"
"А я вообще ничего не понял. И товарищ Трепыхалось говорит - не
смешно".
...Словом, это была не жизнь, а долгая судорога. Я хотел вырваться из
бредового плена и начал совершать нелепые поступки, не принесшие ни
радости, ни облегчения. Назло Дзанни женился. Жена - блондинка (имени не
помню), дрессировщица болонок. Переехал жить к ней в однокомнатную
квартиру. Вместе с нами там жили шесть любимых болонок. Ели они за одним
столом со мной, гадили где попало. Жена без конца тискала их и сюсюкала
так, что тошнота подступала к горлу. Но я терпел все, зная, что Дзанни
неприятен этот брак и ненавистна моя строптивость.
Семейная жизнь прервалась внезапно. И это тоже сделал Дзанни, но не
сам, а с помощью Машетты. Он знал, что девочка имеет на меня влияние.
Машетта предприняла кавалерийскую атаку. Она явилась ко мне домой и с
порога оскорбила болонок. Жена взъярилась. Когда скандал достиг апогея,
Машетта цепко взяла меня за руку и повелительно сказала: "Пойдем отсюда,
Флейтист. Это не женщина - зверь". Я с тайной радостью покинул ненавистный
дом.
Наше примирение с Дзанни длилось, увы, долго. Я капитулировал по всем
фронтам и честно соблюдал условия сдачи. Мы еженощно репетировали мой
номер и мирно жили в одной квартире. Теплая семейная атмосфера могла
обмануть лишь человека, плохо знающего Дзанни. А я, как неизбежности, ждал
расплаты за своенравие.

...Бывают моменты в жизни человека, быть может, и не самые страшные,
но болезненные, мучительные настолько, что память старается их обойти.
Есть такое постыдное воспоминание и у меня. Почтеннейшая публика знает,
верно, что такое чичисбей. Я мог бы выразиться проще: любовник, сожитель,
но это звучит слишком обыденно. Чичисбей - слово более ридикюльное,
пакостное, поэтому я выбираю его. Оно идеально отражает мою роль в
маленькой пьеске, которую срежиссировал Дзанни. Сверхзадача маэстро была
проста - сделать своему любимому ученику "паблисити" с помощью видного
театрального критика, фамилии которого сейчас не помню. Он был весьма
похож на скунса - не только внешним обликом, но и своим духовным миром.
У скунса имелась жена, скунсиха лет пятидесяти. Для характеристики
этой женщины могу сказать одно - она носила нижнее белье "Триумф"
оранжевого цвета. В определенных кругах было известно, что путь к сердцу
критика лежит через спальню его супруги. Дзанни в простых, общедоступных
выражениях обрисовал мне ситуацию и примерный план действий. Здесь я слышу
ханжеские восклицания дам из публики: "Как вы могли пойти на это! Какой
позор!" Что ж, есть у нас еще такие высоконравственные женщины, и это
радует. Представьте, мадам, Дзанни меня уговорил. И, кроме гадливости,
скажу вам честно, я чувствовал интерес, низменный, поганенький, острый.
Приятно удивленный согласием, Дзанни придумал мне достаточно
привлекательную внешность: белоснежный костюм из рытого бархата, что было
модно в те годы, шейный платок, завязанный а ля Гейне, и, как последний
гениальный мазок, завершающий общую гармонию, бакенбарды в форме
аккуратных полумесяцев.
Прожил я с женой скунса полгода, но никакого поворота к лучшему не
произошло. У скунса был затяжной творческий кризис, и он безвыездно жил в
Ялте, в Доме творчества. Дзанни на чем свет стоит ругал меня за то, что я
не умею обделывать делишки подобного рода, что не могу потребовать на
правах чичисбея: "А ну-ка, милая, изволь выполнять обещанное. Иначе только
ты меня и видела!" Скунсиха была психологически гораздо сильнее меня и
умело этим пользовалась. Единственное, чего я от нее добился, это
однокомнатной квартиры на Моховой улице, переделанной из бывшей графской
кухни, маленькой, но со всеми удобствами.
Связь наша оборвалась внезапно - скунс скончался в Ялте, полагаю, от
творческой импотенции. Пришлось провожать вдову на похороны, что обошлось
мне в копеечку, если учесть стоимость билетов туда и обратно и покупку
одинаковых черных костюмов - для себя и для покойника. После этой истории
Дзанни перестал разговаривать со мной, только прислал телеграмму: "Тряпка.
Слюнтяй. Ничтожество".
Сделался я униформистам, за неимением иной работы в цирке. Напрасно
считают, что работа униформиста скучна и не дает пищи для ума. Я получал
эту пищу в изобилии каждый вечер. Без зависти, без ехидства я смотрел
представление и старался найти хоть малейшее оправдание тому, что эти
артисты выступают на арене, для меня недоступной.
Цирк наш назывался "Малая арена". Это объясняет многое и в
репертуаре, и в подборе исполнителей. В Большом цирке выступают именитые,
у нас - люди попроще, за исключением Дзанни. В представлении он выглядит
инородным телом и даже нарушает гармонию дурной богемности, царящей здесь.
Эта пошлая богемность заявляет о себе сразу, с выхода на арену
шпрехшталмейстера Эрика Шаранского. Он объявляет номера в стихах, всем
своим видом как бы заявляя миру: "Жизнь - сволочь, а я не гордый". Седые
локоны, великоватые для его ротика челюсти, румянец - все у него
искусственное, все, кроме стихов. Он их пишет сам и от души.
Эксцентриков на свете много,
И, чтоб не усомнились в том,
Я объявляю с наслажденьем:
Семья Сантуцци. Це-ли-ком!
Номер семьи Сантуцци (Петровы) называется "Мамина радость". Мама
(Милица Аркадьевна, 55 лет) оставляет дома детей без присмотра. Они
устраивают дебош (легкая клоунада, прыжки, антипод). Инициатор мерзости -
малютка с лицом закоренелого уголовника (Виктор Сергеевич, 60 лет). Мама
возвращается, журит детей (прыжки с подкидной доски), и они все вместе
занимаются домашним хозяйством, то есть играют каждый на своем
инструменте: Виктор Сергеевич на тарелках и жбанах, Эмилия Викторовна с
мужем Степаном - на стиральных досках, Милица Аркадьевна - соло на
молочных бутылках.
Номер хорош, но это лишь начало. Шаранский поправляет за кулисой
челюсть и вновь выпрыгивает на арену:
Античный торс, веселый взгляд
Был Гинтаревича наряд.
Любимец хижин, враг дворцов -
Вот Гинтаревич был каков!
Век минул, зрители сменились,
Теперь и вы в него влюбились.
Античный торс, веселый взгляд
Он передал сынам, а им сам черт не брат!
"Сыны" шествуют упругой походкой молодых барсов. Их пятнадцать
человек. Возраст примерно одинаков, сходства - никакого, и это приводит
публику в игривое замешательство. От их прыжков и гиканья церковь
содрогается. Старый Гинтаревич не делает ровно ничего - он лишь наблюдает.
Но им невольно любуешься. Он в полосатом трико, нарумянен и зловещ.
Публика ослабевает от рукоплесканий, но неугомонный Шаранский вновь
тут как тут. Приплясывая на полусогнутых ножках, он кричит:
Верблюд и кот, объединившись дружно,
Являют истину, что непреложна:
Чтоб зверь работал образцово,
Необходим ему наш Сидоров Паоло!
Пашка Сидоров вооружен так, как будто укрощает саблезубых тигров, -
бич, пистолет в кобуре, вилы. Под его суровым взглядом пожилой, видавший
виды кот Евлампий в чалме и парчовых шальварах с дыркой для хвоста
объезжает несколько раз арену, пришпоривая верблюда Сулеймана. Малолетние
зрители кричат: "Кис-кис!" и "Брысь!", но Евлампий на них - ноль внимания.
После Евлампия на арене расставляют разноцветные кабинки, весьма
похожие на душевые для лилипутов. Шаранский придает своему лицу выражение
крайней неги и объявляет с приторным восточным акцентом:
Кудэсник, маг, шютник, колдун -
Вот он каков, Сурэн Гарун!
Открою вам: чудэс в нем прорва,
Гдэ прячет женщину, оттуда выползает кобра.
Все это только слова, слова, слова, потому что иллюзион
"Женщина-кобра" - сплошное надувательство. Женщины нету вообще, а вместо
ядовитой кобры - деревянная, грубо раскрашенная змея, которой манипулирует
спрятанный в кабинке лилипут Женя Савельев.
...Сколько раз я воображал, как появляюсь на этой неказистой арене
под троекратный выклик Шаранского: "Флейтист! Флейтист! Флейтист!" Но,
видно, Аппарат Судьбы не предусмотрел такого - не было в моем "Деле" листа
с одобрительной резолюцией...
Я бы еще долго служил униформистом, но случилась новая история.
Машетта, начинающая гротеск-наездница, уличила нашего директора в том, что
он, оставшись в цирке ночью вместе с "друзьями юности", напоил ради смеха
кобылу Цирцею шампанским. Дзанни, опасаясь, как бы разъяренная Машетта не
наделала глупостей, заставил ее подать заявление об уходе. Вскоре она
уехала работать в Саратовский цирк.
Я очень переживал разлуку с Машеттой, но Дзанни уверял, что ее уход
временный и что он еще всем покажет, а кое-кому - особенно. Глядя на его
лицо, я в этом не сомневался. Но я не мог простить легкости, с которой он
отправил девчонку неизвестно куда! И хотя Дзанни по-своему любил дочь, и я
знал это, душа моя противилась его трезвой жестокости. Цирк опустел без
гротеск-наездницы с сине-зелеными глазами. Я ушел из него с отвращением.
...Долгие странствия его высочества: ресторанные оркестры, школьные
кружки, студенческая самодеятельность... Леди Судьба грубо толкала меня в
спину, и я с сомнамбулическим покорством шел зарабатывать деньги куда
глаза глядят. Даже в похоронных оркестрах играл. Однажды на кладбище
случай свел меня с деловым, влиятельным человеком. Благодаря ему я попал в
элиту элит сферы обслуживания. Есть такие счастливцы, которые обслуживают
иностранцев, посещающих наших соотечественников дома. Но, как правило,
соотечественники живут не в тех условиях, которые не стыдно показывать
иностранцам. И вот чья-то умная голова придумала держать для всяческих
фриштиков и куртагов казенные, специально обставленные квартиры в центре
города: мебель "барокко", хрусталь, полный Брокгауз и Евфрон. "Хозяев
дома" привозили за два часа до начала действа, чтобы они успели привыкнуть
к богатству и запомнить, где у них что лежит.
Обыкновенно я исполнял скромную роль "друга дома" по имени Федор,
который музицирует в свободное от работы время и сегодня совершенно
случайно зашел "на огонек". Репертуар мой был утвержден высшим
начальством: "Камаринская", "Очи черные", "Подмосковные вечера".
Я тогда придумал для себя спасительную игру: как будто Федор - не я,
а существо с истуканьей выдержкой, "мотофозо".
...Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку
совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант,
мурлыча еле слышно: "Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая.
Кулебяки-с..."
Однажды был куртаг в "доме" престарелой поэтессы. Начальство мое,
упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая
иностранцев) - глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на
флейте.
Отсвистав "Камаринскую", я незаметно вышел в малую гостиную. Там
сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами - они у него
были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену,
коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную
глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и
оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было
таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее
крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни - он
продал ее во время безработицы.
- Давайте познакомимся, - вдруг заговорил глухонемой. - Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как "старшой".
От него я узнал, что половина присутствующих гостей - нормальные люди.
Открытие развеселило меня и сделало общительным.
- Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, - доверительно сказал
Дормидошин, вновь указывая на распятие.
- Мне тоже, - сострил я.
- Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер -
"Воздушный флейтист".
- Я сам Флейтист! - вырвалось у меня.
- Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
- Я не... - начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным
видом - глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
- Вы... работали вместе с этим, как его, Дзанни? - осторожно
поинтересовался я.
- Имел честь, - кивнул "старшой". - Это давно было, до войны. Жил я в
заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился
туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как
Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте...
- Говорите, говорите! - воскликнул я с волнением. - Что дальше? Вы
его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
- Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.
- К-как?!!
- Увы, расстрелян тогда же.
Я дребезжаще рассмеялся: "старшой"-то сумасшедший!
- Именно расстрелян, - обиделся он. - Вне всяких сомнений.
За дверью раздалось тихое сигнальное мычание. Дормидошин исчез, как
дух, но появился снова, посуровевший и высокомерный.
- Нуте-с, о чем мы? Да, о Дзанни. Поверьте, это чистая правда. А ваш
коверный, наверное, однофамилец или родственник.
- Другого Дзанни быть не может!
- Отчего же, Федя? Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле
не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не
помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11