.. Но, по мнению моему, эта перемена произошла совсем не вследствие уныния, а оттого единственно, что добрый старик, вышедши в отставку, приобрел опасную привычку слишком часто поднимать завесу будущего. При таком беспрерывном поднимании довольно трудно обойтись без подергиваний (я знал одного мудреца, который даже зажимал нос, как только приходилось поднимать завесу будущего). Сам старик в этом сознается и даже довольно картинно выражает плоды своих наблюдений по этому предмету.
– Да-с, – говорит он, – я озабочен-с. Посмотришь в эту закрытую для многих книгу, увидишь там все такое несообразное. Не человеческие лица, а рыла-с... кружатся... рвут друг друга, скалят зубы-с. Неутешительно-с.
Итак, вот единственное облако, которое омрачает тихий вечер отставного администратора; во всех прочих отношениях он блаженствует. Он охотно смешивает либерализм с сокращением переписки[ В 1859 году при Министерстве внутренних дел был учрежден Комитет по сокращению делопроизводства и переписки. Консервативные круги чиновничества отнеслись к учреждению и деятельности Комитета, просуществовавшего до 1861 года, как к опасному либерализму, ведущему к потрясению бюрократических основ.

], и когда однажды у нас зашла речь о постепенном шествии вперед на пути гражданственности и устности:
– Это еще при мне началось, – сказал он, – в то время я осмелился подать следующий совет: если позволительно так думать, сказал я, то предоставьте все усмотрению главных начальников!
– А что вы думаете? Ведь и в самом деле это значительно сократило бы переписку! – заметил я.
– Значительно-с, – отвечал он с одушевлением, очевидно намереваясь сообщить дальнейшее развитие этой занимательной теме, но вдруг замолк, как бы опасаясь проронить государственную тайну.
Вообще о делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно. Не то одобряет, не то порицает, не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это еще при мне началось», или: «Я в то время осмелился подать такой-то совет!»
– Отчего же мнение вашества не было принято в уважение? – иногда спрашивают его веселые собеседники.
– А оттого-с, что нынче старых слуг не уважают! – отвечает он с некоторою скорбью, но вслед за тем веселенько прибавляет:
– Да, пора! давно пора было мне отдохнуть!
О новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно, то есть начинает, по поводу его, разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением[ Бог торговли у древних римлян Меркурий вместе с тем был божеством всякой хитрости и обмана.

], и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.
Однажды зашла речь о пожарах, и некоторый веселый собеседник выразил предположение, что новый начальник, судя по его действиям, должен быть, по малой мере, скрытный член народового жонда[ Пожары 1862 года в Петербурге, а также в ряде губернских городов, в том числе и в Пензе, некоторая часть общественного мнения и печати приписывала «нигилистам» и «польской интриге». Жонд народовы (Rzad narodowy – Национальное правительство) – центральный коллегиальный орган повстанческой власти во время польских национально-освободительных восстаний 1830-1831, 1846 и 1863-1864 годов.

].
– Не отрицаю-с, – скромно заметил благодушный старик, – но не смею и утверждать-с. Скажу вам по этому случаю анекдот-с. Однажды, когда князь Петр Антоныч требовал, чтобы я высказал ему мое мнение насчет сокращения в одном ведомстве фалд, то я откровенно отвечал: «Ваше сиятельство! и фалды сокращенные, и фалды удлиненные – мы все примем с благодарностью!» – «Дипломат!» – выразился по этому случаю князь и изволил милостиво погрозить мне пальцем. Так-то-с.
Даже против реформ, или – как он их называл – «катастроф», старик не огрызался; напротив того, всякое новое мероприятие находило в нем мудрого толкователя. Самые земские учреждения[ Земские учреждения – созданные в России в 1864 году выборные органы самоуправления.

] и те не смутили его. Конечно, он сначала испугался, но потом вник, взвесил, рассудил... и простил!
– Так, вашество, одобряете? – спрашивают его иногда собеседники.
– Одобряю-с, – отвечает он, – сначала, конечно... опасался-с; но теперь... одобряю-с!
– Чего же собственно, вашество, опасаться изволили?
– Упразднения власти-с!
– А теперь одобряете?
– Теперь одобряю-с. На этот счет доложу вам вот что-с. С блаженной памяти государя Петра Алексеевича история русской цивилизации принимает характер, так сказать, пионерный. Являются, знаете, одни за другими пионеры. Расчищают, пролагают, прорубают, строят, ломают и опять, строят... одним словом, ведут жизнь деятельную. Сперва губернаторы, прокуроры, экономии директоры, капитан-исправники – это, так сказать, пионеры первобытные. Потом-с, окружные начальники, воспитанники училища правоведения, акцизные чиновники, контрольные чиновники, мировые посредники – это уже пионеры второй формации, пионеры с утонченными чувствами и деликатными манерами. Наконец, земство-с.
– Стало быть, и Василий Петрович, и Николай Дмитрич – все это пионеры?
– Пионеры-с, и больше ничего.
После такого толкования слушателям не оставалось ничего более, как оставить всякие опасения и надеяться, что не далеко то время, когда русская земля процивилизуется наконец вплотную. Вот что значит опытность старика, приобревшего, по выходе в отставку, привычку поднимать завесу будущего!
Таким образом, тихо и неслышно текут дни благодушного старца, еще недавно удивлявшего мир своею распорядительностью. В обхождении он кроток и как-то задумчиво-сдержан; на исправника глядит благосклонно, как будто говорит: «Это еще при мне началось!», с мировым судьей холодно-учтив, как будто говорит: «По этому предмету я осмелился подать такой-то совет!» В одежде своей он не придерживается никаких формальностей и предпочитает белый цвет всякому другому, потому что это цвет угнетенной невинности.
Однажды даже он отпустил себе бороду, в знак того, что и ему не чуждо «сокращение переписки»[ Ношение бороды чиновниками было не принято (при Николае I даже запрещено). Среди людей образованной части общества бороду носили либо чиновники, вышедшие в отставку, либо лица так называемых свободных профессий – литераторы, художники, музыканты, почему она и ассоциировалась с либерализмом.

], но скоро оставил эту затею, потому что князь Петр Антоныч, встретивши его в этом виде, сказал: «Эге, брат, да и ты, кажется, в нигилисты попал!» Вообще, он счастлив и уверяет всех и каждого, что никогда так не блаженствовал, как находясь в отставке.

* * *

Каждый день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг[ Соархистратиг – совоитель (архистратиг – военачальник).

], вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но не мог заставить его забыть.
Утро; старик сидит за чайным столом и кушает чай с сдобными булками;
Анна Ивановна усердно намазывает маслом тартинки, которые незабвенный проглатывает тем с большею готовностью, что, со времени выхода в отставку, он совершенно утратил инстинкт плотоядности. Но мысль его блуждает инде; глаза, обращенные к окошкам, прилежно испытуют пространство, не покажется ли вдали пара саврасок, влекущая старинного друга и собеседника. Наконец старец оживляется, наскоро выпивает остатки молока и бежит к дверям.
– Ну-с, что новенького? – спрашивает он после первых взаимных приветствий.
– Мостит базарную площадь-с.
– Как? Кто?
– Новый-с.
Известие это поражает изумлением. Старик многое предвидел, многое предсказал; но этого ни предвидеть, ни предсказать не мог.
– Признаюсь! – произносит он не без смущения, – признаюсь!
– Да и мы-таки подивились! – поддакивает Павел Трофимыч.
Не то чтобы идея о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и не без сожаления оставил!), потому что из устных и письменных преданий убедился, что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.
– Но предвидел ли он, этот безрассудный молодой человек, те непреоборимые трудности, даже опасности, с которыми связано подобное предприятие?
– Сказывали-с; Яков Астафьич даже примеры представляли-с...
– Ну?
– Остался непреклонен-с.
Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил, что смертному совершить доступно, то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке, не выслужив пенсиона.
– А я так вот выслужил! Мостовых не строил, а пенсию выслужил! – прибавляет благодушный старец.
– Раненько, вашество, тяготы-то с себя снять изволили! – льстит Павел Трофимыч.
– Я?.. Что ж?.. Я послужить готов!.. Я, мой любезный Павел Трофимыч...
Меня этими мостовыми не удивишь! Я не только перед мостовыми, но даже перед тротуарами не дрогну! Только надо к этому предмету осторожно, мой милый... Ой, как осторожно надо подступить!
– Что говорить, вашество! с осторожностью и гору просверлить можно!
– Это так. Потому, сегодня стукнешь – ямочка, завтра стукнешь – ан она глубже, – послезавтра – и еще глубже! Так-то, мой любезный!
В таких разговорах незаметно летит время до обеда, после чего Кошельков отправляется обратно в город за свежим запасом новостей.
На другой день та же обстановка и тот же дорогой гость. Оказывается, что «новый» переломал в губернаторском доме полы и потолки.
Старик делается серьезен, почти строг.
– А знает ли он, этот безрассудный молодой человек, – говорит он, – что в этом доме до него жили тридцать три губернатора! и жили, благодарение богу, в изобилии!
На третий день Павел Трофимыч повествует, что «новый», прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя[ Некоторое присутственное место – губернское правление, высшее правительственное учреждение в губернии, официально возглавлявшееся губернатором, а фактически руководимое вице-губернатором. Книга – Свод законов Российской империи.

] и затем, бия себя в грудь, сказал предстоявшим:
– Я вам книга, милостивые государи! Я – книга, и больше никаких книг вам знать не нужно!
Старик начинает колебаться. Он начинает подозревать, что в «безрассудном молодом человеке» не все сплошь безрассудства, но, по временам, являются и признаки мудрости.
– Дай бог! – говорит он, – дай бог! Но все-таки скажу: осторожность, мой любезный! Ой, как нужна осторожность!
На четвертый день – опять то же посещение; оказывается, что «новый» выбрал себе в «помпадурши» жену квартального Толоконникова.
Чело старика проясняется; в голове его шевелятся веселые мысли.
– А что ты думаешь, любезный! – говорит он, – ведь он... тово! ведь он бабенку-то... тово!
– Толоконников уж и шинель с бобрами себе построил-с!
– В знак удовлетворенья... это так! Я полагаю даже, что он его куда-нибудь в советники... Потому, мой любезный, что это, так сказать, общая наша слабость, и... должен признаться... приятнейшая, брат, эта слабость!
– Уж чего же, вашество, лучше!
– То-то, любезный друг! ты пойми! Насчет этого нельзя так легко говорить! Уж на что я к Анне Ивановне привязан, а тоже, бывало, завидишь этакую помпадуршу – чай, помнишь?
– Как не помнить-с! Только раненько, вашество, тяготы-то эти сбросить с себя изволили!
– Что ж, я послужить готов!.. А он... тово! он, я тебе скажу, эту бабенку... это – верно!
Наконец в одно прекрасное утро приезжает Павел Трофимыч и смотрит не то загадочно, не то торжественно.
– Ну-с, что еще напроказили? – спрашивает старик, по обыкновению.
– Недоимки собирает!!!
– Сам собирает?
– Сам-с.
– И сечет?
– И сечет-с (Кошельков, очевидно, врет, но делает это в тех видах, чтобы известие подействовало на старика как можно живительнее).
При этом известии с отставным начальником совершается нечто необыкновенное. Он как бы впадает в восторженное забытье; ему мнится, что он куда-то въезжает на белом коне, что он облачен в светозарные одежды; что сзади его мириада исправников, сотских, десятских, а перед ним на коленях толпа...
– Даже баб сечет-с! – окончательно прилыгает Павел Трофимыч, видя успех своей стратагемы.
– Бац! бац! – ни с того ни с сего вдруг восклицает старик. – Так ты говоришь, и баб?
– Точно так, вашество, потому что эти бабы...
– Бац! бац!
Старик быстрыми шагами ходит по комнате, делая движение рукой сверху вниз.
– А знаешь ли, что я тебе скажу! – говорит он, останавливаясь с размаху перед своим собеседником.
– Что, вашество, приказать изволите?
– Он... молодец!

* * *

По вечерам старец пишет свои мемуары, или, как он называет, «воспоминания о бывшем, небывшем и грядущем». Он занимается этим в величайшем секрете, так что только Анна Ивановна, Павел Трофимыч да я знаем, чему посвящает свои досуги бывший глубокомысленный администратор.
– Я, мой милый, фрондер! – так всегда начинает он, когда решается прочитать нам какой-нибудь отрывок из своих мемуаров. – По выражению старика Державина:

Я истину царям с улыбкой говорил...[ Неточная цитата из стихотворения Г.Р.Державина «Памятник» (1795). У Державина: «И истину царям с улыбкой говорить».

]

– Ну, и почтен был за это в свое время... А нынче, друзья мои, этого не любят! Нынче нашего брата, фрондера, за ушко Да на солнышко.
1 2 3 4 5 6 7