Меня засунули в чужую шкуру (я сразу решил,
что это шкура какого-то далекого предка, что мой сон был
проявлением генетической памяти), и я ощутил в ней такие эмоции,
которые никогда не посещали меня в обычной жизни. Я пережил
ярость, тревогу, гордость и радость.
Впечатление от сна преследовало меня весь день. Хотя оно было,
пожалуй, чересчур художественно. Вопрос о том, почему болит кисть
руки, ушел на второй план. Так же как и то, что главное для меня
сейчас -- четверо легионеров, которые дрались рядом со мной,
окруженные херусками.
Если я стану описывать их внешность, то ничего симпатичного не
получится. Это туповатые, рано состарившиеся люди. На лицах --
складки, морщины, шрамы. То, что один из них спас меня, а потом я
спас его, казалось всего лишь моментом в фантастически реальном,
захватывающем фильме. Да, это правильно! Именно
кинематографические мысли заполняли тогда мою голову. Я думал,
что из сна могла бы получиться отличная батальная сцена в хорошем
историческом фильме. И я мог написать ее сценарий. Я помнил
многое. Например -- пронизывающе яркие цвета. Светящиеся зеленые
дубовые листья на фоне оранжевого заката. Или глубокое
сине-фиолетовое небо ранним утром.
Я не выдержал и после работы помчался в библиотеку. Хотелось
узнать все, что можно, о Тевтобургском лесе. Почитал Тацита,
Дельбрюка и Всемирную историю. Оказывается, это был 9-й год нашей
эры. Германцы предательски напали на римлян. Те три дня
пробивались через Тевтобургский лес к крепости Ализон. Под конец
меньшая часть сдалась в плен, остальные погибли.
Они дрались в этом лесу три дня! Германцев было больше, и с
каждым днем к ним подходили все новые племена. Римляне должны
были понимать, что их перебьют. Ночь, тьма, черные бесформенные
толпы, лес, где горы перемешаны с болотами и зыбучими песками.
Засасывающий, растворяющий, примитивный мир... Но они дрались. А
я при мысли о них испытывал восхищение и уважение.
В этот день я перестал быть собой. Я стал восторженным,
возбужденным человеком. Весь вечер меня донимали мысли о том, что
увиденное следует записать. Правда, Дельбрюк рассказывает о
первом дне сражения совсем по-другому. Если верить ему, то почти
все время шел дождь... Но я решил заняться этим завтра. Я
крутился на кровати и не мог заснуть. Час, другой, третий. В
таких случаях всегда засыпаешь неожиданно.
Да, я снова был там. Мысль о том, что Тевтобургский лес
вернется в мою жизнь еще раз, днем показалась бы дикой. Но как и
вчера я -- тот, из двадцатого века, -- не удивлялся.
Первое ощущение: мы держимся друг друга. Мы -- пятеро
оставшихся в живых лесорубов. Рядом со мной Марсал и Сцева. Сзади
-- Чужак и Ибериец с замотанной головой. Центурион разрешил ему
пока снять шлем. Чужак уже в третий раз предлагает отрезать ему
оба уха: чтобы они не мешали ему надевать шлем. Мы в третий раз
смеемся.
С утра мы сожгли большую часть обоза, который связывал нам
руки. Провианта все равно почти не осталось. Но Ализон был рядом
-- в каких-то двух переходах от нас. Главное -- добраться до его
крепостных стен.
Утром был большой бой. Нам удалось прорваться сквозь гати,
хотя при этом полегла едва ли не половина батавов. Германцы на
гатях поначалу сохраняли какое-то подобие строя. Они стояли
густыми крепкими колоннами, которые возглавляли раскрашенные
красками и перьями вожди. Но едва мы ступили на гати, все у них
перемешалось. Каждый хотел побыстрее добраться до римлян. Ради
этого многие даже бросались в болото. Эта толпа впитывала в себя
любой удар, любой нажим, словно не обращала на него внимания.
Приходилось буквально прорубаться сквозь нее. Батавов сменил
первый легион. Потом наш. Правда, по-настоящему нам драться не
пришлось. Германцы разом, будто по команде, отхлынули назад, и мы
выбрались на открытое пространство.
Не знаю, как его назвать. Огромная поляна посреди леса. А
скорее -- широкое и очень длинное поле. Высокая -- местами по
живот -- рыже-зеленая трава: что-то похожее на осоку, только
мягче. И твердая почва под ногами.
Сцева сказал: "Они испугались". Варвары поняли, что вот так --
лоб в лоб -- мы перережем их всех. У многих из германцев нет даже
щитов. Зато теперь появилась их конница.
Наша когорта шла справа от колонны, выполняя роль прикрытия.
Рядом находились легковооруженные воины и конница. Германцы
крутились невдалеке -- то пуская стрелы, то делая вид, будто
лавой бросаются в атаку. Раз за разом вспыхивали быстрые конные
схватки. Но римлян было мало, и они не уходили далеко от пехоты.
Я обратил внимание, что стараюсь держаться рядом со вчерашними
соратниками. Не то, чтобы во мне от этого поселялось спокойствие.
Но было легче. И не только потому, что я знал: они меня выручат.
До Тевтобургского леса мы не особенно-то жаловали друг друга. Но
здесь нельзя быть одному. Одному здесь быть стыдно, скверно и
невозможно. Это -- другое время, ясное и жестокое. Я был частицей
их, а вместе мы были частицей всего остального. Только так можно
выжить. Выжить -- значит пробиться.
Наше внимание привлекла странная картина. Среди германцев
появился разительно отличающийся от них всадник. На нем было
снежно-белое, длинное, свисающее до земли одеяние. На шее висела
золотая цепь, голова была не покрыта, волосы уложены на римский
манер. Он выглядел очень молодо. Удивляла его гордая, царская
осанка. "Арминий! Арминий, кто же еще!" Мы не сомневались в этом,
хотя раньше не видели его ни разу.
Наши всадники сбились в лаву и кинулись в ту сторону. Было
видно, что Арминий поворачивает коня к лесу. Потом все закрыла
стена из германцев. Они тоже успели набрать ход. Послышался
грохот, как при камнепаде. Вой людей и лошадей. Было видно, как
лошади встают на дыбы и бьют друг друга копытами. Вся эта
огромная масса неустойчиво раскачивалась то в одну сторону, то в
другую. Потом что-то там оборвалось, и теперь они неслись на нас.
Как передать вам это? Слова не могут поспеть за событиями.
Любое из моих описаний не значит ничего по сравнению с тем, что
было там.
Конечно, мы успели перестроиться. Мы повернулись в их сторону
и стали по манипулам. Шестью маленькими волноломами -- чтобы
разбить на куски энергию этой волны.
Римские всадники успели обогнуть когорту. Первые германцы
последовали за ними, но остальные обрушились на нас.
Вы представляете несущееся на вас галопом стадо лошадей?
Лошадей, которые ни в коем случае не свернут в сторону. Они в ста
шагах от вас, но через мгновение -- уже рядом.
Мы метнули пилумы. Один всадник опрокинулся назад, одна лошадь
рухнула, придавив херуска. Еще одна встала на дыбы; в нее
ударилось сразу несколько лошадей, она упала и, скользя по земле,
как огромный снаряд, врезалась в наш строй. Мы отпрыгнули в
стороны, чтобы эта туша не сбила нас с ног, но другие германцы
были уже рядом. На меня мчался херуск с длинным копьем -- не
копьем даже, а колом, обожженным на костре с одной стороны. Я
успел подставить щит. Сила удара была так велика, что я упал на
спину. Правда, и сам германец вылетел из седла, но я тут же
потерял его из виду, поскольку в нескольких вершках от моей
головы промелькнули конские копыта.
Удар рассеял всю когорту. Когда мне удалось подняться,
никакого строя уже не было. Кучками и поодиночке легионеры
дрались с конными.
Я увидел своего. Это был Чужак, отбивавшийся от старого,
мосластого, закутанного в шкуры херуска. Седые, жирные волосы
варвара грязными пучками торчали во все стороны. Он коленями
сдерживал лошадь и размахивал топором на длинном толстом
топорище, сжимая его обеими руками. Чужак метил мечом в бедро
германца, но промахнулся и, потеряв равновесие, не успел прикрыть
голову щитом. Удар топора пришелся вскользь по шлему Чужака, но
оглушил легионера, и тот упал. Старик размахнулся, чтобы добить
его.
Я бросился туда, но почувствовал, что не успеваю. Не знаю,
откуда появился Сцева. Он подставил под удар германца свой щит,
держа его обеими руками. Щит раскололся, и Сцева отбросил его
остатки в сторону. Германец замахнулся еще раз, теперь на Сцеву.
Но тот нырнул под брюхо его коня и выскочил с другой стороны уже
с окровавленным мечом в руке. Уворачиваясь от падающей лошади,
которой он вспорол живот.
Дальше смотреть на них мне было некогда. Я вертелся, как
угорь, отбиваясь от всадников. Правда, стало легче. Когда за ними
нет массы и скорости, у них много уязвимых мест. Лошади пугаются,
не стоят на месте. Голые ноги... Часть германцев, проскакав
сквозь нас, оказалась перед главной колонной. Но их было мало, мы
раздробили конный вал. Они даже больше не пытались атаковать,
поворачивали обратно. Сразу несколько когорт спешили нам на
помощь.
Вот они скачут к лесу. Но не все. Одного германца окружило
сразу шестеро легионеров. Я с радостью увидел, что там и Марсал,
и Ибериец, чей шлем из-за замотанного уха съехал на бок. Они
отпрыгивали, перебегали, пригибаясь к земле, уворачиваясь от
передних ног лошади: та плевалась кровавой пеной и пыталась
достать их копытами. Судя по всему, они имели дело со знатным
германцем. На нем были настоящие доспехи, а лошадь покрывала
попона с нашитыми на нее медными бляшками. Никак не удавалось
достать ни ее, ни всадника. Но их не выпускали из круга. Я
сунулся было, но тут же получил удар копытом в лицо. Словно
что-то взорвалось в моей правой глазнице. Видимо, сознание
вернулось ко мне не сразу. Когда я поднимался с земли, всадник и
легионеры были уже в стороне. А Марсал сжимал в руках подобранное
с земли копье и норовил оказаться против лошадиной морды.
Когда ему это удалось, он заорал. Заорал так, как мог только
Марсал. Лошадь испуганно встала на дыбы. И Марсал,
воспользовавшись этим, ударил ее в горло, под медные бляшки.
Германцев как будто не стало меньше. Все так же их конные
толпы крутились поблизости. Остатки нашей когорты сменили. Теперь
мы шли в главной колонне. Чужака оглушило, он едва соображал и с
трудом передвигал ноги. Его оружие несли Сцева и Ибериец, а мы с
Марсалом поддерживали за предплечья. Оставить нельзя -- германцы
добивали всех раненых.
К вечеру мы были перед новым лесом. Лес в этих местах -- как
крепость. Нужен штурм для того, чтобы войти в него.
Теперь перед нами были не только херуски. К ним присоединились
и другие племена. Хавки, бруктеры -- если вам что-то говорят эти
слова.
Мы продвигались очень медленно. Перед нами возникали то стены
лучников, то клинообразные отряды со щитами и копьями. Варвары
прятались даже в кронах деревьев. У них там, наверху, было все,
включая жаровни. На жаровнях они грели горшки со смолой или
жиром. Я видел, как один германец плеснул смолой, швырнул в
легионеров горшок, а потом с ножом в руке прыгнул сам.
Правда, в настоящее сражение они не ввязывались. Как только
начиналась серьезная схватка, варвары отступали. Словно просто
задерживали нас.
Чужак совсем отошел и ступал с каждым шагом все увереннее. К
счастью, лес оказался небольшим. Когда солнце зашло, мы были уже
на его опушке. Перед нами лежал пустырь, а дальше -- холмы, за
которыми темнела разорванная посередине ущельем горная гряда. Вот
он, проход, за которым нас уже не остановит ничто. Там кончаются
леса. Там Ализон.
В этот момент со мной стало происходить что-то непонятное.
Совсем не так, как при вчерашнем пробуждении. Я думал, открывать
мне глаза или нет. Какая-то сила выкручивала меня оттуда, но я
чувствовал, что могу сопротивляться ей.
Все-таки я проснулся.
Если вчерашний день был днем восторгов, то этот -- днем ужаса.
Слишком велика была разница -- моя психика с трудом выдерживала
прыжки из одного человека в другого.
Я знал, что проход нам взять не удастся. Именно здесь погибнет
большая часть армии. Остальные попадут в плен, и их тоже ждет
незавидная судьба. Я был убежден, что ночью опять окажусь там.
Как раз во время последнего губительного боя.
Губительного и для меня. Правый глаз распух и не видел почти
ничего. Значит, если бы мне сегодня отрубили руку, я проснулся бы
без руки.
Я позвонил на работу и сказал, что заболел.
Потом делал примочки на глаз и паниковал. В голове не
укладывалось сочетание этих миров: один, где тебя могут убить
каждую минуту, где страха смерти почти нет, есть лишь желание
выбраться и отомстить. Или наоборот -- отомстить и выбраться. И
другой мир, защищенный четырьмя стенами, одеялом, медицинским
обслуживанием, где страх перед смертью, наоборот, ввергал меня в
панику.
Нет, паника -- не то слово. Оба мира уже сосуществовали во
мне. Я пытался, но не мог сказать о Тевтобургском лесе: "Какая
дикость и нелепость!" Он стал моей частью. Если не голова, то
сердце было уверено в правомерности его существования.
Я начал восстанавливать цепь событий. Помнил моменты
вчерашнего и сегодняшнего пробуждений, но не мог вспомнить, с
какого именно момента начинался сегодняшний сон. Словно вчерашний
день я провел вне времени, а ночью вернулся к исходной точке.
Потом я сообразил, что за восемь-девять часов сна этой ночью
реально прожил вдвое больше времени. Я пытался понять почему.
Подобные мысли занимали меня до вечера, пока стрелки часов не
стали приближаться к девяти. Тогда меня охватил страх: я бросился
варить кофе. А вслед за страхом пришел стыд.
Стыд перед теми четырьмя, которым я помогал, и которые меня
выручали. Через них -- перед батавами, которые могли все, которые
так здорово сражались, -- и за меня тоже. Перед всеми, кому
предстоит штурмовать проход.
Наконец -- стыд перед их миром. Не худшим, не лучшим: другим.
Страх боролся со стыдом, и я совсем измучился. Часы показывали
полночь, а я уже чувствовал, что устал и страшно хочу спать.
Прекрасно помню, что собирался варить новую порцию кофе, но не
выдержал. Уснул прямо так: сидя за столом.
1 2 3