— Мой отец служащий.
Она неотступно следовала за ходом своих мыслей, словно знала точно, куда они ее приведут.
— Вы меня хотите? Да признавайтесь же! Иначе вы не ждали бы меня у выхода. Куда пойдем?
Она была не такая, как другие. Но сам-то он разве был такой, как другие?
Похоже, каждый из них считал себя особенным — но, может, так оно и было?
Могра привез ее к себе домой, и Лина первым делом попросила разрешения принять ванну. Поздно ночью она, лежа голышом в развороченной постели, и он, надев пижаму и усевшись в кресло, продолжили разговор.
— Мне было двенадцать, когда мой дядя начал лезть ко мне со всякими нежностями и заставлял при этом, чтобы и я его ласкала. А когда мне шел четырнадцатый год, он овладел мной и сделал мне очень больно. Я жила у них из милости и отказать не могла… Моя тетка узнала об этом — она любила подглядывать в замочные скважины. Это злая женщина. Я много от нее натерпелась… И от него тоже… Он все время находил способ остаться со мной наедине. Не мог спокойно пройти мимо меня, а иногда, когда мы сидели за столом, посмотрит мне в лицо и начинает трястись… Я уверена, что тетка потихоньку его отравила — ведь он никогда ничем не болел.
— Когда он умер?
— Примерно год назад. И с тех пор тетка не выпускала меня из дому и, уходя за покупками, запирала на замок…
Неделю спустя он получил сообщение от своего лионского корреспондента.
Лине пришлось показать свое удостоверение личности начальнику отдела кадров для оформления карточки социального обеспечения. В Лионе она жила на улице Вуарон, в самом центре квартала Гийотьер, такого же многолюдного, как парижская улица Дам или застава Сен-Дени.
Фамилия Лины была Делен, и по указанному адресу действительно проживала некая г-жа Делен, работавшая кассиршей в кинотеатре на авеню Гамбетта.
Но это была не тетка Лины, а ее мать, с которой девочка прожила всю жизнь, вплоть до отъезда из города. Г-жа Делен была вдовой бригадира монтажников, которого десять лет назад раздавило подъемным краном. В Лионе Лина какое-то время работала на картонной фабрике.
Не было ни тетки, ни дяди. Была лишь маленькая девочка, которая с двенадцати лет носилась по улицам с мальчишками.
— Зачем вы выдумали эту историю?
— Чтобы вы мною заинтересовались. Мною никто никогда не интересовался, кроме матери, которая давала мне взбучку всякий раз, когда я поздно возвращалась домой… Я ведь в счет не иду, словно меня вообще нет на свете… А теперь вы выставите меня за дверь, не так ли? Сама виновата…
Опять мне будет не на что жить…
Чувствовалось, что девушка действительно несчастна, даже когда она играла роль. После восьми лет совместной жизни она все еще ищет ободрения. Как будто между нею и людьми существует пропасть, которую она не в силах преодолеть и потому замыкается в себе.
Хотел ли он ее защитить? Почувствовал ли свою ответственность за нее? А может, был зачарован странной ролью, которую играл в этой неестественной пьесе? Этого Могра не знает. Лина придет, а он не готов снова принять решение.
Повлиял ли на решение, которое он когда-то принял, тот факт, что она обязана ему решительно всем? Ведь что греха таить, именно это он имел в виду еще раньше, когда ради Марселлы сменил убогую комнатенку на гораздо более приличную, на улице Дам.
Что толку доискиваться? Его не удовлетворяет ни один из ответов. Ни в том, что касается его самого, ни в том, что касается Лины. Она лжет, а потом просит прощения. Непрестанно терзается и не понимает, что тем самым терзает и его.
Ей везде неприютно и вечно кажется, что люди плохо судят о ней. Из самого обычного разговора она может выудить не относящиеся к ней фразы и найти в них нападки на собственную персону.
На первой же неделе она учинила скандал с матроной, ведавшей разборкой почты, и Могра, не имея возможности предложить девушке другую работу, поселил ее на бульваре Бон-Нувель, где она тотчас принялась разыгрывать из себя домашнюю хозяйку.
Она вбила себе в голову, что должна научиться стряпать, пыталась приготовить к его возвращению что-нибудь вкусненькое, и он всякий раз заставал Лину в слезах, поскольку у нее каждый раз что-нибудь пригорало.
— Раз в кои-то веки человек попытался меня понять, а я доставляю ему одни неприятности.
— Да нет же, Лина, послушай…
— Не хватало, чтобы ты говорил со мной как с маленькой девочкой…
Он не мог без нее обойтись, но при этом не знал, что делать. Пытался пробудить в ней интерес к жизни, заставлял ее, к примеру, читать, но одни книги ей быстро прискучивали, другие приводили в отчаяние, так как она находила в них героинь, похожих на себя. Как-то вечером он даже научил ее играть в карты!
— А что ты делал по вечерам до того, как подобрал меня на улице?
— Тебе прекрасно известно, что я не подобрал тебя на улице.
— Разница невелика… Я готова была пойти за первым встречным, только бы не оказаться на панели. Так что же ты делал до меня?
— Ходил куда-нибудь.
— А почему теперь не ходишь?
— Чтобы быть с тобой.
Это правда. Он нуждался в том, чтобы она была рядом с ним.
— А что нам мешает ходить куда-нибудь вместе? Ты меня стыдишься?
Он было пообещал себе обдумать все это как следует, добраться до самой сути, а теперь уже слишком поздно. Этим следовало заниматься, пока он был пленником своей кровати, пока не увидел мир из окна.
Должно быть, драма их восьмилетней совместной жизни заключается в том, что им обоим в одинаковой степени нужно, чтобы ими кто-то занимался. Он надеялся заполучить домашнее животное, которое будет жадно прислушиваться к каждому его слову, а в результате связал свою жизнь с весьма своенравным существом.
Она желает ему счастья, причем вполне искренне. Он почти уверен, что она его любит и даже готова умереть за него.
Умереть, но не жить!
Лина страдает оттого, что является для него тяжким бременем, терзает себя, а значит, и его.
Десять, сто раз он приходил к выводу, что она чудовищно эгоистична. А потом, держа в объятиях рыдающую жену, сердился на себя за такие мысли.
Каждый день в половине девятого он должен быть в редакции хладнокровный, с ясной головой, готовый принимать ответственейшие решения.
А сколько раз он являлся на работу, поспав всего три-четыре часа после изматывающей сцены, когда она угрожала покончить с собой или у него самого возникало такое желание?
Постепенно Могра познакомил ее со своими друзьями. Некоторым она поначалу бросалась на шею, а потом не желала их видеть. С другими без какой бы то ни было причины держалась подозрительно и агрессивно. Из-за ее поведения возникали весьма неприятные ситуации. Ему даже приходилось затевать из-за нее ссоры.
— Они терпят меня только потому, что я твоя любовница, а за нашей спиной удивляются, как ты мог связаться с такой мерзавкой. Да нет же, конечно, я мерзавка! Ты сам так сказал в тот вечер, когда мы возвращались из театра и ты залепил мне на улице пощечину.
Доведенный до крайности, он не раз принимался клясть ее на чем свет стоит, хотя и знал, что через несколько часов будет просить прощения. Это не помешало ему на ней жениться сразу после того, как они обосновались на улице Фезандери.
Он надеялся, что ему удастся постепенно воспитать ее, сделать хозяйкой дома, приобщить к светской жизни. Он научил ее одеваться, составлять меню, рассаживать гостей за столом…
— Что я, по-твоему, должна делать, если ты оставляешь меня на целый день?
— Малышка, у меня же работа, и я не могу…
— Знаю, знаю… Ты-то живешь! Командуешь. Тебя все слушаются. Ты занимаешься интересным делом. Все тебя знают и уважают. А твои друзья, которые приходят к нам, смотрят на меня, как на какую-то диковину.
Так оно и было, пока Лина не повстречалась с компанией Мари-Анн, где она сразу почувствовала себя на своем месте, поскольку правил там не существовало, все было дозволено.
Возвращаясь вечером из редакции, он часто не заставал ее дома.
— Мадам велела вам передать, что ужинать дома не будет.
— Вы не знаете, куда она отправилась?
— Она велела отвезти ее на Елисейские поля.
Они оба пытались поправить дело, ведь она тоже старалась как могла. Но это сильнее нее, это как наркотик. Она не в силах отказаться от непринужденной обстановки модных баров, где все встречают ее словами:
— А вот и Лина!
Она знает, что это ни к чему хорошему не ведет, что она себя губит, что алкоголь подтачивает здоровье.
— Лучше нам развестись, Рене. Ты обретешь свободу, и тебе не придется больше заботиться о сумасшедшей. Как ты думаешь, я и впрямь сумасшедшая? Мне и самой хотелось бы знать… А вот твой друг Бессон в этом и не сомневается.
Когда у меня была депрессия и он прописал мне лечение сном, ему пришло в голову отправить меня на полгода в швейцарскую лечебницу, где занимаются такими, как я… В сущности, было бы лучше, если б я окончательно спятила.
Надеюсь, это случится скоро, и ты от меня избавишься… Но я же люблю тебя, Рене. Клянусь, что я тебя люблю и никого, кроме тебя, никогда не любила…
Он вспоминает эти нелепые сцены, а перед глазами у него нежный и светлый профиль м-ль Бланш, которая погружена в чтение.
Пора. Входит Леон. Могра поднимают и ставят на ноги. Медсестра предлагает надеть свежую пижаму, словно специально для Лины, и, хотя ему кажется это смешным, он соглашается.
Вот он уже в кресле, его подкатывают к окну, и Могра снова видит своих старичков, которые в сером свете пасмурного дня кажутся еще более грустными и медлительными.
— Вы беспокоитесь?
— Нет.
— Постарайтесь не нервничать. Ваша личная жизнь меня не касается, однако в вашем состоянии настроение имеет очень большое значение.
Могра успокаивает ее улыбкой. Никаких драм не будет. Он будет с Линой очень мил и ласков.
Не это ли она так часто повторяла ему — что ей нужна нежность? Все остальное он ей дал — свое имя, платья, меха, драгоценности, друзей. Дал ей любовь, на какую только способен. И снисхождение. И жалость, которая приводит ее в такой гнев.
Что она понимает под нежностью? Разве он не относится с нежностью ко всем, и к ней в первую очередь, потому что в его глазах она представляет собою средоточие всех слабостей?
Иногда Могра берет Лину за плечи и смотрит на нее с волнением и любопытством. Тогда ему кажется, что она ждет. Чего? Если ей нужны слова, то их-то подобрать он и не может.
Разве ему самому не нужно, чтобы кто-нибудь хоть иногда…
Нет, горькие мысли ни к чему. К ее приходу он должен расслабиться. Он видит, как «Бентли» въезжает во двор, различает даже усики Леонара.
Лина поднимается. Вскоре он уже слышит ее шаги, и сердце его сжимается, как сжималось когда-то, когда он сидел у себя в кабинете, боясь, что она не придет.
Лина стучится, и м-ль Бланш открывает дверь.
— Ты уже сидишь?
Это сбивает ее с толку, глаза блестят. После того как она написала записку, времени для выпивки было предостаточно. Она напряжена до предела, ей не стоится на месте, но она не знает, куда смотреть и за что зацепиться.
— Прости, что я не даю тебе покоя… Как ты?.. Значит, еще в состоянии меня видеть?
— Садись.
— Можно я закурю?
Лина нервно курит, вернее, просто грызет сигарету.
— Дай я на тебя посмотрю. Ты спокоен. Похоже, ты даже на меня не сердишься.
Она изо всех сил пытается держать себя в руках, но Могра чувствует приближающиеся слезы. Она плачет, опустив лицо на подлокотник кресла, ее худенькая спина сотрясается от рыданий.
— Ты мне так нужен, Рене! А я была уверена, что ты не захочешь меня видеть. Глупо как-то все это… Даже не знаю, как это все случилось. Как всегда у Мари-Анн, все много пили, и я разнервничалась, потому что мне показалось, будто они надо мной смеются…
Он смотрит на нее, словно зачарованный. Ему не интересно ни что случилось в замке Кандин, ни почему ей стыдно. Он смотрит на нее и думает, что она и он… Это трудно сформулировать… Они оба искали в потемках свое место…
Ему, похоже, это удалось. Во всяком случае, так полагают все вокруг…
— Ну и вот, сняла с себя всю одежду, потому что Жан-Люк готов был держать пари, что я этого не сделаю… А потом…
Могра поднимает левую руку и начинает гладить жену по гладким, теперь отнюдь не жирным волосам.
— Помолчи…
— Нет! Мне нужно, чтобы ты все знал! Жан-Люк вскинул меня на плечо и понес, а остальные шли за нами с канделябрами…
— Да, да… Я понимаю… Помолчи… Не думай больше об этом…
Она плачет, плачет, кажется, будто слезы не остановятся никогда, а он, держа ладонь у нее на голове, пристально смотрит прямо перед собой, на облупленную стену.
Глава 12
Белых страничек в записной книжке все больше и больше. Наверно, этот новый период начинает напоминать его прежнюю жизнь, поскольку состоит из пустых дней без вкуса и запаха.
Тем не менее Могра ставит рядом с каждой датой красный крестик и почти на каждой половинке страницы пишет черную букву Л.
Это означает Лина. Окончательно ли это? Или только испытание? Она приходит ровно в три и садится рядом с ним, немножко наискосок, чтобы видеть его лицо.
— Я не жалуюсь, Рене. И признаю свою вину. Я хочу задать тебе лишь один вопрос: почему ты со мной никогда не говорил по-настоящему, не считая первых дней, когда расспрашивал о моей жизни? Да, конечно, я глупа и необразованна…
Им обоим очень нелегко. В долгие паузы она гасит в пепельнице сигарету и тут же закуривает новую, потом оба, чтобы скрыть смущение, смотрят в окно, делая вид, что их интересует происходящее во дворе.
Под датой 16 февраля Могра записывает: «Ложная слабость».
Не потеряют ли впоследствии эти слова свой смысл? Когда он пишет их в книжке левой рукой, для него все ясно. Час назад Лина вздохнула:
— Ты сильный! Тебе никто не нужен…
Неужели он оставляет такое впечатление? Если так, то оно ошибочно. То есть он силен только рядом со слабыми. А им-то и нужно завидовать, потому что они сидят на шее у сильных.
А вот сильным никто не помогает, никто их не ободряет, не жалеет. Если они падают, никто им не сочувствует, люди скорее радуются подобной «неизбежной справедливости».
Так сильный он все же или слабый? Могра ставит вопросы и даже не пытается на них ответить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27