стану официальных лиц, не желал встречаться с представителями власти и серьезными людьми. С другой стороны, проживи он так хоть двадцать лет, он не стал бы похож ни на лесорубов, ни на толстобрюхого счетовода, которые за картами пользовались целым словарем выражений, неизвестных Тимару. После того как закрывали ставни и запирали двери, Адель первая со свечой в руке поднималась по лестнице: движок к тому времени прекращал подачу электричества. На площадке, как обычно, Тимар в нерешительности останавливался. Адель оборачивалась и смотрела на него. Иногда он говорил:
«Спокойной ночи!» Она отвечала ему теми же словами, протягивала свечу и уходила к себе, не поцеловав и даже не пожав руки. Иногда он почти беззвучно шептал:
«Заходи!» Она догадывалась по едва заметному движению губ, непринужденно входила к нему, ставила свечу на туалет, откидывала москитную сетку, стелила постель и ложилась, терпеливо ожидая его.
— Ты устал?
— Нет.
Он не хотел поддаваться усталости. На самом деле он едва держался на ногах, хотя не работал и ни к чему не прилагал особых усилий. Должно быть, усталость вызывало пониженное давление, оно же приводило к ощущению пустоты в голове и смутной тревоги, от которой он начинал дрожать, словно над ним нависла какая-то угроза.
Часто, сжимая Адель в объятиях, он задавал себе вопросы, остававшиеся без ответа. Любит ли она его?
Какую любовь эта женщина может питать к нему? Обманывает ли она его? Обманет ли в будущем? Из-за чего она убила Тома? Из-за чего…
Но Жозеф ни о чем не спрашивал: не хватало смелости. Он боялся ответов, потому что дорожил ею. Когда в одиночестве он бродил по набережной, стоило ему вспомнить о ее голом под платьем теле, как он начинал смотреть на всех мужчин с ненавистью.
Больше всего его тревожил ее взгляд. С некоторого времени Адель подолгу глядела на него. Даже в темноте, обнимая ее, он чувствовал этот взгляд. Со своего места за стойкой она разглядывала его во время еды. Разглядывала и за игрой в белот или занзи. И этот взгляд судил, быть может, снисходительно, но судил!
Что она думает о нем? Да, это ему очень хотелось знать.
— Не следует пить перно. Оно тебе вредно.
Но он все равно пил. Именно потому, что был не прав, а она — права.
Чтобы покончить с формальностями, нужно было дождаться документов из Парижа. Они прибыли пароходом уже пять дней назад. Тимар не пожелал выйти на мол. Из своей комнаты он видел на рейде французский пароход и следил взором за его катером, направившимся к берегу.
— Раз отель продан, ничто не мешает нам отправиться хоть завтра, — сказала ему Адель. — До концессии на лодке всего день пути.
Но они не уехали ни в этот день, ни на следующий.
Тимар собирался в путь неохотно, выискивал предлоги для отсрочек, затягивал приготовления.

Теперь Жозеф злился, ощущая на себе взгляд Адели и отлично зная, что она думает. Она думает, что он трусит, что перед самым отъездом из Либревиля он во власти бессмысленной паники и цепляется за мелкие привычки, ставшие его жизнью.
Это была правда. На всю обстановку отеля, сперва ему враждебную и ненавистную, он стал смотреть другими глазами. Он узнал ее во всех деталях. Пустые мелочи казались ему волнующими, как, например, та сделанная неграми бледная маска, что висела на середине серой стены. Маска была тускло-белая, стена выкрашена жемчужной темперой, и они на редкость тонко гармонировали между собой.
Покрытая лаком стойка сама по себе могла создать иллюзию безопасности: она ничем не отличалась от стойки любого провинциального кафе во Франции, с такими же бутылками, такими же марками аперитивов и ликеров.
И так вплоть до утренней прогулки, пути через рынок, остановки напротив рыбаков, вытаскивающих на песок пироги.
В кафе вокруг их столика разговоры сливались в однообразный гул. Иногда Адель, не меняя позы, отвечала на обращенную к ней фразу. Но она все время, положив локти на стол и подперев руками подбородок, не переставала рассматривать Тимара, который курил сигареты и со злостью клубами выбрасывал дым.
— Будет у вас что-нибудь для немецкого парохода, он через месяц придет для погрузки? — спросил кто-то.
— Возможно, — ответила Адель и рукой разогнала дым, застилавший лицо Тимара.
Буйу шутил, подчеркивая забавность своего белого колпака, высотой в сорок сантиметров, украшенного трехцветной кокардой.
— Разрешите, дорогой друг, налить вам бокал амброзии? Кстати, почем обошлась мне эта амброзия? Клиентом я платил за нее по восьмидесяти франков за бутылку. А теперь?
Люди смеялись. Буйу входил во вкус своей роли, отпускал непристойные шутки.
— Мадам сегодня ночует здесь? С этим молодым человеком? Бой, вы отведете принца и принцессу в зеркальную комнату.
Тимар единственный не смеялся. И все же его дурное самочувствие было скорее физического, чем морального свойства, как если б его заставили дышать ядовитым воздухом. Он уже заметил, что потеет больше других, и стыдился этого, словно порока. В постели Адель часто наклонялась над ним, чтобы провести полотенцем по его груди.
— Как ты разгорячен!
Ей тоже было жарко, но это не проявлялось с такой силой, и кожа у нее оставалась теплой и нежной.
— Вот увидишь, ты привыкнешь к здешним условиям. Когда мы будем там.
«Там» означало в глубине леса, но он боялся не леса.
С тех пор как он пожил в Либревиле, он знал, что хищники не нападают на человека, особенно белого, что змеи убивают меньше людей, чем молния, и что те негры в джунглях, у которых особенно свирепый вид, наиболее миролюбивы.
В лесах водились леопарды, слоны, гориллы, газели и крокодилы. Почти каждый день охотники приносили звериные шкуры. Даже насекомые, мухи цеце, которых он видел в городе, не слишком пугали его — он лишь инстинктивно вздрагивал.
Нет, он не трусил. Однако приходилось покинуть Либревиль, отель, комнату с полосами света и тени, набережную с красной землей и море, окаймленное кокосовыми пальмами, — все, что он так ненавидел, включая занзи за рюмкой перно и белот за рюмкой кальвадоса. Все эти вещи в конце концов создали вокруг него привычную среду, и он двигался в ней без усилий, полагаясь на свое чутье.
Всем этим он дорожил, потому что был во власти непреодолимой лени. Он брился не чаще двух раз в неделю, иной раз часами сидел в одной и той же позе, глядя перед собой и ни о чем не думая.
С Ла-Рошелью, которую Тимар любил, он расстался в бодром состоянии духа. И только когда поезд тронулся и родственники замахали платками, у него защемило сердце. А теперь он не мог оторваться от Либревиля:
Тимар прилип к нему. И даже когда увидел на рейде пароход, у него не возникло желания уехать, что, однако, не помешало ему хандрить целых два дня.
Все было противно, и прежде всего он сам, но это отвращение и эта пресыщенность тоже стали потребностью. Вот почему его злило, когда на нем слишком долго останавливался взгляд Адели. Она понимала! А то, чего не понимала, угадывала!
Но тогда почему она его любила или притворялась, что любит?
— Я пойду лягу, — сказала Адель, вставая.
Он оглядел завсегдатаев — все были пьяны. Сегодня Адели не было надобности ждать, пока кафе закроют.
Она больше не хозяйка. Теперь Буйу остановит движок, закроет двери и ставни, поднимется последним со свечой.
— Доброй ночи, господа!
Адель поднялась одновременно с Тимаром, и он впервые за вечер испытал удовольствие, так как она сделала это как нечто совершенно естественное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16