Сделав несколько глотков из горлышка, Валентин вновь погрузился в кресло и, не выпуская бутылку из рук, внутренне заскулил, мотая головой: "Эх, если бы не те звонки из обкома!.. Разве я бы так оставил дело?.. А тот сытый, толстомордый боров, крайним все-таки сделал Терещенко!.. И почему я тогда сразу при Терещенко не посмотрел, что там в пакете?.. Как я потом мог доказать, что вернул деньги Леонову? Кто видел?.. Кто подтвердит?.. А как люто возненавидел меня Терещенко, считая, что только я виноват в его увольнении... Дешевый, но верно рассчитанный шантаж. И я был поставлен в безвыходное положение... Ы-ы-ы-х! - он сделал еще несколько глотков из бутылки. - Оля... Почему ты не захотела меня послушать?.. Милая, добрая моя Оленька. А что мне оставалось делать?.. Ведь они способны на все. Потому что тупая, утробная страсть к деньгам застит этим людям все человеческое. Переступить через чужую судьбу или даже жизнь для них легче, чем плюнуть на тротуар, лишь бы это принесло определенный доход...
Сегодня Валентин проезжал мимо Олиного дома, и за первым же перекрестком вынужден был остановить машину, так как руки вдруг свела судорога.
"Любопытно, на что сейчас надеется Леонов?.. Что изменилось? Смерть Ольги рано или поздно замкнется на фабрике. Неужели он не понимал, что такой рискованный шаг - повод для тщательной проверки... Ему, видать, тоже сейчас не до сна, - мстительно думал Валентин. - Ишь, как голосок у него изменился, когда я позвонил. "Вы с ума сошли! - орал он в трубку. - Вы неправильно меня поняли!.." Нет уж, трижды любезный Дмитрий Степанович, я все прекрасно понял! Неужели..."
Коньяк ударил в голову. Валентин перебрался на диван и, не раздеваясь, с хрустом вытянулся на нем, перевернулся на спину и закинул руки за голову. "Нет, нет!.. Ведь Леонов тогда четко сказал, что "с этим пора кончать"... и не мне одному. Боже мой!.. Он же не случайно пригласил всю компанию к себе домой. Умно и тонко говорил, рассчитывая каждого подтолкнуть к решению. До чего же мне плохо!.. Я рассуждаю так, словно речь идет о постороннем для меня человеке... Оленька, я боюсь... А может быть, люди вот так и сходят с ума!.. Может, у меня уже началось?.. О боже, как страшно! - Борисов в бессильном отчаянии забился, заметался на диване, потом затих. - Хуже всего то, что я утратил смысл жизни. Все нити перепутались... Человек не в состоянии долго существовать, коченея от страха. Он обречен. Рано или поздно он сорвется, не выдержав психической нагрузки... А я?.. Сначала боялся Леонова... потом собственной жены... и, наконец, Ольги... Теперь вот дрожу за свою шкуру. Кончится ли это когда-нибудь?" - Борисов закрыл воспаленные глаза.
"Словно один на выжженной земле..." - еще успел подумать он, перед тем как провалиться в сон без сновидений. Сон темный и глухой, словно дышащая гарью и холодом пропасть.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Никулин в эту ночь не сомкнул глаз. Целый день его продержали в камере предварительного заключения, где вместе с ним находились еще двое арестованных. Один из них оказался малолеткой и проходил по статье сто семнадцатой. Он изнасиловал девочку, которой не исполнилось и четырнадцати. Виктор скоро понял, что это стопроцентный дегенерат. Такие, попадая в зону, частенько становятся "петухами", то есть заменяют верхушке зеков женщин. Зная про это по опыту своей отсидки, Виктор посоветовал, чтобы тот говорил всем, что у него статья двести пятнадцатая - аварийщик. Однако скоро убедился, что дураку что-либо советовать бесполезно.
Звали его Пашей. Малорослый, с болезненно белым лицом и как бы оттянутым книзу тяжелым подбородком, поросшим рыжеватым детским пушком, он никогда не закрывал мокрого, красногубого рта, словно, забыв обо всем, внимал интересному рассказчику. Стоило раз посмотреть на него, и становилось ясно, что перед вами - психически неполноценный подросток. Сколько ни обращался к нему Виктор - тот только радостно гоготал, а если и произносил что-либо членораздельное, то это был корявый, однообразный мат, как правило, обращенный на особей противоположного пола.
Другому сокамернику было около сорока. В потертом дешевом костюме неопределенного цвета, востроносый, с бегающими крысиными глазами, он обвинялся по статье восемьдесят первой - хищение. То ли по простоте душевной, то ли по пьянке забрался он в сельский продмаг и уволок оттуда большое количество спиртного, но вскоре был уличен соседями и задержан участковым.
Все трое ждали отправки в СИЗО и от нечего делать задирали друг друга, в чем особо преуспел сельский воришка.
В КПЗ Виктора впервые за двое суток покормили. Опухоль на губах немного спала, однако все тело болело, а спину жгло, как огнем, - давали о себе знать результаты последней "обработки" в райотделе.
И хотя лежать на новом месте было удобней, так как деревянный настил занимал половину камеры, все равно заснуть Виктор не мог: тело было словно нашпиговано иголками изнутри и при малейшем движении в забытьи напоминало об этом острыми уколами.
Около семи часов всех троих повезли в СИЗО, где с рук на руки передали дежурной части. Там их тщательно обыскали и временно посадили в "боксик" - обычную камеру без всяких удобств, и только к десяти вечера, получив в так называемой "коморе" положенные спальные принадлежности, кружку и ложку, Никулин наконец-то попал в "благоустроенную" камеру для подследственных. Преимущество заключалось в том, что здесь были нары в два этажа. Нижние на здешнем жаргоне именовались - "шконки", а верхние "пальмы". Нары были сделаны из металлических труб и полос, схваченных между собой сваркой, и напоминали топчаны. Всего в камере их было шесть, а подследственных - семеро. Однако дежурный, доставивший Никулина, успокоил его, пояснив, что дня через два трое идут на этап.
Как только дверь за Виктором захлопнулась, взгляды находящихся в камере с нескрываемым интересом устремились на него. Нетрудно было догадаться, что они здесь давно изнывают от скуки и безделья, и не прочь поразвлечься за счет новенького. Из собственного криминального опыта Виктор знал, что новичкам в возрасте до тридцати лет в камере не миновать "прописки".
И не ошибся. Вначале состоялось, так сказать, общее знакомство. Он ответил на стандартные вопросы - откуда, за что и когда попал, вплоть до краткой биографии. Потом один из подследственных ознакомил его с правилами "прописки". Посыпались "профессиональные" вопросы: кто в камере хозяин, где циклоп, где мать и мачеха, где слон и слонята, где петух, расческа, гитара, шуба и прочее. Виктор помнил нужные ответы почти на все вопросы: паук, глазок, кормушка и глазок, стол и стулья, радио, вешалка, веник, стена и тому подобное, но был так слаб, что отказался отвечать, попросив сокамерников перенести это мероприятие на день или два.
Просьба была встречена в штыки, камера загудела, послышались угрожающие возгласы, но Виктор, насупившись, с трудом держась на ногах, только обреченно махнул рукой. Однако "коллегами" такое безразличие было воспринято как прямое оскорбление и неуважение к "коллективу".
Били долго, но не сильно, в основном соблюдая ритуал. В качестве "орудия производства" применялись мокрые полотенца, с одного конца завязанные узлом. Эти побои нельзя было сравнить с теми, что в райотделе, и все же Виктор с большим трудом сдерживался, чтобы не закричать или, хуже того, не заплакать.
Когда "прописка" завершилась и была единогласно утверждена, сокамерники с сознанием исполненного долга улеглись по своим местам. Через час камера погрузилась в относительную тишину, которая время от времени прерывалась то посапыванием, то покашливанием, то храпом ее обитателей.
Никулину не спалось. Вцепившись зубами в руку, он судорожно сглатывал подступающие к горлу рыдания, боясь привлечь к себе внимание. Только когда он убедился, что все уже спят, позволил себе расслабиться и застонал. Его стон постепенно превратился в тоскливое подвывание. Боль, обида, безысходность одурманили сознание. Поднявшись с матраца, который он разостлал на полу, Виктор начал медленно и бездумно кружить по камере, уставившись расширенными, как бы остекленевшими глазами в пол. И тут он увидел окурок сигареты с фильтром. Глаза Никулина осмысленно вспыхнули. Решение созрело мгновенно - рука непроизвольно потянулась за спичками...
* * *
Наступил вторник, тринадцатое сентября. Весь вчерашний вечер и нынешнее утро майора Голикова не покидали мысли о странном телефонном звонке неизвестного мужчины. Он сидел у себя в кабинете, устремив напряженный взгляд на входную дверь, будто ожидая, что с минуты на минуту в ней кто-то должен появиться. Волнение его проявлялось лишь в том, что он изредка нервно барабанил пальцами по полированной поверхности стола. "Что это было?.. Чей-то ловкий ход?.. Не похоже. Ведь это легко выяснить... Хотя может быть и так, что кое-кто умышленно тянет время... Плюс Струков подгоняет. Постой... Но тогда преступники должны быть в сговоре с... Нет... Исключено. До такого ни один работник не опустится!.. И все же придется Чижмину проверить и эту версию", - майор поднял трубку.
Через несколько минут Лева вошел в кабинет Голикова. После разговора с Конюшенко он чувствовал тайную вину перед майором, и это досадное ощущение сковывало его при встречах. Прежние дружеские отношения были, по мнению Левы, окончательно подорваны, и Чижмин болезненно переживал это.
Майор поделился с Чижминым своими соображениями по поводу звонка неизвестного мужчины, при этом Голиков не исключал, что все это только попытка пустить следствие по ложному пути. Лева высказал мысль, что необходимо установить, водит ли задержанный Никулин машину и кто из подозреваемых, в первую очередь из работников пищевкусовой фабрики, имеют "Жигули", и заодно выяснить их номера.
Отпустив Чижмина, майор принялся обдумывать предстоящие допросы Леонова, Селезнева, Шульмана и других, вызванных на сегодня с интервалами в полчаса.
Голиков начал проявлять легкое беспокойство. Время приближалось к десяти, когда дежурный первого поста доложил, что к Голикову пришел гражданин Селезнев.
"Испугались, - подумал Александр Яковлевич, невесело усмехнувшись. После второй неявки доставили бы вас, голубчиков, под конвоем", - а в трубку сказал: - Пропустить!
Ждать долго не пришлось. В кабинет, негромко постучавшись, вошел Селезнев, высокий, худощавый человек в дорогом, вероятно, на заказ пошитом костюме темно-коричневого цвета, при галстуке. На ходу он причесывал густые седые волосы.
Голиков внимательно просмотрел паспорт вошедшего и предложил сесть. Удобно расположившись в кресле справа от майора, Константин Петрович, мельком окинув кабинет взглядом, поморщился, выложил на стол пачку "Мальборо" и, не спрашивая, закурил. Майор педантично пододвинул ему пепельницу и, глядя в упор, спросил:
- Объясните, Константин Петрович, пожалуйста, причину вашей неявки 10-го сентября.
- Просто я себя плохо чувствовал, - не отвел глаз Селезнев. - Да и повестку принесли только в четверг вечером, а в пятницу запланированных дел было по горло... А в чем, собственно, дело?.. Зачем я вам понадобился?
- А это сейчас выяснится... Как только вы ответите на мои вопросы, с металлом в голосе сказал Голиков. - И категорически предупреждаю, что вы как свидетель не имеете права на них не отвечать.
- Любопытно... А что же вы со мной сделаете, если я молчать буду? взволнованным тенорком спросил Селезнев.
- За отказ предусмотрена статья в уголовном кодексе. Так что не советую увиливать.
- Но позвольте, позвольте, вы, вероятно, оговорились, употребив слово свидетель... Свидетель чего? - взъерепенился Селезнев, цепким колючим взглядом впиваясь в непроницаемое лицо майора. - И вообще, кто вам дал право разговаривать со мной в таком тоне?
- Как вам, вероятно, известно, я начальник уголовного розыска города Верхнеозерска, - сдержанно ответил Голиков. - И должность, занимаемая мною, дает право мне производить опрос любого гражданина, невзирая на его общественное положение. А основание у меня в данном случае есть. Но это не исключает вашего права обжаловать мои действия в вышестоящих инстанциях. Хотя думаю, что в этом вопросе советчики вам не нужны... Но мы отвлеклись. Итак...
- Тоже мне - большая шишка! - фыркнул Селезнев. - Дали вам власть, так и рады к людям цепляться... Но со мной это не пройдет - зарубите себе на носу... У меня нет желания отвечать именно вам!.. По-моему, я имею на это право?.. Так и доложите начальнику вашего управления, - Селезнев скупо улыбнулся, в душе потешаясь над тем, в какое щекотливое положение поставил этого туполобого сыщика.
Александр Яковлевич и на этот раз спокойно выдержал наглость Селезнева и весомо произнес:
- Мне кажется, что у вас есть все основания бояться разговора со мной.
Небольшое, слегка желтоватое лицо Селезнева от гнева и возмущения пошло красными пятнами. Он вскочил с кресла и с чувством уязвленного самолюбия пискляво закричал:
- Что?.. Вы мне угрожаете?.. Это вам даром не пройдет. Я сейчас же иду к вашему начальнику!.. Вы злоупотребляете служебным положением!..
- Прекратите истерику, - Голиков выдержал паузу. - Что касается вашего права, то официально заявляю - отвечать на мои вопросы вам придется сегодня. И, если в дальнейшем возникнет необходимость вас еще раз допросить, - я вас снова вызову. А чтобы избежать недоразумений, перед тем как придти ко мне, вы можете обжаловать мои действия в прокуратуре... Сейчас же прошу вас ответить на мои вопросы. Мне бы не хотелось приглашать понятых и документировать ваш отказ от показаний.
- Ну что ж, я получил исчерпывающую информацию о своих правах, что, в сущности, и требовалось, - неожиданно беззлобно проговорил Селезнев и спокойно опустился в кресло. - Спрашивайте.
- В каких вы отношениях с директором пищевкусовой фабрики Леоновым Дмитрием Степановичем?
- В сугубо производственных. А точнее - в плохих.
- А еще точнее?
- Как бы вам это лучше объяснить?.. Вы же не производственник, - в голосе Селезнева зазвучала ирония. - В общем и целом это тугим узлом связано с хронической недопоставкой продукции в торговую сеть, срывами сроков, графиков и тому подобным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21